Боль за весь мир должна не кончиться, а дойти до края, святой должен собрать на себе все страдания, даже невидимые, о которых не слышно, которые только угадываются, и лишь тогда в награду ему откроется возможность не просто быть раздавленным от ужаса всего творящегося в мире, а таинственно увидеть, что ужас еще не последняя правда, что он как бы нарочно его пугает.Об этом рискованно говорить, такие разгадки похожи на готовые решения в конце задачника, чтобы ученик, устрашенный сложностью задачки, заглянул в готовый ответ и подогнал к нему решение.«Узнай себя»

Так было, и так будет; таков человек, он между адом и раем. Мы должны принять это как наше негативное приобретение: надо раз навсегда отказаться от иллюзорного воображения райского исторического периода; ни даже в присутствии, в парусии Христа Спасителя не было иначе как всегда и как теперь у нас, никогда не снимался риск, искушение, необходимость нового поступка, надобность выбора, близость падения.(«Средневековая философия»)

Для мысли важнее и «интереснее», поучительнее вставать в тупик, чем проходить сквозь стены.«Энергия»

Люди обычно хотят говорить, мало кто хочет слушать, и подводит талант, потому что он позволяет говорить остро, более или менее интересно. Мало задумываются, что другой слушает условно и тоже хочет говорить. Для думающего человека и не надо, чтобы умно говорили, мудрый во всём увидит таинственный смысл. Все эти сообщения, интересные мысли иссушают. Питает другое — всё равно, ты ли говоришь, или другой, а ты слушаешь. Не мое и не твое слово, а слово как опора и ступенька. Ты его улавливаешь или ты его не улавливаешь, ты живешь им или ты не живешь.(«Отдельные записи», 1983 г.)

Милосердные люди в смысле чистого бескорыстного милосердия, о котором говорит Шопенгауэр, действительно шпионы, они шпионы Бога, заглядывают в самую душу человека, и как легко это почувствовать, так же трудно осмыслить.Милосердие не зря было выметено у нас вместе с верой, оно слишком далеко ведет. У него нет дна, в него человек проваливается и негде остановится; хочется срочно институировать, организовать кооператив «Милосердие», ввести правила.

Люди знают всё и пишут очень умно. Сказано всё и перевсё. В этом гвалте сначала теряется другой голос, говорящий наново простые вещи, идущие — откуда? Из простора души. УЖЕ ЕСТЬ этот мир; как он сам есть, он сам и говорит о себе, и никто не может судить, когда это надо, кому и зачем. Это видит только он сам. Он может угнездиться на свалке и на краю пропасти, никто не видит. Это Платон называл идеей: видом, РОДОМ, который есть, рождается и живет, как ему одному известно.

Когда то, что гладко развертывалось на словах, срывается на практике, оправдания неудаче ищут в давлении темных сил. Под неглубокой поверхностью схем, естественно, всегда обнаружится много чужого или враждебного. Тогда начинают полагаться на смелость и силу начинателя, что оставляет еще меньше места для осмысления концов и начал.

Философия — мысль, отпущенная до пределов внимательного понимания. Она впускает в себя мир, прислушивается к нему и дает сказаться его тишине.

Захватывающая острота не в достижении или успехе, а в непосильной беде или несравненном горе.… Близость нездешнего рая убедительно, с нечеловеческой достоверностью, вот уж действительно лишний раз подтверждается неудачей всякого нашего устроительного усилия. Тем теснее присутствие того, от чего мы всегда далеки. В точности нашего опоздания к сотворению мира вся наша опора. Мы твердо знаем, что то, чем мы всегда обделены, нас не подведет.

