Язык не такая система, которую кто-то мог бы просто даже определить. Я считаю, что сейчас лингвистика не имеет возможности без тавтологии сказать, каким образом открытый по своему значению, т.е. допускающий разные толкования знак способен точно очертить свой предмет. В языке есть много областей, которые можно рационализировать, но в своем существе он структура, ускользающая от сознания. Язык важен своими приемами, которые интереснее чем мы можем понять не только при первом подходе, но и в конце долгих усилий.

С авторитетом дело обстоит вовсе не так, что на одном и том же языке поэт выражается образцово, а обыденный человек нет; кстати, часто бывает как раз наоборот. И не так что язык поэта лучше чем язык любого прохожего, язык племени, простонародный. Язык поэта, как бы он ни был неправилен и беден, в большей мере язык, а выпав из его рук, он исподволь катится к терминологической системе, становится всё больше средством «выражать уже готовую мысль», а не «создавать ее» (Потебня). Авторитет языка рушится. Казалось бы, поэт дальше всех от практики, от техники. На самом деле это он обеспечивает все области культуры способом понимать друг друга и самих себя. Без него множатся бесчисленные информационные системы, тающий авторитет языка заставляет с риском чудовищной инфляции называть языком и приписывать статус слова тому, что перестает быть даже лексикой, не стоит без информационной поддержки, служит функцией других ценностей, в свою очередь по-разному проблемных. Поэт, задолго до признания его языковым авторитетом восстанавливая авторитет языка и слова, падшего и тусклого, делает вне сравнения больше для успешного функционирования информационных систем чем специалист программист. Один поэт умеет восстановить значимость тому, что брошено на ветер.

Итак, чтобы хорошо писать, нужно вполне овладеть предметом, о котором пишешь, нужно размыслить над ним достаточно долго, чтобы уму представилась череда, непрерывная цепь идей, каждое звено которой представляет собой одну из них, а взявшись за перо, строго следовать этому первоначальному плану, не позволяя себе отклоняться от него, не нажимая чересчур сильно и соразмеряя свои действия с тем пространством, какое предстоит покрыть словами и фразами. В этом и заключается строгость стиля, это и сообщает ему единство и определяет его быстроту, этого одного достанет, чтобы сделать его точным и простым, ровным и ясным, живым и связным. Прибавьте к этому первому правилу, продиктованному гением, тонкость чувства и вкуса, щепетильность в выборе выражений, старание обозначать вещи лишь понятиями самыми общими, - и стиль ваш обретет благородство. Если же ко всему названному присовокупить еще недоверие к первому побуждению, презрение ко всему, что не имеет иных достоинств, кроме блеска, и постоянное отвращение от двусмысленностей и шуток, стиль сделается степенен и даже величествен: одним словом, если мы пишем как думаем, если мы сами убеждены в том, в чем хотим убедить других, эта честность по отношению к самим себе, на коей зиждутся благопристойность по отношению к окружающим и правдивость стиля, поможет нам преуспеть, особенно если внутренняя сия убежденность не сопровождается воодушевлением чересчур мощным и если мы выказываем больше простодушия, чем самоуверенности, больше рассудительности, чем пылкости.

Что японцы говорят, когда испытывают очень недоброжелательные эмоции по отношению к кому-то и хотели бы сказать "fuck you"? Они говорят "умри!". Да, грамматически и лексически это именно так - самое страшное оскорбление в японском языке, наиболее близкое к мату, это сказать "умри!".Я не знаю как это трактовать. Ведь это целый феномен. Вы представляете себе что В ПРИНЦИПЕ, ВООБЩЕ в природе существует язык без матерных слов?...Мне кажется, это очень много говорит о японском народе. ...Они не тратят время на слова. Потому что как правило после слов "умри" следует действие - удар мечом или ножом, а иначе как ты можешь сказать "умри" и ничего по этому поводу не сделать? Поэтому я никогда в жизни не слышала чтобы это произносилось в реале, а в аниме действительно после произнесения этого следовало действие.

В настроении подъема философская мысль впервые дотягивается до языка, начинает догадываться, что ей не нужно искусственного, терминологизированного, математизированного языка; философия, мысль, как поэзия, начинает видеть, насколько настоящий язык, естественный — не потому, что природный, а потому, что его никогда не требуется обуславливать, он сам условие всего, — насколько язык льнет к настоящему существу человека, и существо человека, которое осуществляется в настроении подъема, щедрого увлечения, льнет к языку. Мысль догадывается тогда, что критика языка с претензиями к его якобы неточности, многозначности — от забывания того размаха, к которому способно свободное человеческое существо.

языкъ какъ своего рода накопитель информацiи въ извѣстной степени автономенъ отъ своихъ носителей и способенъ воздѣйствовать на безсознательную сторону рѣчи ...Возстанавливая первоначальный смыслъ, мы тѣмъ самымъ оказываемся способны понять что-то о себѣ самихъ

Кто такие инопланетяне - понятно. Это соседи. Животные разделены на виды, классы и типы. Люди в духовном плане отличаются меж собой как виды или там отряды животных. То есть люди друг другу - разные виды. Если не типы... Инопланетянин - это сосед, знакомый и родственник. Каждый человек.

Чтобы договориться с инакомыслящим, нужны две вещи: — оба должны хотеть договориться;— оба должны понимать, что собеседник инакомыслящий (то есть у него буквально другая реальность, он видит вокруг себя иной мир, нежели ты). Всё. Если отсутствует хотя бы одно из этих условий, коммуникация невозможна. Если оба условия соблюдены, коммуникация возможна. В обоих случаях язык общения не играет роли.

"Если языковое сообщество, к которому вы принадлежите, не обладает понятием для обозначения определенного чувства, вы не сумеете обнаружить его в себе или назвать его - чтобы поделиться с другими."

как людям понимать друг друга, если они что-то именуют. Но ведь этот вопрос и так всегда стоит, понимание затруднительно… И достигается оно, я думаю, не искусственным применением каких-либо правил, а какими-то более естественными способами для разъяснения своих мнений, своего языка.

В своих попытках описать бесконечность с помощью конечного человеческого языка суфии разработали по крайней мере три лингвистические стратегии: использование (1) поэзии, которая включает в себя метафоры, символы и образы, чтобы указать по аналогии, чем что-то похоже на нечто другое; (2) парадоксы и противоречия, в которых суфии одновременно утверждают и отрицают качества Бога (coincidentia oppositorum); и (3) отрицание (апофазис), то есть описание Бога, указывая на то, чем Он не является, подчеркивая трансцендентность или несравнимость Бога (танзих).

стиль Амели Нотомб: очень помпезный, вычурный, снобский, со множеством слов, которые никогда в жизни не то что на улице, в нормальной книге не встретишь. *Transir — буквально от латинского «уходить за некий предел», и первый смысл у него — умирать. Но потом появился смысл «впадать в ступор», затем смысл расширился до любого сильного чувства. Наверное, корректнее переводить «переполнять». У Нотомб героиня переполняется счастьем (transissait de bonheur)* Derechef — снова. Корень chef в редком смысле: конец, не как у фильма, а как у верёвки, то есть тот, который может быть и началом* Guilleret — первоначально «обманывающий / изменяющий», но постепенно сменил смысл на «соблазнительная» (именно в женском роде), после чего пришли к современному смыслу «весёлый»

Сперматические логосы пронизали землю. Хайдеггер творил, не на пустом месте, хотя опору находил не столько в философии, с ее метафизическими пристрастиями, сколько в искусстве, литературе, где Истина присутствовала в чистом виде. И недаром Хайдеггер называл именно язык «Домом бытия», а дом языка – поэзия и проза, а также та философия, которая говорила языком поэзии

Говорят, что образ мыслей сильно зависит от структуры языка. То есть мысли уже сразу выходят сформированными под соответствующие ячейки. А если вдруг попалась какая-то неподходящая, не влезающая в грамматическую конструкцию мысль, то она просто выкидывается, не может задержаться в голове.

