Я среднего роста, гибок и правильно сложен, кожа у меня смуглая, но довольно гладкая, лоб открытый, в меру высокий, глаза черные, небольшие, глубоко посаженные, брови тоже черные, густые, но хорошо очерченные. Затрудняюсь сказать, какой формы у меня нос: на мой взгляд, он не вздернутый и не орлиный, не приплюснутый и не острый, скорее великоват, нежели мал, и слегка нависает над верхней губой. У меня большой рот, не слишком толстые и не слишком тонкие губы, почти всегда красные, а зубы белые и ровные. Мне как-то сказали, что подбородок у меня тяжеловат: я нарочно посмотрелся сейчас в зеркало, хотел проверить, так ли это, но решить не смог. Лицо не то квадратное, не то овальное, - какое именно, определить не берусь. Волосы черные, от природы вьются, притом изрядно длинные и густые, так что голова у меня, можно сказать, красивая. На моем лице запечатлелось выражение досадливое и горделивое, поэтому многие считают меня заносчивым, хотя качество это мне вовсе чуждо. Я подвижен, даже чрезмерно, и, разговаривая, слишком много жестикулирую. Вот что с полным чистосердечием я думаю о своей внешности, и, надеюсь, мое представление о себе недалеко от истины. Я буду и дальше рисовать свой портрет столь же правдиво, ибо долго изучал себя и теперь хорошо постиг: мне достанет и смелости, чтобы без обиняков перечислить кое-какие свои достоинства, и честности, чтобы, не лукавя, признаться в недостатках. Прежде всего должен сказать, что характер у меня меланхолический, и меланхолия эта так глубока, что в последние три-четыре года я смеялся не более трех-четырех раз. Однако она, мне кажется, была бы не столь тягостна и несносна, если бы проистекала только из свойств моей натуры; но у меня для нее столько посторонних причин и они так занимают мое воображение и переполняют ум, что чаще всего я погружен в задумчивость и молчу или отделываюсь ничего не значащими словами. Я скрытен с людьми малознакомыми, да и с большинством знакомых не слишком нараспашку. Отлично понимаю, что это недостаток, и по мере сил буду стараться его исправить. Но так как из-за всегдашней своей угрюмой мины я кажусь еще более замкнутым, чем оно есть на самом деле, а избавиться от насупленного вида, которым мы обязаны природному расположению черт, не в наших силах, то, боюсь, даже исправив свой нрав, я не смогу до конца изменить свою хмурую внешность. Я не лишен ума и говорю об этом напрямик, ибо зачем бы я стал прикидываться? Кто не может без экивоков и ухищрений перечислить свои достоинства, тот, мне кажется, под напускной скромностью таит изрядную толику тщеславия и этим своим умалчиванием весьма ловко старается внушить окружающим высокое мнение о себе. А вот я не хочу, чтобы меня считали красивее, чем я себя рисую, или приятнее нравом, чем изображаю, или остроумнее и рассудительнее, чем в действительности. Итак, повторяю, я не лишен ума, но и его портит меланхолия: хотя память у меня хорошая, особого беспорядка в мыслях нет и мне не чужд дар красноречия, но я так погружен в свои печали, что нередко изъясняюсь довольно несвязно. Беседа с достойными людьми - одно из величайших моих удовольствий. Я люблю, чтобы она велась в серьезном тоне и чтобы вопросы нравственности составляли главное ее содержание. Но я не враг и легкой беседы. Сам я редко говорю забавный вздор, но это не значит, что я не способен оценить изящную остроту или найти приятность в шутливой болтовне, в которой так отличаются люди, наделенные умом живым и блестящим. Я хорошо пишу прозой, без труда сочиняю стихи и, будь я чувствителен к такого рода славе, думаю, что при некотором старании добился бы немалого успеха. Я люблю читать, особенно те книги, которые образовывают ум и укрепляют душу. Более всего мне по сердцу совместное чтение с умным человеком, потому что тогда ежеминутно вслух