Пора бы уже быть панике, но как всегда спокойствие и разумный образ действий единственно верны. Надо спрашивать не что делать?, а как думать?. Что буду делать, я знаю; что буду думать — не знаю. Философия решается открыться этой неизвестности и выдержать ее. Пока бытийная мысль, изгнанная наукой, одна видит и осмысливает возможность, которая могла бы быть и возможностью техники: хранить бытие, оберегая его даже от нас самих.«Другое начало»

Сказать непознаваем — значит определить через познаваемость. НЕпознаваем. Непознаваемая СУЩНОСТЬ, непознаваемое ЧТО. Бог на цепи. Воли ему не дано. ЧЕЛОВЕК волен спать, отсутствовать, быть ничем, пустотой. ВСЯ свобода, которую дал Бог, взята, использована. Богу — нет, свободы НЕ БЫТЬ ему не дается, БУДЬ, ТЫ ЕСТЬ, ТЫ «ЧТО», хотя и очень высокое, непознаваемое «что». ПРИКОВАН К СМЫСЛУ. Но Бог не хочет быть прикованным РАДИ ЧЕЛОВЕКА ЖЕ. Ведь его несвободного нельзя будет любить. Ах нельзя же любить закон тяготения. Бог свободен. Он так свободен, что Он свободен не быть. Доказательства бытия Божия не работают не потому, что они недоказательны, а потому, что приколачивают Бога к бытию, как к кресту. Да, Бог взошел на крест, но Он Сам не приколачивал Себя. Бога с таким же успехом нет, как Он есть. Бог свободен не быть. Дайте ему эту свободу, которой пользуетесь сами. Допустите, что Бога нет. Нет, человек лучше допустит, что Бог умер, т. е. Он ЕСТЬ и ЧТО, но мертвый. Пусть лучше умрет, но на цепи, на привязи, прикованный к ЕСТЬ и к ЧТО.

Живое (а мы между живым и неживым не проводим границы, живое просто ответчивее, ближе и проще для разговора) располагается вокруг юности. Святость и свет, цвет, праздник, игра (и сюда относится то, что юные существа играют) — и начало, и цель живого.(«Лес»)

Мир не нагромождение вещей. Народ становится миром тогда, когда в нем достаточно широты, чтобы допустить всему быть в себе тем, что оно есть.«Язык философии»

Единственно важная граница между «твоим» и «моим» обозначается при этом так неожиданно и резко, что не затрудняет влияния, скорее наоборот. Когда я узнаю́ себя в другом, он необязательно узнаёт себя во мне, и никакими способами повлиять на его узнавание, обеспечить себе его, принудить к нему я не могу именно потому, что сам от него завишу. Другой может смотреть прямо на меня и не видеть, ненавидеть меня. Превратить его ненависть в узнавание у меня нет средств, такое дается только чудом.(«Мир»)

Наше дело понять (принять) то, что есть. В принимающем понимании, пусть горьком и растерянном, всё равно будет больше философии чем в классификации, проектировании и конструировании.

На обратном пути я думал о другом, что отвратительная компания, опьяневшая и отупевшая, злодействует, злодействует с Софией мира, бессловесной матерью, вырывая у нее наслаждение. Большинство отшатнулось бы, если бы увидело это действие лицом к лицу, но подхватывать издали крохи наслаждения не гнушаются. Если подумать о сжигаемой нефти, металлах, о сминаемых талантах, если прочувствовать всё это, телевизор показался бы отвратителен. И зачем он нужен? Какое-то заглядывание в скважину, буквально. Соловьев понимал, что есть бесконечно обижаемое женственное существо, за которое надо стоять…(«Отдельные записи», 1983 г.)

«Духовное соприкосновение» есть без слов и до всяких слов. Да, это так: присутствие человека значимо, значительно само по себе; говорит и молчанием, много и важно, в нем слышится обещание, или обличение, или одобрение, или угроза. Другой человек, молчащий или умолкающий, и наш суд, и наше оправдание; его ненависть нас губит, его признание нас спасает. Мы с самого начала открыты значащему присутствию другого, захвачены им, — и всегда, хотим или не хотим, задеваем другого своим присутствием. Это присутствие, на языке философской школы, — не «что», а «есть», не quid , а quia, не das, а daß, не τὸ τί, а ὅτι. И не так, что в речи совершается размен этого «есть» на «что есть». Наше присутствие — это и есть мы; человек есть чистое присутствие, не наличие чего-то, а само присутствие как открытость всему, целому миру. Наше осуществление — не реализация какой-то или нескольких возможностей, а сохранение себя как места мира. Что же тогда слово? Оно не сведение quia, чистого «есть», чистого «могу», к «есть что», «могу что». Человеческое существо открыто по своему существу. Слово тогда служит не для «выражения» «содержания», а для хранения.(«Внутренняя форма слова»)

…За всё упорядоченное существование не отдам странного, легковесного: внезапной беспричинной радости, просто так, из ничего; игры; свободной мысли. Против тяжкой настойчивости порядка и лада сила того, чего на земле нет. Покой и воля.