В отношении мира всегда будет верно сказать: оставьте его в покое. Узнавание себя в нём не разведка и не наступление, а скорее отпускание мира с миром. Важнее всякого познания здесь попытка расслышать, что пытается нам сказать в своем слове МИР наш же собственный язык.

Пусть отсохнет язык у распорядительных прожектеров. Не будем стыдиться немоты и потерянности. Не будем говорить гладко, будем стыдиться легких планов и призывов.(«Свои и чужие»)

Англійскій какъ языкъ богословія или науки — одна изъ самыхъ досадныхъ вещей, приключившихся съ человѣчествомъ. Есть, что ли, какой-то предѣлъ аналитизма, передъ которымъ остановились романскіе языки, но превзойденный англійскимъ — за которымъ предѣломъ говорить, напримѣръ, о Богѣ становится уже и глупо, и неприлично.При томъ, что классическій китайскій, дошедшій тутъ до абсолюта (въ отличіе отъ современнаго, куда менѣе корнеизолирующаго), никакой неловкости въ этомъ смыслѣ у меня не вызываетъ. Это потому, возможно, что англійскій ... очень коммуникативный, тогда какъ порядочный языкъ — онъ совсѣмъ не о томъ.

On n'habite pas un pays, on habite une langue. Une patrie, c’est cela et rien d’autre. (Человек живет не в стране, он живет внутри языка. Родина — это язык и ничего более)

Интересно, как по-разному смотрят на мир с колоколен разных языков. Книги, которые в английском уверенно относят к категории self-help (самопомощь), у нас относятся к категории книг по саморазвитию. Не помоги себе, а двигайся дальше, выше, быстрее.

кстати косвенно это подтверждается тем, что очень многие билингвы по совместительству и амбидекстеры: у них так прокачены связи между разными полушариями что это сказывается и на моторике.Отсюда, к слову, и пошли практики в изучении языков, когда многие педагоги советуют тренироваться выполнять какие-то повседневные движения противоположной рукой (левой, как правило). Эта штука работает в обе стороны: создаваемые нейронные связи они и ложку ко рту подносят и они же строят новые ассоциативные цепочки при заучивании слов. division___bell

Лично для меня это переживание своей обычности было мучительно. Во‑первых, тяжело осознавать, что ты такой же, как и все, и у тебя нет никаких поводов выпендриваться (а хочется). Во‑вторых, ужасно вспоминать, как нелепо ты выглядел во множестве жизненных ситуаций.Но зато происходит переоценка. Я понял, насколько высоко стоят люди, умеющие искренне сказать «спасибо», «пожалуйста», «извини», «можно?» — и вообще, сколько ценности в том, кто не завышает своей цены.Мы часто ищем каких‑то заковыристых техник для развития. А эффективными оказываются очень простые, постоянные практики. Спрашивайте разрешения, благодарите, говорите «пожалуйста» ( вместо обесценивающего не за что ), извиняйтесь за сделанные или сказанные глупости.Очень важно — ищите удовольствия в этих словах.Позволь мне… — не требовательно, а с удовольствием, с ощущением вкуса отказа от контроля.Прости… — не вынужденно‑раздраженно, а мягко‑признательно.Пожалуйста — с благодарностью за благодарность.Как бы богаче, насыщенней, более чувственно, чтобы тело было включено.

Все подвергается брожению в хаосе, пока слово не воплотит это в мире.

Узнать себя — к этому сводится всё. Меру нашего нигилизма, нашего соседства с ничто, нашего опыта отсутствующего целого еще и приблизительно никто не измерил. К нам трудно подступиться, труднее, чем к медведю, живому не нарисованному зверю, не в клетке, а в берлоге. Намного легче мечтать о том, что было бы, если бы не было того, что есть.

"Беру карандаш и смотрю на него в недоумении -— на нём ни одной кнопки, как же он переключается на кириллицу?"

- Матерщина - язык страстей, подсознания, язык бесов. Нечеловеческий язык, сказать на нем что-то достойное человека и не получается.- Хозяину жж — с моей точки зрения, ничего бесовского в этом нет. Всем — всего лишь неумение выразить свои чувства обычным языком. Нехватка активного словаря.

Воспоминания ничем не отличаются от фантазий, кроме того, что воображение, строя их, пытается восстановить какое-то событие из прошлого. При этом оно всегда неточно – любое воспоминание больше зависит от того, в каком состоянии ты сейчас, чем от того, что на самом деле было тогда.И в то же время воображение может работать только с опытом. Даже мечты, фантазии и сновидения – это воспоминания, только перекрученные, разобранные на детали и пересобранные по-другому. Никто не может вообразить невиданное и неименуемое

Язык хранит в себе всю ширь человеческого духа. Он и фантастичен и рационалистичен, неупорядочен и беспорядочен. Удивительное сходство языков можно сравнить только со строением тела, как отпечаток пальцев у каждого разный, а элементы, их число, их общий стиль у всех одинаковы. Можно было бы назвать язык отпечатком ума, перевернутой и вынесенной вовне фигурой человека. Хотя сравнение со скелетом, телом, душой недалеко идет, его нечего стыдиться. Так архитекторы могут начинать свои эскизы издалека. Другое дело, что сравнения не должны нас обязывать прослеживать соответствия. Надо оставить место игре. В одном и том же слове и отложение эпох, и легкое, ни к чему не обязывающее предвосхищение.

Для меня граница проходит по ненависти; или по уничтожению, отрицанию, искоренению, если угодно — потому что в данном случае это всё другие способы назвать то же самое. Если практика какого-то дела проходит по ненависти — то делить это дело с "людоедами" совершенно точно нельзя. Попробовавший будет кушать то же, что и они. Если угодно, это случай Сарумана — сам-то он будет уверен, что он "не то что они", но на самом-то деле будут меняться не только его речи, но и его мысли. В один голос с "людоедами" — можно строить. Именно это удавалось Пушкину — мне доводилось когда-то говорить, что он обладал таким удивительным свойством: он мог соглашаться с царским режимом, но полностью сохранять собственное достоинство и говорить от своего личного имени, а не подписываться. Причина — корень силы его речей шёл из созидания, а в отрицании они теряли силу. Он говорил не "против Польши", он говорил не "за Россию" (не за ту Россию, которую подхватили "людоеды"), но он говорил. Глубинная причина — ясное самосознание, как у Толкина… Чтобы творить, надо сознавать, что происходит. Пушкин и Толкин, кстати, и вообще очень похожи как литераторы, так что это сближение не без причины.

"Отсутствуют когнитивные средства для связного изложения""У них, вероятно, нет средств для создания нарратива — не умеют в это."Совсем не обязательно. Мне вот свойственен "интеллектуальный плюшкинизм" и "ветвленье мыслью". По сути, мне тесно и скучно в нарративе (там после изложения посыла и пары базовых мыслей уже всё как бы и так понятно, и становится лень договаривать до конца), а "побочки" с "мусором" наоборот, привлекают внимание. Да, в основном, даже отклоняясь, мысль вьётся вокруг аттрактора (т.е. я говорю об одном и том же, хотя это и не всегда очевидно, и бывает, на исходную траекторию я забываю выйти, обобщив сказанное), но бывает, что говоря об одном, я неожиданно перескакиваю мыслью на совершенно иное (срабатывает непрямая ассоциация) и увлекаюсь безвозвратно.Нежелание упрощать жутко мешает при обучении общению на иноязыке и при написании отчётов и статей. Да и общаться со мной бывает... напряжно.Но говорит ли это о том, что я не умею в нарратив?.. PS Просто саморефлексирующая заметка, не боле. У меня ещё целый букет "неоднозначных по ценности заболеваний", кроме нелюбови к уздечкам.