размышляешь над прочитанным, а из размышлений рождается наиприятнейшая и наиполезнейшая беседа. Я неплохо разбираюсь в прозаических и стихотворных творениях, приносимых мне на суд, но суждение свое высказываю, пожалуй, с излишней прямотой. Вот это тоже мой недостаток: иной раз я чрезмерно придирчив и слишком суров в своей критике. Мне нравится присутствовать при спорах, и я часто и с охотой вступаю в них, но свои взгляды отстаиваю обычно с неумеренным пылом и, случается, нападаю на ошибочные утверждения моих противников с такой горячностью, что сам становлюсь не слишком разумным. Я полон благородных чувств, добрых намерений и неколебимого желания быть поистине порядочным человеком, поэтому друзья мои дарили бы меня несказанной радостью, если бы прямодушно говорили мне о моих недостатках. Все мало-мальски близкие мне люди, которые были так добры, что иногда в разговорах со мной указывали на них, знают, с какой искренней благодарностью, с каким полным смирением духа я всегда принимаю советы. Я не подвержен буйным и неумеренным страстям, меня почти никогда не видели в гневе, и я никогда и ни к кому не испытывал ненависти. Однако, если речь идет о моей чести, я весьма щепетилен и всегда готов отомстить за оскорбление. Более того, я не сомневаюсь, что в этих случаях присущее мне чувство долга побудит меня довести до конца дело мести с большей непреклонностью, чем это сделала бы ненависть. Меня не гложет честолюбие, я мало чего боюсь и вовсе не боюсь смерти. Я не очень склонен к жалости, а хотел бы и совсем ее не испытывать. Тем не менее я сделаю все, от себя зависящее, чтобы утешить человека в горе; тут, по моему убеждению, надо пускать в ход все средства, вплоть до выражения величайшего сочувствия, ибо люди, постигнутые несчастьем, так глупеют, что соболезнования приносят им огромное облегчение. Но я настаиваю на том, что следует ограничиться только внешними проявлениями жалости, заботливо изгоняя се из своего сердца. Это чувство не может сослужить нам никакой службы, так предоставим же его простолюдинам, которые, будучи неспособны поступать по указке разума, действуют лишь по велению чувств. Я люблю своих друзей, и любовь моя к ним такова, что, нимало не колеблясь, я пожертвую ради них любой своей выгодой. Я полон к ним снисходительности, терпеливо сношу их дурное расположение духа, но никакими любезностями их не осыпаю и нисколько не тревожусь, когда воздерживаются от любезностей и они. Я от природы нисколько не любопытен к тому, что обычно вызывает любопытство у других, очень скрытен, и хранить чужие тайны мне не стоит никакого труда. Свое слово держу неукоснительно и ни за что не нарушу его, чем бы мне это ни грозило. Правилу этому я твердо следовал всю свою жизнь. С женщинами строго блюду учтивость и, полагаю, ни разу не обронил в их присутствии слова, могущего их задеть. Если у женщины образованный ум, беседу с ней я предпочитаю беседе с мужчиной: женщины обладают той мягкостью, которая отнюдь не присуща нам, к тому же свои мысли они выражают с большей ясностью и всему, что говорят, придают больше изящества. Сознаюсь, когда-то я был склонен приволокнуться, но теперь, несмотря на молодость, решительно этим не грешу. Я покончил с пустым волокитством и не перестаю удивляться, что столько достойных людей все еще тратят на него время. Я безмерно ценю способность испытывать высокие страсти: они говорят о величии души и, хотя вносят в нашу жизнь треволнения, не вполне совместные с суровой мудростью, так гармонично сочетаются с самой безупречной добродетелью, что осуждать их было бы несправедливо. Я знаю, какая утонченность и какая сила таятся в большой, настоящей любви, поэтому если когда-нибудь и полюблю, то лишь такой любовью. Но при моем характере вряд ли опыт ума сможет превратиться для меня в опыт сердца.