Но не обманет только дыхание отрешенности, которому нет имени и для которого всё в мире одинаково родственно.(«Отдельные записи», 1985 г.)

В нераздельном опыте целого как мира и как согласия — основание знания (опыта) единства, потому мы, так сказать, на каждом шагу ПОЗНАЁМ МИРОМ, мир есть то определяющее и опережающее целое, которое, само нами никогда не схваченное, самое раннее и простое, дает нам схватывать всё в отсвете своего единства — данного нам, это стоит повторить, не в сознании, а на опыте нас самих.

Кончая жизнь бедным, обойденным, оттесненным, ты вспоминаешь, что с раннего детства робко ходил среди экспансивных излучателей власти, повелевающих сгустков, всегда претендовавших на тебя, твое время, твои силы. От тебя требовали, тебя пристыжали, одергивали. Ты пробовал думать о том, что такое власть, никогда не мог понять и наверное не поймешь. Власть всходит на каком-то ущербе в человеке.

Когда дьявол вооружается против человека, любое противодействие ему становится смехотворным: лев и котенок не могут мериться силами. Но смиренная мягкость делает человека неуязвимым.Дьявол победил бы, если бы человек не умел быть слабым.(«Отдельные записи», нач. 1980-х)

Что они сделали со своей человечностью, куда подевали, неужели не видят, как это безвыходно, — сел, поел, поспал, встал, погулял, познакомился, поел, погулял, поспал, встал, снова поспал, встал, поел, погулял, полежал, поел еще, потом еще поел, лег, поспал. На что они променяли мысль, полное человеческое существо, настоящее достоинство — быть в театре вещей, которые требуют человека, чтобы он увидел, как чудно они все устроены, с какой грозной и звонкой непостижимостью устроены вещи, так что гадай, бейся хоть всю жизнь, всё равно не поймешь, как сделан мир и всё в мире.

Узнать себя — к этому сводится всё. Меру нашего нигилизма, нашего соседства с ничто, нашего опыта отсутствующего целого еще и приблизительно никто не измерил. К нам трудно подступиться, труднее, чем к медведю, живому не нарисованному зверю, не в клетке, а в берлоге. Намного легче мечтать о том, что было бы, если бы не было того, что есть.

Наше первое движение это схватиться за оружие ненавидения и invidia, т. е. невидения: разумеется, мы при этом ведем себя как дети, которые думают что защитились и спрятались если закрыли глаза. Мы боимся, что если не перестанем огораживать себя границей ненависти, то эти полчища вторгнутся и растопчут, сомнут: их столько, а мы одни. Если не ненавидение и не invidia, то хотя бы suspicio, еще одно особое зрение, когда мы смотрим не на то, что перед нами, а сразу ПОД него, ПОДОзревая под видимым то, что невидимо, но что важнее чем видеть. НАВИДЕТЬ другого мы боимся, и справедливо, потому что тогда другой захватит нас, а еще станет нам важнее нас.

Душа не хочет добра вот этим людям, душа хочет свободы, простора, любви, силы. Или, вернее, душа не верит, что эти люди не спят, она хочет, чтобы они проснулись и с ними можно было вести странные, странные речи.(«Отдельные записи», 1983 г.)

Жизнь очень разнообразна — то есть работа, то нет работы, то навалит… Эта стихия жизни от нас не зависит, мы как-то должны из этого выкручиваться.

Мысль это сплошная провокация. … ВЫЗОВ нам, СПОСОБНЫ ли мы к мысли, которая сама в себе последняя осуществленность и полнота и счастье.«Энергия»

Строгость божественного внимания воспрещает легкие решения, уводит собственно в НЕРЕШАЕМОЕ. Да и в самом деле, не человеку же решить свое отношение к тому, что мощнее его. От человека зависит только не убежать, выстоять, когда подступит ближайшее. Потому что возвращение к правде леса, к сердцу, дыханию это приближение к огню.