Наблюдая изменения своего тела, связанные с этапами взросления и старения, Пираха верят, что всему виной сон. Постепенно меняясь, каждый индеец берёт себе новое имя — это происходит в среднем раз в шесть-восемь лет. Для каждого возраста у них есть свои именаОтсутствие последовательного суточного ритма жизни... они спят в разное время и понемногу. Захотелось поспать - лег, поспал 15 минут или часок, встал, пошел на охоту, потом снова немного поспал. Поэтому фраза «поселок погрузился в мирный сон» к Пирахa неприменима.Абсолютное отсутствие счета. Все остальные народы мира, сколь примитивными бы они ни были, умеют считать хотя бы до двух, т.е., различают «один», «два» и более двух. Пирахa же не умеют считать даже… до одного. Они не различают единственности и множественности. Покажите им один палец и два пальца - и они не увидят разницы. У них имеются только два соответствующих слова: 1) «маленький / один или немного» и 2) «большой / много». Тут следует заметить, что в языке Пирахa нет слова «палец» (есть только "рука"), и они никогда ни на что не показывают пальцем - только всей кистью руки.

где-то в Африке- Живет народ, язык которого не знает времен глагола. Они там не подозревают, что люди додумались делить мир на прошлое и будущее. - А еще один маленький народ не употребляет личное местоимение «Я». Видимо, для них естественно, что они – весь мир…

Проф. математики Оксфордского университета Джон Леннокс говорит о семиотичности окружающего мира как об указателе на его тварность.Первое наблюдаемое следствие из теистического (супернатуралистического) тезиса о сверхъестественной причине бытия мира состоит в том, что окружающий мир описуем на языке математики. По словом профессора, это вполне ожидаемое следствие из той посылки, что Бог сотворил мир Своим Словом (Ин.1). Однако атеизм, соглашаясь с принципиальной описуемостью мира средствами математики, не даёт при этом никакого ответа на то, почему мир описуем.Второе следствие заключается в том, что живое и, следовательно, человек как тварное лингвистично в своей основе

Отказываться от своего языка не нужно, но не слушать чужого только за то, что он говорит на другом языке, означает, что и своего тоже не слышат, и самих себя тоже не слышат. Потому что у каждого лица, у каждого моего дня свой язык. От лени, от усталости абсурдно костенеют языком, цепляются за него. Только кажется, что противоположное, развязный язык, это противоположность связному. В развязном языке, как и в скованном, остается всё та же привязка к языку, то же язычество.

в основе формирования нашего мышления может лежать носительство определенного языка. ...изучали мозг носителей немецкого и арабского языков и обнаружили различия в структуре языковых областей мозга. Они сравнили сканы мозга 94 носителей двух очень разных языков и показали, что язык, на котором мы разговаривали в детстве, действительно модулирует связи в мозге....связи белого вещества языковой сети адаптируются к требованиям по обработке и трудностям родного языка. ...у носителей арабского языка выявилась более сильная связь между левым и правым полушариями, чем у носителей немецкого языка. Эту разницу также обнаружили между семантическими языковыми областями и предположили, что она может быть связана с относительно сложной семантической и фонологической обработкой арабского языка. В свою очередь, носители немецкого языка показали более тесную связь в языковой сети левого полушария. Такие результаты характерны для сложной синтаксической обработки немецкого языка, что связано со свободным порядком слов и большим расстоянием зависимости элементов предложения.

Хорошо, давайте немножко разверну моё видение ситуации. Тезисно, чтоб не забыть, к чему веду.Итак, современная математика — это отрасль философии, подраздел логики, максимально очищенный от почти всех слов обычного языка, всегда придающих любому рассуждению ненужную многослойность и противоречивось. Некоторые достижения математической мысли оказались прекрасным инструментом описания многих общих процессов в наблюдаемом мире, обогатив естественные науки и инженерное дело. ...математика развивает способность к анализу вообще. И даёт определённое понимание методов формализации для такого анализа.

Необычные переживания при интенсивном общении. Ч.II //Синхронизация мозговой активности

Слова и вещи не связаны. Слова не содержат ни единого атома из тех частиц, из которых состоят вещи, которые обозначаются этими словами. Таков один из законов природы. И то, что слова в первую очередь используются как инструменты для создания вещного мира, говорит нам о том, что можно и нужно поставить вопрос: из чего сделан язык? Иными словами, мы можем догадаться, что язык — это растворенное неживое. В самом деле, эта мысль захватывающая, потому что где-то в сердцевине самого живого и теплого, что только у нас есть — языка — хранится союз сознания и вещества. В этом союзе содержится исток того, что мир-вообще был создан с помощью слов. Стоит только взглянуть на письмена Витгенштейна, чтобы понять — как бы он ни запутывался, он прав: в языке есть что-то от естественных наук, есть хотя и сложнейшая, но элементарность. В самом деле, вещество состоит из кварков, самого неделимого сообщества элементарных частиц. Способы взаимодействия этих частиц настолько сложны, их грамматика настолько неуловима, тонка, умна, что нам до конца не ясно, каким образом это происходит. Если же смотреть на письмена Витгенштейна, то он — как Хлебников, например, как Циолковский — слышит звон, идет на него и заблуждается, потому что тайна есть тайна — и конечный смысл любой деятельности сознания не в решении задач, а в том, чтобы понимать эту тайну.

Вопрос: Что стимулирует Ваш интерес в изучении человеческой речи?Вильям Сигал: Для меня тут есть два аспекта различных качеств, представляющих наибольший интерес.Первое — это обретаемая словом сила, когда слово исходит от некой особой и непостижимой энергии, дающей изначальный импульс, порождающий слово. Человек что-то говорит и, в зависимости от стоящей за этим энергии, слово или фраза пробуждает (или не способна пробудить) соответствующую энергию в слушателе. Мы все хорошо знаем, что одни и те же слова, выраженные разными людьми, могут оказывать совершенно различное воздействие. Поиски ключа к этому указывают, что стоящее за языком наиболее важное влияние является неким родом невидимой энергии. С этой точки зрения можно сказать, что произносимые со вниманием слова или фразы заряжаются особой энергией. Энергия следует вниманию — куда я помещаю своё внимание, туда же следует и течение силы. И если при этом поддерживается внутреннее присутствие, сопровождающее выражаемое, любые такие слова обретут силу.Ещё одним интересным аспектом в этом смысле является уникальная человеческая способность к поэтизации языка. Почему одна комбинация слов волнует нас, будит интерес или движение, тогда как стоящие в другом сочетании те же слова являют собой лишь банальность, падают плашмя? Поэзия играет со словами, создавая из них особые реверберирующие звуковые образы...Источник - WIlliam Segal in "Parabola", 1995, The Magazine of Myth and Tradition

Посмотрим внимательно на правую руку Моисея. На ней Микеланджело изобразил маленькую мышцу (в синем кружке). Эта мышца шевелится только в одном случае: когда безымянный палец опущен, а мизинец поднят. Проведите эксперимент: посмотрите на свою руку, не важно правую или левую. Опустите безымянный палец и пошевелите мизинцем вверх и вниз. Практически сразу вы увидите, как щевелится эта мышца....В моей книжке одна из глав посвящена тому, как Микеланджело использует язык тела. Книжку по-русски можно бесплатно скачать по этой ссылке.

