А были б крылья, от воспоминаний мы б улетели прочь. На наших крыльев трепетанье глядели б птицы, удивясь, что люди с разумом рвут связь.

Пусть буря с каждым часом злей -                 ты знаешь этот гнев.                 Все в мире - бегство. Вдоль аллей                 продлится бег дерев.                 Ты знаешь: Тот, Кто гонит в ночь                 деревья за окном, -                 Он тот же самый, Он точь-в-точь,                 Он - тот, к Кому идем.                 Недели лета сладко спят,                 им снится то да се;                 ты знаешь: все падет назад                 в Того, Кто создал все.                 Ты думал суть познать сполна,                 сорвав живую гроздь,                 но вновь она таинственна,                 и вновь ты только гость.                 Ты подыскал себе жилье:                 все лето словно дом,                 но сердце замерло твое, -                 а жить ты должен в нем.                 Отшельничество настает -                 молчат с тобою дни;                 весь мир тревог, весь мир забот,                 как лес - листву, стряхни!                 Сквозь ветви брезжит новый путь                 и небо - твой приют!                 И будь землей, и песней будь,                 и краем, где поют.                 Тебе, как вещи, будет честь -                 и ты созреешь в срок,                 чтоб Тот, о Ком благая весть,                 тебя, узнав, привлек.

И такова _любая_ ночь,                 и так идут они, точь-в-точь,                 проснувшиеся, как слепые, -                 повсюду лестницы крутые, -                 во тьму вступая.                 Молитвы в них живут глухие -                 и боль тупая.                 Но скорбный путь сквозь ночь лишь только                 начат.                 Ты должен слышать плач - они ведь плачут.                 Ищу Тебя затем, что каждый миг                 они проходят мимо. Вижу их.                 Кого ж искать иначе? Кто велик?                 Кто ночь своею теменью затмит?                 Единственный, кто без лампады бдит,                 не ощущая страха. Он темней,                 глубокий, чем я мог бы объяснить.                 Деревьями растет Он меж камней                 и, может быть,                 Он - аромат, струящийся ко мне                 из-под земли.

Люблю мечтать на грани помраченья,                 когда в глубины погружаюсь духа,                 что жизнь прошла, как в давних письмах глухо                 упоминание, как без значенья                 туманный смысл преданья и реченья.                 Тогда пространства вечного черты                 я вижу вдруг, где жизнь вторая в силе.                 И я расту из темноты,                 шумя ветвями на своей могиле,                 где вечен сон, что знал ребенок, или -                 так схвачен мальчик теплыми корнями -                 забыл, что знал во сне: лишь голос с нами.

Ночами я выкапываю клад,                 который под землею спрятал Ты.                 Все - нищета и немощь нищеты,                 а красоты еще не видел взгляд.                 Но путь к Тебе чудовищно далек.                 Нехоженый, зарос густой травой.                 А Ты один. Ты, Боже, одинок.                 Никто не слышит дальний голос Твой.                 И как я руки до крови сотру,                 держу их, словно ветки, на ветру                 и деревом врастаю в небосвод,                 которое ветвями влагу пьет,                 как будто Ты разлился надо мной,                 все небо в нетерпении объемля,                 но сызнова, расслышав зов земной,                 с далеких звезд Ты падаешь на землю,                 как нежный дождик раннею весной.

Дай мне стеречь Твои просторы,                 стоять и слушать камень Твой,                 в Твоих морях наполнить взоры                 необозримой пустотой;                 вслед за рекою, над которой                 замолкнет крик еще не скоро,                 дай углубиться в гул ночной.                 Пошли меня в Твои пустыни,                 где ветер убыстряет бег,                 где в монастырские твердыни                 одет неживший человек;                 там, не прельщаясь мнимым Римом,                 к другим пристану пилигримам,                 и мы дорогу изберем,                 чтоб затеряться нам в незримом                 вслед за слепым поводырем.

Мелодию свою                 былое оставляет,                 нам жажду утоляет                 в безжизненном раю.                                 Пускай мотив наш нежный                 судьбу предупредит                 и неизбежный                 отъезд опередит.