Истина задевает не отношение человека к действительности, а всего человека в целом как ЕЩЕ НЕ РЕШЕННОЕ СУЩЕСТВО, как ЕЩЕ НЕИЗВЕСТНО, СОБСТВЕННО, КТО ОН

Вот-бытие надо всегда видеть как бытие в мире, как озабоченность вещами и заботу о близком сущем, как совместное бытие с встречающими его людьми, никогда — как самозамкнутую субъективность. В вот-бытии надо далее всегда видеть стояние внутри просвета, место-пребывание при встречающемся, т.е. решимость на встречу с задевающим в нем.

Мир как он есть непонятен. Философия — принимающее понимание того, что миру нужно краями уходить в тайну. В том, чтобы сказать ему: «Не понимаю», нет отхода от понимания. Понимание продолжается в безусловном принятии непонятного. Понимание шире, чем присвоение.

Вопрос не в том, чтобы успеть что-то ЕЩЕ СДЕЛАТЬ, а сначала в том, чтобы успеть заметить, что СДЕЛАЛОСЬ, что исподволь УЖЕ СЛУЧИЛОСЬ. И это трудно. Всего труднее.(«Ранний Хайдеггер»)

Безмолвно озаряющая тишина. Что она озаряет? Она озаряет мир, неслышно пóлня его существо бытием.Чтобы мир, светя, стал самым близким из всего близкого, той близью, которая, приближая истину бытия к человеческому существу, вверяет человека событию.

Нужен счастливый дар, чтобы мысль захватила человека. Он задумывается тогда сначала о себе. Хотящему узнать себя откроются странные чудные вещи. Хлам ссыплется с души. Человек, однажды захваченный мыслью, навсегда осечется говорить наобум деревянным языком, забудет распорядительные жесты, перестанет резать по живому и свои нищие видения предпочтет загромождению воображаемых пространств глобальными схемами. Мысль ничего и никого не устраивает. Она тайно раздвигает пространство настоящего, которое важнее воздуха.

Если говорить о выживании, то выживание человечества связано со смыслом… Смысл не менее важен, чем хлеб биологически. При сбое в снабжении смыслом его восстановление становится дороже хлеба… И наоборот, кажущийся успех приспособления, обеспеченность хлебом эпохи, скажем, «Титаника» или теперешнего общества потребления настолько не показатель того, что человеческий род на правильном пути, что как бы и не наоборот. Во всяком случае, когда есть снабжение смыслом, откуда-то берется хлеб, но не наоборот. Добывание смысла поэтому для нас, людей… — биологически важнее всего. Понятно поэтому, что такое религия, поэзия, философия.

Язык хранит в себе всю ширь человеческого духа. Он и фантастичен и рационалистичен, неупорядочен и беспорядочен. Удивительное сходство языков можно сравнить только со строением тела, как отпечаток пальцев у каждого разный, а элементы, их число, их общий стиль у всех одинаковы. Можно было бы назвать язык отпечатком ума, перевернутой и вынесенной вовне фигурой человека. Хотя сравнение со скелетом, телом, душой недалеко идет, его нечего стыдиться. Так архитекторы могут начинать свои эскизы издалека. Другое дело, что сравнения не должны нас обязывать прослеживать соответствия. Надо оставить место игре. В одном и том же слове и отложение эпох, и легкое, ни к чему не обязывающее предвосхищение.

Охватить «мир», как можно «глобальнее», теперь цель почти всякой деятельности, и такая направленность внимания значит вовсе не то что земля стала привлекать внимание, а наоборот, что она заслонена схемами, экраном так, как никогда раньше.

Человек ДРУГОЙ. Не так, что сейчас мы не видим, а потом увидим в человеке что-то другое, например сверхчеловека. Человек ВСЕГДА другой, у него никогда не получится так развернуться, чтобы выложить себя, наконец, всего без остатка.

Как проваливание (руина, Sturz) в вещи мира неостановимо, так должно быть неотступным идущее против этого крушения спрашивание и спрашивание о том, что со мной здесь и теперь происходит. Только так можно вернуться к себе какой я есть, а не рисую себя.