Язык есть орган, образующий мысль. Умственная деятельность — совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая бесследно — посредством звука речи материализуется и становится доступной для чувственного восприятия. Деятельность мышления и язык представляют поэтому неразрывное единство. В силу необходимости мышление всегда связано со звуком языка, иначе оно не достигает ясности и представление не может превратиться в понятие. Неразрывная связь мышления, органов речи и слуха с языком обусловливается первичным и необъяснимым в своей сущности устройством человеческой природы. Общность звука с мыслью сразу же бросается в глаза. Как мысль, подобно молнии, сосредоточивает всю силу представления в одном мгновении своей вспышки, так и звук возникает как четко ограниченное единство. Как мысль охватывает всю душу, так и звук обладает силой потрясать всего человека. Эта особенность звука, отличающая его от других чувственных восприятии, покоится, очевидно, на том, что слух (в отличие от других органов чувств) через посредство движения звучащего голоса получает впечатление настоящего действия, возникающего в глубине живого существа, причем в членораздельном звуке проявляет себя мыслящая сущность, а в нечленораздельном — чувствующая. Как мышление в своих человеческих отношениях есть стремление из тьмы к свету, от ограниченности к бесконечности, так и звук устремляется из груди наружу и находит замечательно подходящий для него проводник в воздухе — этом тончайшем и легчайшем из всех подвижных элементов, мнимая нематериальность которого лучше всего символизирует дух. Четкая определенность речевого звука необходима разуму для восприятия предметов. Как предметы внешнего мира, так и возбуждаемая внутренними причинами деятельность одновременно воздействуют на человека множеством своих признаков. Но разум стремится к выявлению в предметах общего, он расчленяет и соединяет и свою высшую цель видит в образовании все более и более объемлющих единств. Он воспринимает предметы в виде определенных единств и поэтому нуждается в единстве звука, чтобы представлять их. Но звук не устраняет других воздействий, которые способны оказать предметы на внешнее или внутреннее восприятие; он становится их носителем и своим индивидуальным качеством указывает на качества обозначаемого предмета, так как его индивидуальное качество всегда соответствует свойствам предмета и тем впечатлениям, которые предмет оказывает на восприятие говорящего. Вместе с тем звук допускает безграничное множество модификаций, четко выделяющихся и не сливающихся друг с другом при связях звука, что не свойственно в такой степени никакому другому чувственному восприятию. Интеллектуальная деятельность не ограничивается одним рассудком, но воздействует 96 на всего человека, и звук голоса принимает в этом большое участие. Он возникает в груди как трепетный тон, как дыхание самого бытия; помимо языка, он способен выражать боль и радость, отвращение и желание; порожденный жизнью, он вдыхает ее в чувство; подобно самому языку, он отражает вместе с обозначаемым объектом и вызываемые им чувства и во все повторяющихся актах объединяет в себе мир и человека или, иными словами, свою деятельность со своей восприимчивостью. Речевому звуку соответствует и вертикальное положение человека (в чем отказано животному); оно даже вызвано звуком. Речь не может простираться по земле, она свободно льется от уст к устам, сопровождаясь выражением взгляда и лица или жестом руки и выступая в окружении всего того, что делает человека человеком. После этих предварительных замечаний относительно соответствия звука духовным процессам мы можем детальней рассмотреть связь мышления с языком. Посредством субъективной деятельности в мышлении образуется объект. Ни один из видов представлений не образуется только как голое восприятие посредством созерцания существующего предмета. Деятельность чувств должна объединиться с внутренним духовным процессом, и лишь эта связь обусловливает возникновение представления, которое, противопоставляясь субъективному моменту, превращается в объект, но посредством нового акта восприятия опять становится субъективным. Но все это может происходить только при посредстве языка. С его помощью духовное стремление прокладывает себе путь через уста во внешний мир, и затем результат этого стремления в виде слова через слух возвращается назад. Таким образом, представление объективируется, не отрываясь в то же время от субъекта. И все это возможно лишь с помощью языка; без описанного процесса объективизации и возвращения к субъекту, совершающегося посредством языка и тогда, когда мышление происходит молча, невозможно образование понятий, а тем самым и действительного мышления. Даже и не касаясь потребностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоляции человека. Но в действительности язык всегда развивается только в обществе, и человек понимает себя постольку, поскольку опытом установлено, что его слова понятны также и другим. Когда мы слышим образованное нами слово в устах других, объективность его увеличивается, а субъективность при этом не испытывает никакого ущерба, так как все люди ощущают себя как единство. Более того, субъективность тоже усиливается, так как преобразованное в слово представление перестает быть исключительной принадлежностью лишь одного субъекта. Переходя к другим, оно становится общим достоянием всего человеческого рода; в этом общем достоянии каждый человек обладает своей модификацией, которая, однако, всегда нивелируется и совершенствуется индивидуальными модификациями других людей. Чем шире и оживленней общественное воздействие 97 на язык, тем более он выигрывает при прочих равных обстоятельствах.

«В каждый момент и в любой период своего развития язык… представляется человеку — в отличие от всего уже познанного и продуманного им — неисчерпаемой сокровищницей, в которой дух всегда может открыть что-то еще неведомое, а чувство — всегда по-новому воспринять что-то еще не прочувствованное. Так на деле и происходит всякий раз, когда язык перерабатывается поистине новой и великой индивидуальностью… Язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание, а поколения эти через звуки материнского языка, которые и для нас становятся выражением наших чувств, связаны с нами национальными и родственными узами. Эта отчасти устойчивость, отчасти текучесть языка создает особое отношение между языком и поколением, которое на нем говорит».

«Даже не касаясь потребностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоляции человека. Но обычно язык развивается только в обществе, и человек понимает себя только тогда, когда на опыте убедится, что его слова понятны также и другим людям… Речевая деятельность даже в самых своих простейших проявлениях есть соединение индивидуальных восприятий с общей природой человека. Так же обстоит дело и с пониманием».

«Язык — не просто внешнее средство общения людей, поддержания общественных связей, но заложен в самой природе человека и необходим для развития его духовных сил и формирования мировоззрения».Язык есть как бы внешнее проявление духа народов: язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное».

В. фон Гумбольдт: «Язык не является произвольным творением отдельного человека, а принадлежит всегда целому народу;. позднейшие поколения получают его от поколений минувших». Очень важна и такая формулировка: «Языки являются не только средством выражения уже познанной действительности, но, более того, и средством познания ранее неизвестной. Их различие не только различие звуков и знаков, но и различие самих мировоззрений. В этом заключается смысл и конечная цель всех исследований языка».

Скажи главное: язык не тот только, что мы плетем; вся природа, все вещи — знаки, весь мир уже говорит до всякого языка.(«Отдельные записи», 1987 г.)

• Человек — уникальное животное. Эволюция снабдила его «когнитивными гаджетами» для подключения к распределенным когнитивным сетям (distributed cognitive networks) себе подобных. Подключаясь к этим сетям, мы становимся способными к социальному научению и социальному познанию. Без этих двух факторов интеллектуального развития разум мало чем отличался бы от разума животного или ребенка-маугли.• Ключевая проблема социального научения и социального познания — как передавать другому свои мысли и как понимать мысли других. Проблема здесь в том, что почти все содержимое нашего мозга — продукт его творчества. Мозг обладает минимумом знаний об окружающем мире, предпочитая домысливать остальное на основе предыдущего опыта. Следовательно, нужен специальный интерфейс, способный передавать уникальные мысли между уникальными разумами.• Этот интерфейс зависит от принципа работы доступных человеку «когнитивных гаджетов». Примерно 100 тыс. лет назад у людей заработал «когнитивный гаджет» символической коммуникации. Членораздельная речь людей развилась до уровня полностью символического, синтаксически развитого языка, позволяющего в ходе социального научения передавать огромные объемы произвольной информации, как между индивидами, так и между поколениями.Появилась возможность передавать сложные абстрактные идеи и понятия не только о том, что происходит здесь и сейчас, но и о других временах и местах — даже воображаемых.

