Настоящие вещи не загромождают, не теснят, чем их больше, тем больше простора. Они противоположность — их очень мало, надо их искать — массе совсем других вещей, которые напрашиваются, чтобы их знали, вместили, усвоили, запомнили, но от которых становится тесно до тоски и которые после проверки оказываются не вещами, а чем-то совсем другим, их непонятным веществом. Вещи наполняют и дают простор и покой; эти фантомы просятся — оправдываясь тем, что они ИНФОРМАЦИЯ — их воспринять нескончаемым потоком, но они нас никогда не наполняют, и всё равно теснят. Различить вещи от не-вещей нельзя, они состоят внешне из одинаковых слов. Но по плодам их узнаете их. От вещей свобода и спокойствие — остаются навсегда; от призраков — пустота и беспокойство; к счастью, не навсегда.

Как возникает эта слепота к сути вещей — к тому, что они спроецированы, «назначены», что в них мы должны были бы встретить нас самих в нашем первом, непознанном отношении к миру? Слепота возникает сразу, в момент беспроблемного, размашистого, «оптимистического» нападения нашего на мир (допустим, пляж, сияющее солнце, вино, сигареты, купанье, броситься в воду, загорать — только почему вдруг пустота и скука, да еще какие, и неудовлетворенность, и желание чего-то другого? и вообще всякое бездумное захватывание мира); от якобы непосредственной возможности ринуться в вещи мира — вот они, такие доступные, так нас ожидают, — взять их в руки, они сами просятся, они такие близкие: живи непосредственной жизнью, не рефлексируй, бери вещи. К чему теории, они только иссушают, вот, прямо: владей, чем можно владеть; в конце концов, мир у твоих ног. В напрашивающейся самопонятности, в доступности такого подхода, который и есть «руина», проваливание в вещи мира, — механизм слепоты, которая не постепенно развивается, а наступает так мгновенно.

Знание есть откровение самих вещей.