Нет жизни без тебя,и смерти нет,покуда твой здесь нерастает след.Зачем Земля иная,мне не понять –лишь царства б твоегоне потерять.

Способны ангелы принять за корень крону,                 питомицу небесных гроз,                 как будто корнем бук привязан к небосклону,                 а в землю маковкою врос.                                 Что если кажется прозрачнейшим покровом                 с непроницаемых небес                 земля, где плачет в родниковом                 кипенье тот, кто не воскрес?

Есть пристань там, где далеко до дна;                 пристанище бывает или кокон,                 где столько окон,                 что остальная жизнь твоя видна.                                 Есть семена, питомцы высоты,                 окрылены дыханьем вешней бури,                 чтобы в лазури                 увидел ты грядущие цветы.                                 Есть жизни, чья всегдашняя примета                 при каждом взлете тайный гнет,                 пока в соблазнах света                 небытие тебя не зачеркнет.

И в предпоследнем нужда                 еще говорит напрасно.                 Мать-совесть! Зато прекрасно                 последнее слово всегда.                 Так предпочтя всем секретам                 итоговый свой секрет,                 вдруг убедишься, что в этом                 ни капли горечи нет.

Былого не поймаешь                 не вспомнишь, не прочтешь;                 ты лишь воспринимаешь                 ладонь свою, чертеж,                                 где линии, где складки                 изжитого плато;                 в твоей руке загадки,                 твоя рука - ничто.

В многообразных встречах                 каждый случаю рад,                 в преемниках и в предтечах                 распознавая лад.                 Встревоженно ждут итога                 невыслушанные умы;                 и сад, и дорога -                 все это мы.

Молись, дитя, за всех, что на земле,Как странники приходят и уходят,За тех молись, которые во мглеСредь волн и бурь дороги не находят;За жалкого безумца, что, ценяНаряда блеск и быстроту коня,Лишь в суете себе отрады жаждет.За каждого, кто трудится и страждет —В начале он или в конце пути,К добру иль злу стремится он идти.За тех молись, кто ищет наслажденьяВ обятиях нечистых до утра,И час когда возносятся моленья —Для них веселья дикого пора,Кто опьянен бесстыдных оргий ревомВ тот час, когда молитвенным напевомИсполнена душа в вечерний час.Когда ж напев божественный угас —Спешат они предаться наслажденью,Страшась в душе, чтоб Бог не внял моленью.За узника, что в башне заключен,За юных дев под монастырским кровом,Молись, дитя, за истомленных жен,Торгующих любви священным словом,За тех, чья мысль возвышенно чиста,И за того, чьи дерзкие уста,Кощунствуя, свершают грех смертельный.Молись, дитя, за целый мир, за всех!В ком веры нет — ты веруешь за тех:Младенчество и вера — нераздельны.За всех, кто спит под крышкой гробовойВ пучине тьмы, которая суровоВо всякий миг — живущим роковой —У ног людей разверзнуться готова.Для этих душ страдание — удел.В мучениях от гнета бренных телС надеждой ждут они освобожденья.В безмолвии сильней скорбят они.Дитя мое, в могилы загляни,Усопшие достойны сожаленья.

吹き荒ぶ風に流るる雨雲の幕を破らむとする海猫("Фукисусабу | Кадзэ ни нагаруру | Амагумо но | Маку о ябуран | То суру уминэко" - "Свирепым | Ветром гонимых | Туч дождевых | Занавес разорвать | Пытается чайка")

Японское стихосложение чрезвычайно увлекательно. Сама строгость и органиченность формы побуждает из всего образа в голове выделять только самое главное, отбрасывая излишнее многословие, на которое ругается 清少納言 (Сэй Шё:нагон) - и правильно ругается. Слова должны не перегружать информацией, а побуждать к размышлению и воображению. Не ограненный формой речевой поток в голове - как бурная горная река, пена, брызги, грохот. И вот в эту реку словно бы опускается такой механизм, который извлекает оттуда ограненные алмазики, вроде бы такие же прозрачные, как и сама вода и ее брызги, но как бы представляющие собой их квинтэссенцию, фиксацию их сущности.