Ничтожен ты или велик, Тому причина — твой язык.

Прекрасен рот, но в логовище рта Беда для человека заперта. Язык его таит и зло и грех. Молчанье — вот сокровище для всех! Слова любви — как золото зари… Такое, если можешь, — говори! Но слово зла скатится с языка — Гони его, как беркут бирюка.

Сознание может казаться независимым феноменом, но сам его уровень определяется именно языком. Чтобы стать человеком, надо прежде всего овладеть языком человеческим. Учёному необходимо освоить язык науки, музыканту - музыки... То же самое и в нашей внутренней жизни -- мы можем прийти к другим уровням сознания, изучая язык эмоций, etc.

Начатое за здравие у Гребера и Венгроу объяснение "свободы" происхождением от "дружбы" обошло вниманием очень важную смысловую дихотомию. Противоположностью дружбы является вражда в самой основе германских языков. Разница между двумя глаголами и их производными заключалась всего в одном звуке r.Если от глагола freon "дружить, любить" происходят "мир", "вольный" и "друг" - friþ, free и некогда действительное причастие настоящего времени friend, то есть "любящий", то антонимичный feon ("не любить") подразумевает не только вражду, но и обуславливает собственнические отношения. Если foe и некогда действительное причастие настоящего времени fiend означают "враг", то есть "ненавидящий" и даже "подвергающий гонениям", то у слова fee, которое теперь означает гонорар, в домонетарную эпоху было куда более приземлённое значение - это "дань", скотом или рабами, какая разница, всё равно скот, движимое имущество, которое отбирали силой или угрозой применения силы.То есть мы получаем ещё и противопоставление свободы и собственности на этом примере, который можно считать языковым отголоском перехода от общинного устройства к классовому разделению.

Alfred Korzybski намекает, что язык — всего лишь карта, а реальность — ландшафт. Мы, люди, живем одновременно в мире языка-карты и в мире ландшафта, непосредственной реальности. Нам нужно не забывать отделять одно от другого, но в то же время стремиться, чтобы мир языка отражал мир реальный. Или по крайней мере осознавать, когда отражение искажается, чтобы калибровать свое восприятие соответствующим образом. Потому что если языковой мир неадекватно представляет мир опыта, то человек заблуждается, ведомый ложной картой.Именно осознание наших ментальных абстракций показывает, что наше понимание происходящего часто не имеет даже структурного сходства с тем, что происходит на самом деле.Ведь мы погружены в мир, полный энергетических проявлений, из которых мы абстрагируем непосредственно лишь малую толику. И даже эта малая абстрактная толика уже подвержена «перекраске» со стороны нашей нервной системы.Абстракция — это упрощение, но она позволяет нам выстраивать сложные взаимодействия.Когда нам кажется, что мы реагируем на то, что происходит в реальности, на самом деле мы реагируем на интерпретацию происходящего. Как бы прискорбно это ни звучало, человеческая жизнь — непрерывная абстракция, на том или ином уровне. И это нормально, этот процесс сродни пищеварению, только ментальному.

Язык, который мы используем, определяет нашу форму жизни. Мир, который мы видим, определяется и наделяется смыслом с помощью слов, которые мы выбираем. Короче говоря, мир — это то, что мы о нем думаем, а думаем мы обычно при помощи языка, потому что он может быть не только проводником нашего общения, но и способом кодирования мыслей.Получается, что язык играет в нас. Ведь наша жизнь складывается в формы, которые выбирает для нас язык, эта общественная надстройка, существующая априорно для любого человека. Ludwig Wittgenstein сравнил реальность с языковыми предложениями (propositions) и утверждал, что именно форма предложений определяет форму нашей реальности, а не наоборот.Привычки мышления, которые формируются в нас с помощью языка, тянутся далеко вглубь истории. И эти привычки мешают нам оценивать мир объективно. В результате точность слов притупилась, если они вообще когда-либо были точными.Истина в том, что жизнь на самом деле состоит из невербальных фактов. Не существует одного и того же невербального факта, они перетекают один в другой, смешиваются, конденсируются — словом, постоянно меняются. А вот в языке у нас всё каменно и относительно стабильно. Для каждого факта найдется свой ярлычок, который будет неизменен. Называя что-то, мы творим абстракцию, то есть возводим частный случай в какую-нибудь из общих категорий, которые любезно подсовывает нам наш язык.Именно в этом и кроются ниточки влияния на нас языка. Чем больше мы производим абстракций, тем марионеточнее становятся наши мысли: наша картина мира начинает висеть на шнурочках концепций, данных нам свыше языком.И мы ничего не можем с этим поделать. Не получится протестовать и обрезать нитки, которые держит кукловод, чтобы провозгласить себя свободной и независимой куклой. Потому что отказаться от влияния на нас языка равно уйти в джунгли и стать Маугли, животным в человеческом обличии.

скажите, есть ли у вас хороший перевод для слова amused? Нет, посмотреть в словаре я и сам могу - но дело в том, что там это в основном переходный глагол. Веселить, забавлять, развлекать, смешить итогдалие. Я не совсем об этом. Я о том, что имеется в виду, когда о человеке говорят, что он amused. Ну да, есть вариант, что ему и правда весело. Но вот я вижу, что далеко не всегда. Иной раз бывает, что персонаж что-то там сказал amused, и из контекста ясно, что он вовсе даже не весел. Более того, из контекста ясно, что это его amusement видно со стороны. Или вот тут у меня персонажа жестоко избили, но он знает, что убивать его не собирались - и он об этом говорит with faint amusement. Ну такое. В принципе, нетрудно сказать, что это такое на самом деле. Насколько я могу судить, amusement - это такая легкая, сдержанная, АДЕКВАТНАЯ эмоция, которую может себе позволить джентльмен со stiff upper lip, которому неприлично грубо ржать или валяться со смеху. Помните, как у Шварца король говорил: мол, коронованные особы не ржут, они милостиво улыбаются? Вот британскому джентльмену ржать неприлично, ему прилично to be amused. Если представить себе человека, который, слегка приподнявши бровь и усмехаясь уголками губ, говорит: "Хм, забавно..." - вот это "хм, забавно" как раз и будет amused. Но как же это нормально по-русски-то сказать, черт побери? "С улыбкой" и "усмехаясь" покрывает далеко не все варианты, а уж если это amusement в голосе слышится...

Человек «обитает в языке». Всякое понимание бытия приходит через язык, и, стало быть, никакая наука не в состоянии объяснить, как функционирует язык, ибо только через язык мы можем постичь, как функционирует мир. Действительно, для Хайдеггера единственно возможное отношение к этому гласу бытия, каковым выступает язык, это «уметь вслушиваться», внимать, вопрошать, не торопить время, хранить верность тому, что говорит в нас.

