теоретической

Karl Marx and the Birth

Proponents of the prevailing views almost always beg the question at issue. That question concerns the significance of the dissertation, if any, to Marx’s intellectual development. Assuming, as we must, that his ‘mature’ thought did not spring into his mind full-blown, there must be not only stages of intellectual growth but also a starting point. With this in mind, the intention of this article is to give a systematic exposition of the dissertation and, on the basis of the arguments which surround the presentation, to evaluate its relevance to Marx’s later intellectual achievements.

In all of the following and most other analyses of the early Marx, the position that he was ‘idealist’, ‘philosophical’, or ‘Hegelian’ is repeated as received wisdom; rarely is it felt necessary to argue or support the case in any systematic or substantial way: J-Y. Calvez, La Penste de Karl Marx (Paris, 1956), p. 41; J-M. Gabaude, Le jeune Marx et le mattrialisme antique (Toulouse, 1970), p. 22; D. Howard, The Development of the Marxian Dialectic (Carbondale, 1972), p. 18; J. Hyppolite, ‘The Human Situation in the Hegelian Phenomenology’, in J. Hyppolite, Studies on Marx and Hegel (New York, 1969), p. 155; E Mehring, Karl Marx, (London (1936), 1966), p. 30; F. Mehring, ‘La Thèse de Karl Marx sur Democrite et Epicure’, in La Nouvelle Critique, 61 (1955), p. 28; H.F. Mins, ‘Marx’s Doctoral Dissertation’, in Science and Society, ΧΠ (Winter 1948), p. 168. There are others, like Althusser, who misconceive the point of studying Marx’s early works: ‘The terms of the discussion: whether the Young Marx was already and wholly Marx’ (L. Althusser, For Marx (London, 1977), p. 53).

There can be little doubt that Lenin is correct in saying14 that in his dissertation Marx still occupied a thoroughly idealistic-Hegelian position

Но эти части непременно должны существовать совместно как некоторая «внутренне существующая общность». Таким образом, идеальность переносится в самые атомы. Наименьшее в них не есть наименьшее для представления, но есть нечто аналогичное ему, — при этом не мыслится что-либо определенное. Свойственные атомам необходимость и идеальность сами оказываются лишь чем-то воображаемым, случайным, чем-то внешним для них самих. Принцип эпикурейской атомистики выражается лишь в том, что идеальное и необходимое даны только в этой, внешней для них самих, представляемой форме, — в форме атома. До такой степени последователен Эпикур.

Таковы части, из которых они состоят

Так как они имеют какую-то величину, то должно существовать нечто меньшее, чем они.

Во время болезни я ознакомился с Гегелем, от начала до конца, а также с работами большинства его учеников.

И вот я, неутомимый путник, принялся за дело, чтобы философско-диалектически раскрыть божество в таких его проявлениях, как понятие в себе, как религия, как природа, как история.

питая его из этого источника, — я перешел к тому, чтобы искать идею в самой действительности. Если прежде боги жили над землей, то теперь они стали центром ее. [с. 15] Я уже раньше читал отрывки гегелевской философии, и мне не нравилась ее причудливая дикая мелодия. Я захотел еще раз погрузиться в море, но с определенным намерением — убедиться, что духовная природа столь же необходима, конкретна и имеет такие же строгие формы, как и телесная; я не хотел больше заниматься фехтовальным искусством, а хотел испытать чистоту жемчуга при свете солнца.

От идеализма, — который я, к слову сказать, сравнивал с кантовским и фихтевским идеализмом

Ошибка заключалась в том, что я воображал, будто материя и форма могут и должны развиваться отдельно друг от друга, и благодаря этому получил не реальную форму, а нечто вроде письменного стола с выдвижными ящиками, в которые я насыпал затем песку. Понятие и является посредствующим звеном между формой и содержанием. Поэтому в философском изложении права одно необходимо возникает в другом; более того, форма может быть только дальнейшим развитием содержания.

В качестве второй части следовала философия права, то есть, согласно моему тогдашнему взгляду, рассмотрение раз[с. 11]вития мысли в положительном римском праве, как будто положительное право в своем развитии мысли (я не говорю: в своих чисто конечных определениях) могло быть вообще чем-то иным, отличным от формирования понятия права, которым ведь и должна была заниматься первая часть!

Совсем иначе обстоит дело в конкретном выражении живого мира мыслей, каким является право, государство, природа, вся философия: здесь нужно внимательно всматриваться в самый объект в его развитии, и никакие произвольные подразделения не должны быть привносимы; разум самой вещи должен здесь развертываться как нечто в себе противоречивое и находить в себе свое единство.

При этом с самого начала препятствием к пониманию истины служила ненаучная форма математического догматизма, при которой субъект ходит вокруг да около вещи, рассуждает так и сяк, а сама вещь не формируется в нечто многосторонне развертывающееся, живое. Треугольник дает математику возможность делать построения и приводить доказательства; он остается просто представлением в пространстве, не развивается в какую-либо высшую форму; его нужно сопоставить с чем-либо другим, — тогда он принимает новые положения, и эти различные положения, отнесенные к тому же самому предмету, создают для треугольника различные отношения и истины.