Длинноволосые, они лежат  Без лиц, в себя ушедших глубоко.  Глаза закрыты тяжестью пространства...  Скелеты, рты, цветы. И в этих ртах  Ряды зубов сияют, словно пешки  Дорожных шахмат из слоновой кости.  Цветы и кости тонкие, и жемчуг,  Рубашек ткань увядшая, и руки  Над сердцем рухнувшим. Еще, однако,  Под множеством колец и талисманов,  И голубых камней (даров любовных)  Стоит, как склеп, тайник безмолвный пола,  Под самый свод набитый лепестками.  И вновь - рассыпающийся желтый жемчуг  И чаши глиняные, на которых  Доподлинные их изображенья,  Зеленые осколки ваз для мазей,  Цветами пахнущие, и фигурки  Богов в домашнем тесном алтаре.  Разорванные пояса и геммы,  Изображения огромной плоти,  Смеющиеся рты, танцоры, пряжки  Из золота, похожие на луки,  Звериные и птичьи амулеты,  А также иглы длинные и утварь,  И круглый черепок из красной глины,  На нем - как надпись черная над входом -  Коней четверка, рвущаяся вдаль.  И вновь цветы, рассыпавшийся жемчуг,  И стройной лиры мягкие изгибы,  И вдруг мелькнул в тумане покрывала,  Из куколки башмачной появившись,  Изящной щиколотки мотылек.  Так и лежат, набитые вещами, -  Игрушками, камнями, мишурой,  Разбитой вдребезги - всем, чем угодно,  Темнея медленно, как дно реки.  Они и были руслом...  В их волны быстротечные сверзались  (Спешившие к последующей жизни)  Тела влюбленных юношей не раз  И бушевали в них мужей потоки.  А иногда со скал высоких детства  К ним скатывались мальчики на дно,  И здесь играли весело вещами,  Пока их не сбивала с ног стремнина.  Тогда, заполнив плоской и прозрачной  Водой всю ширь широкого пути,  Они взвивали в нем водовороты  И берега впервые отражали  И птичьи клики - но врезалась ночь  Тем временем звездами в небосвод,  Его раскалывая попалам.

Будто лежа он стоит, высок, Мощной волею уравновешен, Словно мать кормящая нездешен, И в себе замкнувшись, как венок. Стрелы же охотятся за ним, И концами мелкой дрожью бьются, Словно вспять из этих бедер рвутся. Он стоит — улыбчив, нераним. Лишь на миг в его глазах тоска Болью обозначилась слегка, Чтоб он смог презрительней и резче Выдворить из каждого зрачка Осквернителя прекрасной вещи.

Живу мою жизнь в возрастающих кольцах, ЧтО явью вьЮтся насквОзь, Быть может, последний я, кто не добьётся, НО хочу, чтОб всё сбылОсь. Кружу возле Бога, вкруг Вежи* святой, ТЫсячелЕтья аз Есмь**; Не знАю ещЁ: сокол, вИхрь ли лихОй Или я – слАвная пЕснь.

Тепло не будет, будет горячо.А может вихрь с просторов ледовитыхпридет, осколков полон ядовитыхи прочей не антропоморфной свиты.И вороном присядет на плечото слово, что грустнее не бывает,что может быть совсем не убивает,но делает навечно не при чем.Тогда прислушайся, кто шепчет изнутри?Подталкивает будто: «Ну, смелее!Еще шажок, теплей, еще теплее,пусть черный флаг полощется на рее,и смотрят на тебя глазницами нули,удача с нами, мы и есть удача,её несем, за пазухою пряча,дыхание считая: «Раз, два, три...»

Я вижу мезозойские лесаИ странных тварей слышу голосаВ тот час, когда скрывается на отдыхБольшое солнце в перегретых водахИ в раскаленных тысячах частицПеска отражено его сиянье…Но затихает к вечеру порханьеВ густых ветвях тяжелых первоптиц,И папоротники, и кисти хвои,Хвощей стволы и пальм резные ваиКачаются, покой лелея свойИ сны без сновидений навевая.О век роскошной зрелости земной,Как дивно ты встаешь передо мной!Но уж тогда, заморыш и калекаСредь гордых гадов, — предок человека,В расщелинах могучих скал таясь,Со сладким злом спознался в первый раз.Ноябрь 1942

Человеку надо мало:чтоб искал и находил.Чтоб имелись для началадруг — один и враг — один…Человеку надо мало:чтоб тропинка вдаль вела.Чтоб жила на свете мама.Сколько нужно ей — жила…Человеку надо мало:после грома — тишину.Голубой клочок тумана.Жизнь — одну.И смерть — одну.