нас проговаривает язык, потому что в языке раскрывается Бытие

То «общее», на чём строится сравнительное языко­ве­де­ние Гумбольдта и его прямых после­до­ва­те­лей, — не абстрактная схема, не «язык вообще» или нечто промежу­точ­ное между языком и мышлением, а общечеловеческая языковая способность превращения мира в мысли. Хотя общее свойство языковой способности охватывает всё человечество (являясь, по Гумбольдту, в то же время внутренним, объединяющим его началом), однако эта способность не реализована в одном общечеловеческом языке, а осуще­ствля­ет­ся в многоликом воплощении разнообразия языков. Каждый язык, взятый в отдель­но­сти, следует рассмотреть как «попытку, направленную на удовлетворение этой внутренней потребности, а целый ряд языков — как совокупность таких попыток». Отсюда и конечная цель языковедения — «тщательное иссле­до­ва­ние разных путей, какими бесчисленные народы решают всечеловеческую задачу» постижения объективной истины путём языков. «Разные пути», по Гумбольдту, это не разные звуковые обозначения «одного и того же предмета», а различные способы его языкового «ви́дения»: «В различных языках возникают понятия, к которым никогда не смог бы придти один разум сам по себе без помощи языка». Сравни­тель­ное языковедение именно в гумбольд­тов­ском его понимании раскрывает суть «философски обоснованного сравнения языков».

Язык, в понимании Гумбольдта, представляет собой «напряжённое» живое целое своих противо­по­лож­ных и взаимно предполагаемых начал, пребывающих в подвижном равновесии. Гумбольдт различает в языке (по интерпретации Х. Штейнталя, А. А. Потебни, П. А. Флоренского, А. Ф. Лосева) следующие антиномии: деятельности — предметности («энергейи» и «эргона», жизненности — вещно­сти), индивидуума — народа (индиви­ду­аль­но­го — коллективного), свободы — необходимости, речи — понимания, речи — языка, языка — мышления (человеческого духа), устойчивого — подвиж­но­го, логи­че­ско­го — стихийного, импрессио­ни­сти­че­ски-индивидуального — монументального, континуаль­но­го — дискретного, объективного — субъективного начал.

В трактовке Гумбольдта язык не представляет собой прямого отражения мира. В нём осуще­ствля­ют­ся акты интерпретации мира человеком. Различные языки, по Гумбольдту, являются различными мировидениями. Они представляют собой не различные обозначения одной и той же вещи, а дают различные ви́дения её. Слово — это отпечаток не предмета самого по себе, а его чувственного образа, созданного этим предметом в нашей душе в результате языкотворческого процесса. Оно эквивалентно не самому предмету, даже чувственно воспринимаемому, а его пониманию в акте языкового созидания. Всякий язык, обозначая отдельные предметы, в действительности созидает; он формирует для говорящего на нём народа картину мира. Каждый язык, по Гумбольдту, образует вокруг народа, к которому он принадлежит, круг, выйти за пределы которого можно, только вступив в другой круг. Язык, будучи системой мировидения, оказывает регулирующее воздействие на человеческое поведение: человек обращается с предметами так, как их преподносит ему язык.

Предназначение языка, по Гумбольдту, состоит в том, чтобы: 1) осуществлять «превра­ще­ние мира в мысли», 2) быть посредником в процессе взаимопонимания людей, выразителем их мыслей и чувств, 3) служить средством для развития внутренних сил человека, оказывая стимулирующее воздействие на силу мышления, чувства и мировоззрение говорящих. Язык, по Гумбольдту, есть орган, образу­ю­щий мысль; мышление не просто зависит от языка вообще, а до известной степени обусловливается каждым конкретным языком; языки — органы ориги­наль­но­го мышления наций.

Порождение языка, по Гумбольдту, представляет собой синтетический процесс сплавления поня­тия со звуком, превращающий звук в живое выражение мысли. Синтез включает два логически последовательных, а в реальности — одновременных момента: 1) расчленение бесформенной субстан­ции звука и мысли и формирование артикулированного звука и языкового понятия; 2) соединение их в единое целое до чистого проникновения друг в друга.

Язык, по Гумбольдту, — живая деятельность человеческого духа, единая энергия народа, исхо­дя­щая из глубин человеческого существа и пронизывающая собой все его бытие. Язык есть не оконченное дело или вещь (Ergon — эргон»), а деятельность (Energeia — «энергейя»). В нём сосредо­то­чи­ва­ет­ся не свершение духовной жизни, но сама эта жизнь. Истинное опреде­ле­ние языка может быть только генетическим. Язык — главнейшая деятельность челове­че­ско­го духа, лежащая в основе всех других видов человеческой деятельности. Он есть сила, делающая человека человеком. Языки, по Гумбольдту, являются отображением изначальной языковой способности, заложенной в человеке в виде некоторых смутно осознаваемых принципов деятельности и актуализирующейся с помощью субъективной активности говорящего. Человек, пробуждая в себе свою языковую способность и развёртывая её в ходе языкового общения, всякий раз своими собственными усилиями создаёт сам в себе язык. Язык есть не мёртвый продукт (Erzeugtes), а созидающий процесс, порождение (Erzeugung).

Родишься тварью бессловесной,Живёшь, орёшь без языка,Не мыслишь — чамкаешь, покаНе сорвана с мозгов чекаУпрямой парадигмой местной.А дальше — царствие твое:Великий, жалостный, могучий,Обросший руганью колючей,Кристальный, пахотный, вонючий,Качающийся с «ё» на «е»!Твоё, безжалостный грамматик,Непредсказуемый службист,Не выросший до многих …,Но об одной — весьма речист,Творец невиданных тематик,Любитель многосоставныхИ многосложных изъяснений,Разболтанный от осенений,Но крепче всех и несомненнейУмеющий разить под дых,Шершавый, угловатый, льстивый,Неловко стелющий верхам,Веками грядовавший хам,Послушный мату и стихам,А в прочем — ученик ретивый,Слепивший англицизмы встык,А галлицизмы вплетший в рядно,Неметчины глотнув изрядно -Да хоть с татаркой, лишь бы ладно! -Ты русский, всё-таки, язык!Училка в школе рыкнет волком,Писатель одарит словцом,Соцсети брызжут кипятком, -Мы живы нашим языком!(Других-то и не знаем толком...)https://loki-0.livejournal.com/76178.html

Ф.Р. Анкерсмит, который (наряду с Х. Уайтом) по праву считается одним из родоначальников нарративной философии истории, отмечает, что философия XX в. по преимуществу имела дело с языком в модусе высказывания или суждения, тогда как вопросы, связанные с повествованием, практически не попадали в её поле зрени[14]. Причину такого невнимания к проблематике повествования (или нарратива) Анкерсмит усматривает в методологическом предубеждении, свойственном философии языка XX столетия. Оно заключается в том, что повествование (нарратив) будто бы представляет собой простую сумму единичных высказываний. Истинное единичное высказывание рассматривалось как «простейший строительный блок в здании нашего знания о мире»[15]. Анкерсмит показывает, что это предположение является совершенно произвольным. Вопрос о природе нарратива, нарративного дискурса, не может быть сведён к вопросу об истинности единичного высказывания. Сделанные Анкерсмитом замечания относительно недопустимости редукции теории историописания к эпистемологическому анализу единичного высказывания о прошлом, имеют принципиальный характер и позволяют обосновать нарративную философию истории как самостоятельный проект, не сводимый к философии языка (в том виде, в каком она предстаёт у классиков аналитической философии – Рассела, Витгенштейна, Куайна).Однако в целом нарративная философия истории остаётся ограниченной рамками наличного языка историописания. Эту ограниченность Анкерсмит пытается преодолеть в своих более поздних работах («Возвышенный исторический опыт»[16]).

Понимая, человек мыслит. Мысль даёт слово бытию. Мысль реализуется в языке. Язык удерживает открытым «просвет бытия».