все это на манер Фихте8, только у меня современнее и бессодержательнее.

Здесь прежде всего оказалась серьезной помехой та самая противоположность между действительным и должным, которая присуща идеализму; она же породила дальнейшее неуклюжее и неправильное подразделение. Вначале шла у меня метафизика права, — как я милостиво окрестил ее, — т. е. принципы, размышления, определения понятий, оторванные от всякого действительного права и всякой действительной формы права

я пытался провести некоторую систему философии права через всю область права.

свое собственное деяние — деяние духа

И, наконец, еще в одном место Маркс, говоря о религии, повторяет неоднократно выражавшуюся им мысль, о том, что «конечно, много легче посредством анализа найти земное ядро причудливых религиозных представлений, чем, наоборот, из данных отношений реальной жизни вывести соответствующие им религиозные формы. Последний метод есть единственно материалистический, а следовательно, научный метод» (Там же, стр. 349).

Мы

И для науки древних греков, и для античной философии характерно обилие почти одновременно возникавших научных гипотез и типов философских учений. Объясняется это тем, что при рано возникшей острой научной пытливости древние греки могли удовлетворять ее только в тех условиях и границах, которые предоставляло им слабое развитие техники и почти полное отсутствие эксперимента. Для античного рабовладельческого общества характерно пренебрежительное отношение рабовладельцев к физическому труду. Отношение это и сравнительная дешевизна рабской рабочей силы слабо стимулировали развитие техники и становление обусловленного техникой научного эксперимента. Вследствие этого основными способами научного исследования были только наблюдение и опиравшиеся на наблюдение, но не допускавшие экспериментальной проверки аналогия и гипотеза.

Своеобразной чертой античной философии была связь ее учений с учениями о природе, из .которых впоследствии развились самостоятельные науки: астрономия, физика, биология. В 6 и даже в 5 вв. до н. э. философия еще не существовала отдельно от познания природы, а знание о природе — отдельно от философии. Эта нераздельность характерна для раннего периода развития также и древней вавилонской, и древней египетской мысли. Однако особенность античной философии в том, что внутри нерасчлененного единства зачаточных философских понятий и понятий научных воззрения, относящиеся к природе, играют роль во многих отношениях решающую: первые греческие философы были не только первыми математиками, физиками, астрономами, физиологами, их научные представления о мире вместе с тем определяли свойственную для них постановку и решение вопросов философских.

Напротив, древние греки уже в космологических и физических построениях 5 в. до н. э. обнаруживают поразительную склонность к обоснова[#5]нию выдвигаемых или используемых положений. Так, элементарные истины алгебры и геометрии, сформулированные вавилонянами и египтянами как тезисы, обнаруживают у греков тенденцию превращаться в доказываемые теоремы.

Одновременно шла и своеобразная переработка древней мифологии — в искусстве, в поэзии, а в философии — уже освобождение зарождающейся философской мысли из плена мифологических представлений о мире и человеке.

Несомненной была зависимость античной философии от науки и философии Вавилона и Египта.

Особенно значительным было влияние Лидий, Вавилона, Египта и Персии

В чём гносеологическое и практическое значение политической формы существования коммунизма, и в чём он никогда не будет заменён относительно обособленным коммунизмом теоретическим? Это вопрос для внимательных читателей ленинской работы «Что делать?». Ответ на него состоит в том, что спецификой политической организации исторического субъекта в современных условиях является отправление функции противодействия политической полиции.

А что же в политическом коммунизме? Поскольку он ещё политически революционен, он оторван от целостности. Не секрет, что политическая популярность/влиятельность, повсеместно — от Лабы до Енисея — провозглашается важнейшей целью политического коммунизма. И это в нашу то гнилую эпоху! Тем самым из критерия практичности убирается целостность и сводится до политической революционности, следовательно монистический критерий истины подменяется прагматическим, который по определению ориентирован на маленький уголок практики, на частную практику (публичной политики), а не на целокупность. А что имеем? Потеряны годы и миллионы человеко-часов, за которые можно было научить тысячи людей самостоятельному мышлению на уровне логики «Капитала»! Эти тысячи смогли бы при подходящих условиях пробудить миллионы, а образуйся эти условия сейчас, миллионы будить некому. Десятки не могут будить самодеятельную активность миллионов, ибо не смогут её достаточно быстро осознавать и поправлять в небольших, но решающих для успеха практического дела акцентах. Политический уклон в коммунизме уничтожил коммунистическую политику. Это не только ретроспективный вывод из истории падения народной демократии в Западной Европе, но и современный вывод из самого современного положения, хотя предупреждения о подобном сценарии были сделаны давно. Вот против чего предостерегали около 90 лет назад:

Поскольку он ещё политически революционен, он оторван от целостности.

С гносеологической стороны революционность — это сращенность порождения и употребления идеального, воплощённая практичность или успешная в своей целостности и всеобщности практика.

Революционность в собственном смысле исследуется гносеологией, где она понимается как совпадение изменения обстоятельств и изменения мышления.[2]

Отношение политического коммунизма к коммунизму теоретическому

The questionable thesis of a progressive popularization in Capital and its consequences

Ильенков

ПОЧЕМУ