Мы только знак, но невнятен смысл, Боли в нас нет, мы в изгнанье едва ль Родной язык не забыли. Затем что, если о людях Небесная распря горит, и грозно Луны проходят, глагол подъемлет И моря глубь, и реки должны Искать себе путь. Вне сомненья Только Единый. И он всегда Возможет путь обратить. Едва ль Ему нужен закон. И звучат лист и дубрава, и веют у горных Снегов. Ибо не всё Небесные могут. До бездны дойти Должно смертным. Потому и вспять оно обратилось, Эхо, С ними. Долго течет Время, но всё же свершится Истина.

Ступает наша верапо тоненьким мосткам,а толпы напирают,треск слышен тут и там.Давно их Бог устроил,они стары как Бог.Но Сын его проверил –прочны для наших ног.

What I see not, I better see –Through Faith – my Hazel EyeHas periods of shutting –But, No lid has Memory –For frequent, all my sense obscuredI equally beholdAs someone held a light untoThe Features so beloved –And I arise – and in my Dream –Do Thee distinguished Grace –Till jealous Daylight interrupt –And mar thy perfectness –То, что не вижу – вижу лучше.Мне вера – третий глаз.Когда свои два карих закрываю,воображу на раз.Ведь зрение мне чувства затемняет,лишь веки опущу –предстанут предо мной черты любимых,тех, без кого грущу.В мечтах своих я обнимаю снова,и можно не просить.А свет дневной ревниво все испортит –лик милый исказит.

This that would greet – an hour ago –Is quaintest Distance – now –Had it a Guest from Paradise –Nor glow, would it, nor bow –Had it a notice from the NoonNor beam would it nor warm –Match me the Silver Reticence –Match me the Solid Calm –Сказал бы час назад: «Привет»,но вот ушел за край –не улыбнется, не вздохнет –что ж, ангел, забирай.Его не греет солнца луч,и день не веселит.И мне под стать такая тишь –покоя монолит.

Beauty crowds me till I dieBeauty mercy have on meBut if I expire todayLet it be in sight of thee –До смерти теснит красота.Свою признаю вину.Помилуй. Но если нет –умру у тебя на виду.

Я вытащу тебя – могила так свежа –объятия ее – не твой итог.Как руки смерти удалось разнять,никто понять не смог.

Тенистый друг – для жарких дней –найду его сама,но кто мне даст тепло душив холодный час ума?Подует ветер чуть сильней –муслин души порвет –крепки суконные сердца,ничто их не берет.Кто виноват? Неужто ткач?Сбивает с толку нить.Как тонок рая гобелен –никак не ощутить.

Лето напомнит, что шелест страницуже подходит к концу.Хочешь – не хочешь, скоро смететлисты к твоему крыльцу.Осень примерит новый убориз облаков. Потомшалью прозрачной глубоких цветовокутает вечный холм.Взгляд в размышлении жадно скользит,сдерживая слова.Красильщик деревья размалевал –нетронутая трава.Вывод такой – в лучшем случае всеиз вечности нам блеснет,ну а потом качнется и вновьв бессмертие соскользнет.

Рискованно доверить жизньпустому пузырю,что нитями потянет вверх.Но вот – уже парю.Здесь сотня гирь и шаткий пол –ловушка хоть куда,а нити-волосы тонки,но это ерунда –погибель манит в небеса.На ниточке висетьвернее чем, когда внизуобыденности сеть.

Владычество продлится, но –пока не выйдет срок.Дары придут и упорхнут –не запасешься впрок.Насколько вечны губы, чтоприльнут в рассвета часк росе, останутся в веках –когда не станет нас.