Обдирание неактивных так называемыми «активными» превращает почти весь народ в нищих — но на самом деле есть нищета еще больше, паническая нищета берущих, которые берут много и кажется уже всё и возьмут еще больше, потому что им никак не удается взять то, что они хотят взять от людей, смысл. В богатстве и власти смысла не оказывается. Тогда начинает казаться, что надо еще больше богатства и власти. Это ВЫЗЫВАЮЩИЙ захват. Его настоящий смысл — вызвать народ на ответ. Захватывающими будет принят и даже, даже и ответный захват. Люди ведут себя ВЫЗЫВАЮЩЕ. Вот ЧТО они вызывают — уже вопрос для них трудный.

…Лист газеты, словно карта, где, что и как, экран телевизора, сам телевизор, удивительная машина, особенно последних поколений, вдвинуты в наш мир как ГЛАВНОЕ сообщение (лист газеты — сообщение о том, что мир это такая вещь, которую можно осмотреть целиком, иметь его перед собой как на ладони…) Непостижимо совершенный, скажем, японский телевизор, цветной, с хорошим качеством изображения, с дистанционным управлением, такая блестящая вещь, — важнее и фундаментальнее сообщение, чем то, что показывают на экране: он сообщает, что через него мы с тем же совершенством, с той же тонкостью, в цвете, проникнем в то, во что без него не проникали, — и человек, придя в дом, спешит нажать кнопку, потому что и дома семейные опять просто люди, как на работе, как в метро, и, как люди, знают и видят не больше, чем он видит, но ЕСТЬ — зримо говорит совершенный аппарат — способ заглянуть в действительность, в реальность глубже, полнее, глядя в экран, чем глядя в глаза другому человеку.

Что такое философия, еще раз. Вот она: когда читают такие книги, «обсуждают» такие проблемы, то это философия, обеспеченное дело; еще когда пишут такие книги, печатаются в таких журналах. — Философия, думающая, что она может себя очертить областью тем и проблем и держаться внутри этой области, очищая себя от постороннего, нефилософского, житейского например, находится не в лучшем положении, чем человек, написавший в рифму с размером и назвавший себя поэтом. Философия это упрямое движение против обрушивания жизни в вещи, в том числе культурные, для освоения своей — моей то есть — фактической, исторической ситуации. Без «меня», не в смысле личности со знаниями, запросами и идеями, а в смысле жизни, брошенной в мир и увязшей в мире раньше, чем она заметила проблематичность своей ситуации, — без меня, переставшего убегать от себя в то, что делают «люди», философии нет. Философия не область, не культурная сфера, а попытка — ничем не обеспеченная — вернуть жизни, моей человеческой, то, чем она с самого начала размахнулась быть: отношением к миру, не картине, а событию.

Отказываться от своего языка не нужно, но не слушать чужого только за то, что он говорит на другом языке, означает, что и своего тоже не слышат, и самих себя тоже не слышат. Потому что у каждого лица, у каждого моего дня свой язык. От лени, от усталости абсурдно костенеют языком, цепляются за него. Только кажется, что противоположное, развязный язык, это противоположность связному. В развязном языке, как и в скованном, остается всё та же привязка к языку, то же язычество.

«Я ощутил внезапно словно удар, пришедшийся в самое сердце, в средоточие моего существа. Чувство изумления возникло во мне, захватило собою всё, перелилось через край, расплавив границы вещей, рассыпав определения, отменив значения предметов, идей, подобно тому как свет, казалось, растворил в себе заборы и дома, вдоль которых я шел. Всё ненастоящее, думал я, кроме этого, кроме этого, — ЭТОГО, что я, разумеется, был не в силах определить, потому что ЭТО как раз и ускользало от определений, само будучи собственно запредельностью, превосхождением всех определений. Достоверность бытия? Ни возникшая во мне летучая легкость, ни другие вещи не могли вызвать большей эйфории, чем радость от сознания, что Я ЕСТЬ, раз навсегда есть, и что это событие — необратимое, вечное чудо: вселенная, возможно, только кажется, возможно, она только видимость, — возможно; но я — я есть, я уверен в своем бытии. Это было для меня абсолютной явью. Я купался в ее жарких сладостных лучах. Я есть. Я сильнее, чем ничто. Всё остальное неважно. Свет, явственность бытия в мире: дальше этого идти уже невозможно. Я есть, и когда я думаю об этом, всё умолкает, всё прочее становится бессмыслицей. Или, вернее, всё становится безмерным праздником, сама смерть рассеивается словно дым, только сумасшедшая любовь может вступить в союз с этим успокоением, с этой неслыханной радостью бытия».

