Но грустно думать, что напрасноБыла нам молодость дана,Что изменяли ей всечасно,Что обманула нас она;Что наши лучшие желанья,Что наши свежие мечтаньяИстлели быстрой чередой,Как листья осенью гнилой.Несносно видеть пред собоюОдних обедов длинный ряд,Глядеть на жизнь, как на обряд,И вслед за чинною толпоюИдти, не разделяя с нейНи общих мнений, ни страстей.

Для меня граница проходит по ненависти; или по уничтожению, отрицанию, искоренению, если угодно — потому что в данном случае это всё другие способы назвать то же самое. Если практика какого-то дела проходит по ненависти — то делить это дело с "людоедами" совершенно точно нельзя. Попробовавший будет кушать то же, что и они. Если угодно, это случай Сарумана — сам-то он будет уверен, что он "не то что они", но на самом-то деле будут меняться не только его речи, но и его мысли. В один голос с "людоедами" — можно строить. Именно это удавалось Пушкину — мне доводилось когда-то говорить, что он обладал таким удивительным свойством: он мог соглашаться с царским режимом, но полностью сохранять собственное достоинство и говорить от своего личного имени, а не подписываться. Причина — корень силы его речей шёл из созидания, а в отрицании они теряли силу. Он говорил не "против Польши", он говорил не "за Россию" (не за ту Россию, которую подхватили "людоеды"), но он говорил. Глубинная причина — ясное самосознание, как у Толкина… Чтобы творить, надо сознавать, что происходит. Пушкин и Толкин, кстати, и вообще очень похожи как литераторы, так что это сближение не без причины.

Размаху Петра отвечает открытая внимательность Пушкина. В своих выписках о Петре он его лучший историк, потому что трезвый. Он не разрисовывает царя ни в Антихриста ни в благодетеля, ни очерняет ни обеляет, видит человека как он есть, сорванного пьяного монстра, странного гения непонятной страны, размашистого и надломленного, загадывателя исторических загадок, которые разгадывать все не надо, потому что поэту важнее сперва ответить на его вызов. Будь Петр личностью, дело художника было бы создать ее образ. Там, где вместо личности божия гроза, ответом может быть тоже только молния, не как образ и метафора, а как ее знают поэт и философ.