Вот идёт человек, по колено в своей тишине, –вот невидимый посох его и невидимый компас, –по висячим мостам, по заоблачно-белой стерне,приближаясь к стене, разделяющей небо и космос.

Мужчины, женщины? Но нет –лишь тени средь холмовбредут сегодня. Их поклонкак вежливость без словотносится к другим теням,а мы для них – как фон.Театр теней – наш мир для нихкак выцветший картон.

«Не был» – вот все, что скажут.Легко – с ума сойти.Возможно, потому чтослов нужных не найти.Гадаем, что всё значит.Но филология –«Бог взял его» сказали,тут поняла и я.

Будь ты дитя небес иль порожденье ада, Будь ты чудовище иль чистая мечта, В тебе безвестная, ужасная отрада! Ты отверзаешь нам к безбрежности врата. Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена? Не все ль равно: лишь ты, царица Красота, Освобождаешь мир от тягостного плена, Шлешь благовония и звуки и цвета!

Я жизнь в порыве жить.Из горла закипая,побегом выбегаюк живым в порыве жить.Сквозняк за рукавом.Я с верхнего регистракачу, цепляя искрыв растущий острый ком.Играет уголькомпогоня за гоненьем.Я жизнь. Я непрощеньев порыве жить в живом.

Могила – маленький мой дом,порядок и уют –чай заварю – по мраморнымя чашкам разолью.Мы рядом – но раздельные –теперь недолго ждать.Настанет время вечности –и нас не разорвать.

Мы проживаем большую жизнь, но та, что впереди, как больше – без краев – куда век по ней иди. И вот вы видели все – размер не умалю – но кроха сердца моего ведет его к чему-то.

Какой немыслимый пожарпылает каждый день!Привыкли люди – им теперьсмотреть на это лень.И город западный горит –и гаснет за окном.Вновь утром будет возведени снова вспыхнет он.

Он ел и пил алмазы слов,и дух его окреп,не помнил, что он прах земной,и план его нелеп.Он танцевал наперекорбеде и крыльев двухразмах – лишь книга – так летитраскрепощенный дух.

Это последнее чувство –опыт – как дар могил –будущего пустыня –когда уже все забыл.Смелая выставка смерти –увидишь, кто ты такой.В вечности сделаешь вывод,сам – а не кто другой.

Вылетев из Африки в апреле К берегам отеческой земли, Длинным треугольником летели, Утопая в небе, журавли. Вытянув серебряные крылья Через весь широкий небосвод, Вел вожак в долину изобилья Свой немногочисленный народ. Но когда под крыльями блеснуло Озеро, прозрачное насквозь, Черное зияющее дуло Из кустов навстречу поднялось. Луч огня ударил в сердце птичье, Быстрый пламень вспыхнул и погас, И частица дивного величья С высоты обрушилась на нас. Два крыла, как два огромных горя, Обняли холодную волну, И, рыданью горестному вторя, Журавли рванулись в вышину. Только там, где движутся светила, В искупленье собственного зла Им природа снова возвратила То, что смерть с собою унесла: Гордый дух, высокое стремленье, Волю непреклонную к борьбе — Все, что от былого поколенья Переходит, молодость, к тебе. А вожак в рубашке из металла Погружался медленно на дно, И заря над ним образовала Золотого зарева пятно.

Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она,- Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна. Их речь уже немногословна, Без слов понятен каждый взгляд, Но души их светло и ровно Об очень многом говорят. В неясной мгле существованья Был неприметен их удел, И животворный свет страданья Над ними медленно горел. Изнемогая, как калеки, Под гнетом слабостей своих, В одно единое навеки Слились живые души их. И знанья малая частица Открылась им на склоне лет, Что счастье наше — лишь зарница, Лишь отдаленный слабый свет. Оно так редко нам мелькает, Такого требует труда! Оно так быстро потухает И исчезает навсегда! Как ни лелей его в ладонях И как к груди ни прижимай,- Дитя зари, на светлых конях Оно умчится в дальний край! Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она,- Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна. Теперь уж им, наверно, легче, Теперь всё страшное ушло, И только души их, как свечи, Струят последнее тепло.