Было время, очень давно, когда мир казался человеку настолько исполненным смысла, что не было ВРЕМЕНИ задаться вопросами, до того поразительным было зрелище. Мир был словно театром, где стихии, леса, океаны и реки, горы и равнины, кусты и всякое растение играли свою роль, которую человек пытался понять, объяснить, которую он и объяснял. Но не в объяснениях была суть: важным, радующим во всём этом было явное присутствие богов, полнота бытия; всё в мире было славным богоявлением. Начиная с какого момента боги ушли из мира, начиная с какого момента его образы потускнели? Начиная с какого момента мир опустел, лишившись сути? Нас покинули, предоставили самим себе, нашему одиночеству, нашему страху, и тогда зародился вопрос: что такое этот мир? Что такое мы?

...Важно и весомо только то, что человек сделает в слабости, замешательстве, в амехании, когда нет путей. Сильные позиции иллюзорны, подстроены, ведут в тупик.

Строгость мысли в ее отличии от наук заключается не просто в искусственной, т. е. технико-теоретической, точности ее понятий. Она заключается в том, чтобы слово не покидало чистой стихии бытия и давало простор простоте его разнообразных измерений.

Если мы превратим узнавание себя в новое расписание, нам уже не останется чем быть. Быть можно только самими собой. Ни кто-то другой за нас быть не станет, ни тот, кого мы из себя строим. Когда мы устроим сами себя, будет уже не на кого положиться. Стратегии и метода узнавания себя нет. Здесь начинается то, с чем стратегия и метод только разлучат.

Буквально всё в феноменологии зависит от того, чтобы отделаться от понимания истины как соответствия чего-то чему-то. Истина суждения: раньше нее истина восприятия. Как зрение, как слух, так НУС, ум, первоначально чутье, просто и прямо вбирает то, что показывает себя. Надо честно сказать: это как раз то, чему мы меньше всего доверяем, мы проверяем всё, что знаем, уж мы знаем, как-то проверяем, — но РАНЬШЕ было чистое в-нимание, вбирание. Чем? Но вот мы сами такие существа, что вбираем. ЛОЖНЫМ НУС БЫТЬ НЕ МОЖЕТ: но его можно остановить, запретить.

Почему можно говорить, что провал подделок под философию победа мысли? Мысль ведь молчала. Подделки были сметены всё-таки самой жизнью. — Это действительно так. Но жизнь приходит всегда уже только занять поле, завоеванное для нее свободой. Когда молчащая мысль не дала подобиям мысли слова, жизнь пришла расселиться на пространстве, освобожденном для нее молчанием мысли.

Чтобы воспользоваться своей свободой, я должен следовать необходимости в своем выборе — я свободен быть более и более объективным, свободен вникать в суть, в своё.Конечно же я свободен — но лишь поскольку мне удается войти в свое, в покой, настоящее, счастье. При сбое я имею только кажущуюся свободу, на самом деле теряю бесконечность: коридор углубления в свое. Происходит обмен того коридора на свободу перебора (например в передвижении по свету, в смене женщин) загораживает уникальную перспективу бесконечного углубления в интимное.

Кто нас привязал к кругу тем, понятий и проблем? Мысль свободна: она свободна не только оперировать с тем, что ей дано, но и смотреть, а что ей, собственно, дано, кем дано, да и дано ли вообще.

С какой стати, по какой привычке мы думали, что всё имеет простое точечное начало, вроде, скажем, точечного Я, или субъекта? По какому временному сочетанию и недомыслия, и предрассудка у нас возникло ожидание, что всё можно свести к одному простейшему первопринципу? Страшно и подумать, почему нам хотелось, чтобы так всё вышло. Не хочется и думать.