Можно ли проследить эволюцию сознания по аналогии с эволюцией животных видов? Можно, полагает Дэниел Деннет, если с развития биологических форм переключиться на меметику: и там, и там механизмы отбора действуют бездумно, но эффективно. Наилучшие мемы закрепляются в общественной практике, постепенно обрастая смыслами, передающимися из поколения в поколение. И что же сознание? А его на самом деле не существует, продолжает рассуждать автор книги «Разум от начала до конца», вместо него мы имеем дело с иллюзией, «пользовательским интерфейсом», помогающим управлять нашим мозгом, про внутреннюю работу которого мы по-прежнему почти ничего не понимаем. Подробнее обо всем этом — в материале Валерия Шлыкова. Дэниел Деннет. Разум от начала до конца. Новый взгляд на эволюцию сознания от ведущего мыслителя современности. М.: Бомбора, 2021. Перевод с английского Марии Соколовой. Содержание. Фрагмент На обложке книги указано, что Дэниел Деннет — один из «Четырех всадников Нового атеизма». Как известно, остальными числятся Ричард Докинз, Сэм Харрис и Кристофер Хитченс — все авторы антирелигиозных и атеистических произведений. Прозвище журналистское, громкое, но не думаю, что подходящее. Все-таки библейские всадники несли мор и глад, эти же взывают прежде всего к пониманию. А там, где можно прийти к пониманию, можно прийти и к согласию. «Разум от начала до конца» — последняя на данный момент работа Деннета, написанная в 2017 году. В оригинале она называется «От бактерии к Баху и обратно: эволюция разума», причем автор отмечает, что, хотя Бах в заголовке непринципиален, «перед аллитерацией „бактерия — Бах” устоять невозможно». Надо сказать, что наши издатели устояли, да еще и добавили к самому названию странный довесок про «новый взгляд на эволюцию сознания от ведущего мыслителя современности», как будто бы сам автор так себя назвал. Впрочем, это ерунда, а вот то, что в русском издании, несмотря на указанных в выходных данных шестерых редакторов (!), отсутствуют цветные иллюстрации, на которые в тексте идут постоянные ссылки и которые непосредственно участвуют в Деннетовой аргументации, — ляп крайне досадный. Так или иначе, русскому читателю Деннет знаком хорошо. Не так давно у нас выходили его «Насосы интуиции» и «Опасная идея Дарвина». Некоторые выводы оттуда Деннет повторяет и в «Разуме». А точнее, слегка варьирует, пытаясь ответить на нападки критиков, коих у него немало. Наверное, именно полемическим пылом (и, надеюсь, толикой иронии автора, которому скоро стукнет восемьдесят) можно оправдать его «громкие» заявления в начале книги о том, что сейчас он «перевернет привычные взгляды с ног на голову» и «охватит всю тайну сознания целиком», исчерпывающе объяснив, «как наше сознание творит „чудеса” без всяких чудес». Скорее можно сказать, что Деннет умеет упрощать, что не всегда приближает к истине, но картину создает убедительную. Один из ведущих мотивов Деннета — идея эволюции, которую он понимает максимально широко: как алгоритмический процесс, который может быть «реализован» в различных материалах или средах и который состоит из «бездумных» процессов случайного (или квазислучайного) созидания, тестирования и сортировки. «Победители соревнования продвигаются вперед за счет открывающихся возможностей более активного размножения». Ключевое слово здесь «бездумных». Деннет формулирует «инверсию Дарвина»: «Для того чтобы сделать совершенное и прекрасное создание, не обязательно знать, как оно устроено». Именно так «бездумно» и работает эволюция, создав сложнейшую клетку, еще более сложный мозг и вообще все великолепие природы, в котором мы еще далеко не разобрались. Принцип «компетентность без понимания, умение без разумения» Деннет распространяет и на компьютерные вычисления, говоря в этом случае об «инверсии Тьюринга»: «Чтобы стать совершенной и прекрасной вычислительной машиной, не обязательно понимать арифметику». С точки зрения Деннета, понимание — вообще штука поздняя и далеко не всегда нужная. Известна шутка о скрипаче, которого спросили, как он знает, куда ставить пальцы при игре, и он тут же запнулся. Выдающиеся способности и умения могут возникать безо всякого понимания, эволюционно, как закрепление успешных результатов долгого процесса проб и ошибок. В этом смысле растения и животные — «живые роботы»: они «заточены» «делать правильные вещи в правильное время и уметь делать нужный выбор». Конечно, Деннет далек от того, чтобы считать всех живых существ «жестко запрограммированными». Но и попытки приписать им даже зачатки понимания, что случается сплошь и рядом, характеризует как «экстравагантный антропоморфизм». Сложное поведение «высших животных» он объясняет с помощью понятия «свободно плавающих рациональностей», то есть способности «извлекать информацию из окружающего мира и обращать ее себе на пользу», не задаваясь вопросами, почему и как это происходит. Все компетенции животных являются «результатом их устройства, без всякого вмешательства даже намека на разум». Рисуя своеобразную «лестницу бытия», на ступенях которой снизу вверх расположены существа Дарвина, Скиннера, Поппера и Грегори, Деннет только последних наделяет подлинной рациональностью, приписывая им, в дополнение к свободно плавающим причинам, еще и причины «закрепленные», «которые мы предъявляем себе и другим». Таким образом, только люди являются «грегорианскими существами», потому что лишь они способны действовать в пространстве осознанных причин, учитывать их, приписывать себе те или иные резоны и позволять им влиять на себя. А это, в свою очередь, стало возможно благодаря появлению языка. Как возник язык? Точно так же, как и все остальное: совершенствуясь шаг за шагом. Рассуждая о биологической эволюции, Деннет считает, что «первым реальным самовоспроизводящимся объектом (примитивным репликатором) был не слишком элегантный, сложный, дорогой, медленный набор случайных составляющих, машина Руба Голдберга». В процессе конкуренции со своим же потомством этот репликатор неизбежно упрощался и улучшался. В случае с языком Деннет предполагает, что все началось с криков и вокализаций, которые еще не несли никакого смысла, не работали на коммуникацию, зато были... очень заразными — из тех, что на английском называется brainworm, а по-русски «навязчивая мелодия». Можно уверенно утверждать, что древние гоминины отличались высокой предрасположенностью к имитации и копированию друг у друга (как обезьяны и мы сегодня). Особо выразительные выкрикивания (Деннет даже приводит их возможный список: тра-ля-ля, хей-ханни-нанни, дерида-дерида) могли очень быстро заражать всю популяцию, надолго поселяясь в первобытных мозгах и постепенно обрастая дополнительными смыслами, например начав обозначать опасность или пищу. Важно, что распространение таких brainworms происходило неосознанно и полностью подчинялось эволюционным принципам конкуренции и отбора. Но это была уже не биологическая эволюция, а культурная. Ее проводниками стали не гены, а мемы. Деннет не устает повторять, что он горячий поклонник меметики, видя в ней эвристическую теорию, способную «заполнить широкую и тревожную пропасть между передающимися по наследству инстинктами и сознательными изобретениями, между умелыми животными и разумными создателями». Многие традиционные культурные теории, утверждает Деннет, грешат тем, что явно или неявно воспринимают людей как рациональных существ, которые осознанно выбирают (или отвергают) те или иные культурные инновации (моральные ценности, способ произношения слов и т. д.). Конечно, что-то мы делаем сознательно, но в подавляющем большинстве случаев (а у наших предков в особенности) инновации распространяются незаметно, как вирусы, — просто потому что могут распространяться! Итак, мемы поначалу внедрялись в человеческий мозг, эксплуатируя нашу привычку к имитированию и конкурируя друг с другом только по степени «заразительности». Если воспользоваться классификацией биологических симбионтов, можно сказать, что такие «дикие» мемы были всего лишь нейтральными комменсалами