1 В краю чудес, в краю живых растений, Несовершенной мудростью дыша, Зачем ты просишь новых впечатлений И новых бурь, пытливая душа? Не обольщайся призраком покоя: Бывает жизнь обманчива на вид. Настанет час, и утро роковое Твои мечты, сверкая, ослепит. 2 Лодейников, закрыв лицо руками, Лежал в саду. Уж вечер наступал. Внизу, постукивая тонкими звонками, Шел скот домой тихо лопотал Невнятные свои воспоминанья. Травы холодное дыханье Струилось вдоль дороги. Жук летел. Лодейников открыл лицо и поглядел В траву. Трава пред ним предстала Стеной сосудов. И любой сосуд Светился жилками и плотью. Трепетала Вся эта плоть и вверх росла, и гуд Шел по земле. Прищелкивая по суставам Пришлепывая, странно шевелясь, Огромный лес травы вытягивался вправо, Туда, где солнце падало, светясь, И то был бой травы, растений молчаливый бой. Одни, вытягиваясь жирною трубой И распустив листы, других собою мяли, И напряженные их сочлененья выделяли Густую слизь. Другие лезли в щель Между чужих листов. А третьи, как в постель, Ложились на соседа и тянули Его назад, чтоб выбился из сил. И в этот миг жук в дудку задудил, Лодейников очнулся. Над селеньем Всходил туманный рог луны, И постепенно превращалось в пенье Шуршанье трав и тишины. Природа пела. Лес, подняв лицо, Пел вместе с лугом. Речка чистым телом Звенела вся, как звонкое кольцо. В тумане белом Трясли кузнечики сухими лапками, Жуки стояли черными охапками, Их голоса казалися сучками. Блестя прозрачными очками, По лугу шел красавец Соколов, Играя на задумчивой гитаре. Цветы его касались сапогов И наклонялись. Маленькие твари С размаху шлепались ему на грудь И, бешено подпрыгивая, падали, Но Соколов ступал по падали И равномерно продолжал свой путь, Лодейников заплакал. Светляки Вокруг него зажгли свои лампадки, Но мысль его, увы, играла в прятки Сама с собой, рассудку вопреки. 3 В своей избушке, сидя за столом, Он размышлял, исполненный печали, Уже сгустились сумерки. Кругом Ночные птицы жалобно кричали. Из окон хаты шел дрожащий свет, И в полосе неверного сиянья Стояли яблони, как будто изваянья, Возникшие из мрака древних лет. Дрожащий свет из окон проливался И падал так, что каждый лепесток Среди туманных листьев выделялся Прозрачной чашечкой, открытой на восток. И всё чудесное и милое растенье Напоминало каждому из нас Природы совершенное творенье, Для совершенных вытканное глаз. Лодейников склонился над листами, И в этот миг привиделся ему Огромный червь, железными зубами Схвативший лист и прянувший во тьму. Так вот она, гармония природы, Так вот они, ночные голоса! Так вот о чем шумят во мраке воды, О чем, вздыхая, шепчутся леса! Лодейников прислушался. Над садом Шел смутный шорох тысячи смертей. Природа, обернувшаяся адом, Свои дела вершила без затей. Жук ел траву, жука клевала птица, Хорек пил мозг из птичьей головы, И страхом перекошенные лица Ночных существ смотрели из травы. Приводы вековечная давильня Соединяла смерть и бытие В один клубок, но мысль была бессильна Соединить два таинства ее. А свет луны летел из-за карниза, И, нарумянив серое лицо, Наследница хозяйская Лариса В суконной шляпке вышла на крыльцо. Лодейников ей был неинтересен: Хотелось ей веселья, счастья, песен, я Он был угрюм и скучен. За рекой Плясал девиц многообразный рой. Там Соколов ходил с своей гитарой. К нему, к нему! Он песни распевал, Он издевался над любою парой И, словно бог, красоток целовал. 4 Суровой осени печален поздний вид. Уныло спят безмолвные растенья. Над крышами пустынного селенья Заря небес болезненно горит. Закрылись двери маленьких избушек, Сад опустел, безжизненны поля, Вокруг деревьев мерзлая земля Покрыта ворохом блестящих завитушек, И небо хмурится, и мчится ветер к нам, Рубаху дерева сгибая пополам. О, слушай, слушай хлопанье рубах! Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах, И в каждом камне Ганнибал таится… И вот Лодейникову по ночам не спится: В оркестрах бурь он слышит пред собой Напев лесов, тоскующий и страстный… На станции однажды в день ненастный Простился, он с Ларисой молодой. Как изменилась бедная Лариса! Всё, чем прекрасна молодость была, Она по воле странного каприза Случайному знакомцу отдала. Еще в душе холодной Соколова Не высох след ее последних слез,— Осенний вихрь ворвался в мир былого, Разбил его, развеял и унес. Ах, Лара, Лара, глупенькая Лара, Кто мог тебе, краса моя, помочь? Сквозь жизнь твою прошла его гитара И этот голос, медленный, как ночь. Дубы в ту ночь так сладко шелестели, Цвела сирень, черемуха цвела, И так тебе певцы ночные пели, Как будто впрямь невестой ты была. Как будто впрямь серебряной фатою Был этот сад сверкающий покрыт… И только выпь кричала за рекою Вплоть до зари и плакала навзрыд. Из глубины безмолвного вагона, Весь сгорбившись, как немощный старик, В последний раз печально и влюбленно Лодейников взглянул на милый лик. И поезд тронулся. Но голоса растений Неслись вослед, качаясь и дрожа, И сквозь тяжелый мрак миротворенья Рвалась вперед бессмертная душа Растительного мира. Час за часом Бежало время. И среди полей Огромный город, возникая разом, Зажегся вдруг миллионами огней. Разрозненного мира элементы Теперь слились в один согласный хор, Как будто, пробуя лесные инструменты, Вступал в природу новый дирижер. Органам скал давал он вид забоев, Оркестрам рек — железный бег турбин И, хищника отвадив от разбоев, Торжествовал, как мудрый исполин. И в голоса нестройные природы Уже вплетался первый стройный звук, Как будто вдруг почувствовали воды, Что не смертелен тяжкий их недуг. Как будто вдруг почувствовали травы, Что есть на свете солнце вечных дней, Что не они во всей вселенной правы, Но только он — великий чародей. Суровой осени печален поздний вид, Но посреди ночного небосвода Она горит, твоя звезда, природа, И вместе с ней душа моя горит.