Что же такое философия, если она не имеет отношения к жизни миллионов? Что же это за жизнь миллионов, жизнь ли это, страшно сказать, если она не имеет отношения к философии? Значит, вся иерархия сведений, соображений, решений, из-за которых жизнь миллионов сложилась так, как она сложилась, шатается, ни на чём не держится? Второй вопрос решается вдруг, и именно так, однозначно: да, жизнь миллионов, как она сложилась вокруг стержневых мировоззрений и идеологий, шаткая, ни на чём не держится, это фантасмагория, сон, мираж, тем более фантастический, что КАЖДЫЙ из миллионов ЗНАЕТ, и это почти что первое и самое очевидное, что он знает, это что его и всех жизнь ДОЛЖНА и МОЖЕТ быть другой. Это действительно фантастика. Каждый знает, что жизнь должна и может быть другой, и всё равно это называют НАСТОЯЩЕЙ жизнью, а философию «далекой от жизни». Нет, только философия и есть проблеск того, чем должна быть настоящая жизнь.

Человек имеет дело с тайной и ни с чем другим по-настоящему не хочет.«Ранний Хайдеггер»

Скажи главное: язык не тот только, что мы плетем; вся природа, все вещи — знаки, весь мир уже говорит до всякого языка.(«Отдельные записи», 1987 г.)

У дьявола слишком большой фронт работ, поэтому невообразима его тревога, забота, хлопоты. Он, казалось бы, всех подвел, подвел итог, уложил людей спать обманутыми. Но Бог прядет каждый раз новое время, и для дьявола эта вечная дыра в его сетях — мука смертная. Всё равно что черпать решетом. Ведь время — значит надежда; надежда дьяволу непонятна и невыносима.(«Отдельные записи», 1985 г.)

Мысль ПРОЖИГАЕТ СЛОВО, выжигает его; и не портит этим язык, потому что слово «любит» такое прожигание. Язык вообще тяготится своей дебелостью, ему хочется быть как можно легче, состоять только из одного света, если бы такое могло быть. Язык ведь служит вообще для отвода глаз, от себя — к вещам. Если бы можно было «указать» на вещи без языка, мы бы так поступали, но то «указание» и было бы языком! Язык — можно его так определить — это то, что осталось от языка, когда от него остался минимум. Если язык коснеет в небрежении, то мыслитель и поэт его возвращают в спортивную норму: к одним только не мешающим указательным стрелкам.«Ранний Хайдеггер»

Убога, бездомна, неблаговидна душа, которая позволила на своих просторах гулять невидимым расчетам. А ведь надо одно: спокойной задумчивости.(«Отдельные записи», 1983 г.)

Символ не смысл, а узел, заплетенный между небом и землей, а потому пышущий искрами.(«Отдельные записи», 1983 г.)

Есть тошнотворная область благовидной неопределенности, на самом деле — прикрытия (потому что по-настоящему-то жизнь плотна). Ее называют «добром». Омерзительная, тошнотворная пустота! Это и есть дьявол, свобода зла. Есть, наверное, другая свобода, свобода выбора?(«Отдельные записи», нач. 1980-х)

На чём единственно могла бы стоять личность — это на откровении, благодати, опыте истины, опыте «всеобщей тайны», если так можно выразиться, но только — не хватает слов — не «стоять на» этом, а быть ТЕМ ЖЕ, что это, — как бы загустевшим и определившимся светом.

Что же тогда такое мысль? Мы сказали — рождение. Что мысль — рождение, особенно ясно увидел Платон, которому Сократ помогал при родах. Рождаются не готовые формы, а «идеи», т.е. роды. Философское рождение это роды родов («второе рождение»), рождение самого рождения. Это, конечно, трудно до невозможности. Однако трудность не в самих родах, которые, похоже, устраивает и обеспечивает себе не совсем один только человек, а в том, чтобы, помогая им, не вмешиваться в них. Никто не может помешать нашим вторым родам больше, чем мы же сами.

Размаху Петра отвечает открытая внимательность Пушкина. В своих выписках о Петре он его лучший историк, потому что трезвый. Он не разрисовывает царя ни в Антихриста ни в благодетеля, ни очерняет ни обеляет, видит человека как он есть, сорванного пьяного монстра, странного гения непонятной страны, размашистого и надломленного, загадывателя исторических загадок, которые разгадывать все не надо, потому что поэту важнее сперва ответить на его вызов. Будь Петр личностью, дело художника было бы создать ее образ. Там, где вместо личности божия гроза, ответом может быть тоже только молния, не как образ и метафора, а как ее знают поэт и философ.

И напрасно искать в другой душе что бы то ни было, кроме отражения своей собственной.