или даже опасными паразитами (вообразим, предлагает Деннет, «безумный ритуал обрезания, который заразил все племя стремлением отрезать себе все больше и больше, пока это не закончилось плохо»). Однако со временем многие мемы стали полезными мутуалистами, «повышающими нашу приспособляемость (например, систему восприятия, память, лидерские качества или манипулятивные способности)». Разумеется, наш язык — великолепный мутуалист. Но мемы, как оказалось, способны на большее. Они, будучи чисто информационными сущностями, могут менять физическую структуру своих носителей — мозг. На набивший оскомину вопрос, является ли наш мозг компьютером, Деннет отвечает: «Безусловно!». Но все дело в том, каким компьютером. Уж точно не знакомым нам цифровым, чьи процессорные микросхемы идентичны друг другу практически на атомарном уровне и который спроектирован так, чтобы выполнять совершенно определенные, назначенные «сверху» задачи — но не более. Напротив, «головокомп» «состоит из клеток, которые сами являются маленькими живыми самостоятельными сущностями с собственными задачами». Причем принципиален не материал (кремний или органика), а архитектура. Во-первых, «нейроны все разные». Во-вторых, они «способны к самоорганизации в группы». В-третьих, они «жаждут получить новые задачи». В-четвертых, они «весьма компетентны в вопросах борьбы за жизнь, в конкурентной среде между вашими ушами, где победа достается тем клеткам, что умудряются взаимодействовать эффективнее других, посвящая себя наиболее важным задачам, в которых на более высоких уровнях просматриваются важнейшие цели и задачи самого человека». Иными словами, выигравшие конкурентную борьбу мемы, «заселяя» мозг, заставляют победившие в схожем конкурентном противостоянии нейроны конкурировать за те цели и смыслы, которые мы, люди, считаем для себя самыми главными! А ведь это может быть не только вопрос, где раздобыть поесть да выпить, но и виртуозная научная или философская деятельность. Вот так и случаются озарения. Все, о чем до сих пор говорилось в терминах конкуренции, отбора и неосознанности, является примером «дарвиновских восходящих процессов». Именно они безраздельно царят в природе. Однако культурная эволюция привела к появлению «недарвиновских нисходящих процессов», в частности осознанного творчества. К бактерии добавился Бах. Возникли «мемы высшего уровня», которые нельзя скопировать бездумно — они «требуют понимания». Наконец, оказалось, что «мы представляем собой единственный вид, для которого генетическая приспособленность не является высшим благом жизни», который готов умирать (и убивать) за «сложные мемы: свободу, демократию, коммунизм, Римскую католическую церковь». (Правда, дав это объяснение, Деннет в следующих главах откатывается назад, признаваясь, что не может «придумать убедительный аргумент, почему понимание столь ценно для нашего внутреннего состояния» — видимо, решимость умирать за идеи сама по себе недостаточно убедительна). Даже странно, что, столько сказав о взглядах Деннета на сознание, мы совершенно не затронули темы, которые вызывают наибольшее негодование его критиков. Это отрицание квалиа (внутренних свойств), свободы воли и — не смейтесь! — самого сознания. Точнее, конечно, того, что под этим традиционно понимается. Впрочем, за всеми подробностями Деннет отсылает к своей нашумевшей книге «Объясненное сознание» (на русский, увы, не переведенной), а в «Разуме» дает по необходимости краткое изложение, зато с опорой «на огромное количество экспериментальных и теоретических работ, выполненных совсем недавно». Итак, сознание, по Деннету, это не самостоятельная сущность, заполненная субъективными ощущениями и привязанная к какой-то части головного мозга, а «виртуальная машина» (если угодно, операционная система), «распределенная (во времени и пространстве) между множеством разных отделов мозга». Она возникла только у людей, «инфицированных» огромным количеством мемов-вирусов, как результат их «приручения» и овладения теми возможностями, которые предоставляет язык. Главная из этих возможностей — объяснение нас самих себе и другим людям (с целью манипулирования, обмана, сотрудничества и проч.). Такое объяснение Деннет, вслед за многими другими исследователями, считает «новым видом активности, лежащим в основе архитектуры человеческого сознания». Поскольку в подобной архитектуре необходимо, чтобы явленный мир кому-то являлся, возникла так называемая «иллюзия пользователя» — выделенная подсистема, которой предоставлен определенный доступ к работе мозга. Этот доступ Деннет сравнивает с пользовательским интерфейсом какого-нибудь сложного устройства, отсюда его название. Конечному юзеру вовсе не нужно знать, как там в действительности все работает, это его лишь запутает, ему проще иметь дело с яркими лампочками и понятными надписями. Точно так же нашему «я» доступен только ограниченный, пристрастный, чрезвычайно упрощенный взгляд на реальные процессы в мозгу, создающий в том числе неправильные интерпретации вроде особых субъективных квалиа. Но даже такой доступ эволюционно выгоден, ведь у животных его нет вовсе! Любопытно, насколько позиция Деннета совпадает со старой буддийской доктриной анатмавады, бессубъектности. И там и там речь идет о том, что некие скрытые от обыденного сознания процессы формируют это сознание и его иллюзию самостоятельного субъекта, уверенного в знании своей природы путем обычной интроспекции. Расхождение (вполне понятное) состоит лишь в том, что буддисты выходят на «истинный уровень» с помощью изощренных медитативных практик (то есть чрезвычайно усложняя интроспекцию), а Деннет уповает на научное (объективное) исследование сознания, которое он называет гетерофеноменологией, противопоставляя автофеноменологии, основанной на личном опыте. Трудно сказать, насколько гетерофеноменология возможна как строгая дисциплина (в ней справедливо видят призрак разгромленного в свое время бихевиоризма), — как минимум сначала нужно исчерпывающе изучить человеческий мозг, от чего мы пока далеки. Подход Деннета привлекателен тем, что вносит ясность в происхождение сознания, нисколько не компрометируя его высшие творческие функции. В творчестве Деннет видит совершенно недарвиновский процесс — и этим ограничивается. Пожалуй, только характеристика сознания как полезной, но все равно иллюзии выдает некую сциентистскую спесь. Конечно, «нейроны сознания не имеют», но ведь с точки зрения атомов и жизнь как таковая — иллюзия! Что не мешает жизни успешно существовать, а биологии — столь же успешно ее познавать. Пусть дух (да позволит Деннет воспользоваться этим старинным термином) вдвойне «иллюзорен» — как живой и как сознающий, — это нисколько не ущемляет его и не делает ничтожным. Напротив, его хрупкость нужно ценить и беречь еще больше, чем если бы мы его считали «бессмертным даром богов».

Высшая цель философской герменевтики – с серьезностью отнестись к заключенному в тексте содержанию, дать ему сообщить то, что он имеет сообщить, а смысл этого сообщения не сводить ни к замыслу автора, ни к субъективным потребностям читателя.

Размышлениями позднего Хайдеггера о языке инспирирована выдвигаемая Гадамером философия языка, нашумевший тезис которой гласит: «Бытие, которое может быть понято, есть язык». Именно благодаря языку традиция существует как живой континуум. В медиуме языка становится возможным то, что Гадамер называет «исторически-действенным сознанием»: понимаемое нами произведение, сколь бы исторически далеким от нас оно ни было, вступает с нами в диалог и тем самым оказывается частью «события традиции» (равным образом частью этого события является и наша интерпретация).

Герменевтическое истолкование нацелено на то измерение символа, которое, находя выражение в языке, не полностью тождественно этому выражению; несводимый к языку остаток – мощное и действенное в символе – требует установления обратной связи между языкоми опытом, связи между сферой языка и конституцией живого опыта. Установление такой связи – важнейший момент герменевтики.