В этом дереве Есть дерево Небытия, Его ветви колышутся от ветра. В полоске синего неба Есть полоска Небытия. Ее пересекла птица. В лике женщины Есть лик Небытия, В нем сочится живая кровь. В этом городе есть город Небытия, Его площадь шумит, как обычно.

Но вещи, о которых невольно приходится говорить в стихах, издевательски кривляются словно оборотни, оказываются частицами собственной растерзанной души. Эти частицы не легче схватить, чем отражения в зеркале.

Он быстро спал, как тот, кто взял хороший посох – и идет сказать о том, как он искал, и не нашел, и снова ждет; что он следит, как пыль стоит, не окружая никого, что небо, круглое на вид, не свод, а куб – и он гремит, и сердце есть внутри него. Он спал и спал, зажав в руке едва надкушенный кусок пространств, гремящих вдалеке, и тьмы, бегущей на восток. Другие жили, как поток. А он не мог сглотнуть глоток от новостей – и спал, как мог, спал исчезая, спал в песке, спал, рассыпаясь, как песок, – и Бог, который ждать не мог, изнемогая падал в нем, охваченный внезапным сном.

Всю мощь зажав в свою ладоньиду – мне бой милейсо всеми – пусть я не Давид –зато вдвойне смелей.Пращу я раскрутила, носама упала в пыль –мала – а может Голиафогромен слишком был?

Такую бабочку успейувидеть поутрув пампасах – милая – потомисчезну ли, умру?Как звезды, что горят в ночи –как специи легки –доступны только в темноте,а утром – чужаки.

Мне пробуждаться ни к чему –ведь утро лучших вновьподнять не сможет – вежливостьне прерывает снов.Но остальные – ясно – здесьсобрались под окном,чтоб добрым словом помянутьту, что забылась сном.Однажды видела восход –и захотелось мнесудьбу ушедших разделить,не мелочась в цене.Мир тих и полон до краев –но вздох не смог сдержать,весь день горел один закат,а звону – не мешать.Лишь платье выберу, потоммолитву я прочту,и дальше, пусть не без борьбы,вступаю в землю ту.