Наверное, успех зависит от усилия; усилие зависит от времени, я вижу как успех и вообще приходит к тем, кто долго ждал и не ослаблял усилия. Я вижу, что и я должен потратить всё свое время, и то будет мало. Я тогда говорю: «у меня нет времени». Времени нет, и от этого я еще больше его теряю. — Посреди этой спешки и нехватки времени на самом деле ВСЕГДА есть время для той решимости, которая решается заглянуть в глаза одной исключительной, не-обходимой возможности, которая уже ЕСТЬ и которая уже сейчас изымает меня из размазанности по вещам мира, в расставании-встрече с ними.

Сущность человека есть существование, говорит М. Хайдеггер. Это трудно понять, и после понимания это плохо укладывается. Но… существование. Оно всего ближе.Тело, душа, дух, разум, вообще всякие определенности, уже дальше. Это «вещи». Вещи и всё произведенное телом. Душой, духом, разумом. Они могут существовать, могут не существовать. Существование они берут в меру существования. Существование есть простор, воля, тишина, свет. Выход, прорыв. Не жалкий рывок раба, а неизбежность освобождения, радостно открываемая.

Бездны природные, бездны душевные… Каждая зовет и соблазняет. Человек, едва родившись, — травинка, человек — беспомощная пылинка, гонимая космическими сквозняками. Вот он есть — и вот уже нет его; и там, где живая душа просвечивала в теле, начинает тяжко перевешивать мертвенный остов. И снова прах и пыль, и снова всё исчезает в клубках мглы. Но гонимые, рассеиваемые, смехотворно гибнущие, пусть мы успеем хотя бы в последний миг перед уходом рассмотреть истину мира, из которого мы гонимы. И сквозь вихрь и дым нам, возможно, увидится нечто, поражающее до изумления: мятущийся мир пронизан неколеблющимся светом, и свет этот — как столп, как твердь, как рука Бога, властно простертая в хаос. Этот свет — единственное, что ЕСТЬ; всё прочее еще только собирается стать.

Сколько силы. Библейская страна. Может быть, всякая страна такая? Что разницы, когда сила льется водопадом и ложится плашмя в грязь. Мы стоим, или лежим, на пороге мира. Слепые гиганты. Почти никто не делает никакого «дела» и не будет. Мы спим.

...Важно и весомо только то, что человек сделает в слабости, замешательстве, в амехании, когда нет путей. Сильные позиции иллюзорны, подстроены, ведут в тупик.(«И слово слову отвечает»)

Неужели нельзя жить духовными интересами? Да можно и нужно, но так называемые духовные интересы имеют свойство становиться ложью. Самое плохое делают с философией, когда с ней что-то делают, берут и применяют, извлекают выводы. Надо запомнить, что философия не такая вещь, чтобы ею можно было что-то делать. Зачем же она тогда нужна? Не надо хитрить и лавировать: в ответ на этот вопрос надо иметь смелость сказать, что она НЕ нужна. «Чтение философии»

Мы наполнены готовым знанием. Откуда в нас столько его? Мы собственно шагу не ступим без знания, которое само собой разумеется. Поэтому если я спрошу, что такое собственно идея, на меня с удивлением оглянутся на бегу. Я не учился на философском факультете, не слушал университетские лекции о Платоне, а то бы знал как все. В хорошем случае любезный человек, чтобы проверить себя, откроет ради меня энциклопедию. Там написано, что идея это понятие о вещи. Но у Платона идея не понятие о вещи, а вещь, притом первая и прежде всего не такая, какую можно было бы понять нашими понятиями. Стало быть не от Платона все хорошо знают что такое идея. Мы знаем вещи, массу вещей неведомо откуда; ну просто черт знает откуда мы знаем миллион вещей. Всё это наше знание не наше, Бог знает чье оно. И в Платона мы заглядываем вовсе не для того, чтобы он исправил нам наше знание.«Толкование сновидений»http://www.bibikhin.ru/tolkovanie_snovidenii

Бог дал человеку свободу осуществиться или не осуществиться, состояться или не состояться, быть или не быть. Дай и ты Богу свободу быть или не быть. Бога нет. Бог настолько свободен, что Его нет. Он не привязан даже к обязательному бытию.