Ты всё – как сердце после бега, невиданное торжество, ты жизнь, живая до того, что стонешь, глядя из ковчега в пучину гнева самого, и требуешь уничтоженья: движенья в ужасе, вверженья в ликующее вещество. И нет меня, когда не море твоих внушений об одном. И только ищущее горе люблю я в имени твоем. Другие в нем искали света. Мне нет ни брата, ни совета. Я не жалею ни о ком. Пускай любовь по дому шарит, и двери заперты на ключ – мне черный сад в глаза ударит, шатаясь, как фонарный луч. И сад, как дух, когда горели в огне, и землю клятвы ели, и дух, как в древности, дремуч. Ты жить велишь – а я не буду. И ты зовешь – но я молчу. О, смерть – переполненье чуда. Отец, я ужаса хочу. И, видимую отовсюду, пусти ты душу, как Иуду, идти по черному лучу!.. – И, словно в глубине колодца, все звезды вобрались в одну, в одну, тяжелую от сходства. Притягиваемую ко дну так быстро, что она клянется, что выстрадает – и вернется, как тьму, съедая глубину и отражая до конца лицо влюбленного отца.

Слезами одари живых –не расточай на тех,кто мертв и больше не придет,скрываясь в темноте –с презреньем смерти неземнымони спокойно ждут,пока заботой окружишь,тех, кто остался тут.

Не скажет никогданам будущее, чтоглубинное грядущееостанется мечтой.Но если срок настал,то новость – как закон,его принятиесвершилось высоко –владычица судьбалишь телеграммы шлет,и в будущем ни в жизньне уклониться от.

Насчёт "понимания" стихов есть такие слова Эмили Дикинсон:Emily Dickinson once defined poetry this way: “If I read a book and it makes my whole body so cold no fire can warm me I know that is poetry. If I feel physically as if the top of my head were taken off, I know that is poetry. These are the only way I know it. Is there any other way?” (L342a, 1870)

Я знаю, есть такой цветок –пурпурный демократ –колибри, бабочка, пчела –напиться каждый рад.Любой способен унести –весь в золотой пыльце –как смог и сколько захотелс улыбкой на лице.Она – цветок – круглей луны,румяней орхидей,и даже сам рододендронне мог сравниться с ней.Она не ждет, когда придетиюнь во всей красесобой от ветра заслонит –и радуются все.С травой продолжится борьбаза солнце и за дерни тяжбу сладкую ведет –теснит со всех сторон.Когда наполнятся холмыпод ветром перемен,никак ей душу не кольнетревнивый элемент.Ведь полдень – целый мири провидение,державная мелодиязвучит по всей длине.И нет ее храбрей –никто не видит слез,когда ее начнетуничтожать мороз.

У солнца есть свой Желтый План –ему не помешать –капризы атмосферы – ноль,когда же снег опятькак хулиган начнет швырятьснежки ему в глазаи головы не повернет –ведь стоит приказать –Земля свой замыкает круг,и море вздыбит горб –здесь – астрономии закон.А мы, наморщив лоб,как пчелы вечно в суете –но что мы можем дать?Лишь громом мелочным греметьи бомбу оправдать.

А не выпить ли намъ за здоровье Гекаты,Сокращающей дни?Ужъ слышны отдаленнаго грома раскаты,И все ближе они…Густо воздухъ нависъ надъ землею пустою,И растетъ кипарисъ…Кто изъ вѣдьмъ всѣхъ другихъ превзойдетъ красотою —Пусть разсудитъ Парисъ.На Востокѣ — тоска человѣчьяго мясаОтъ бича и ярма,А на Западѣ — мысли усталой гримасаИ холодная тьма…Ужъ слышны отдаленнаго грома раскаты,И все ближе они…Такъ не выпить ли намъ за здоровье Гекаты,Сокращающей дни?

Три раза не могла вздохнуть –три раза не забрал –дыхание смогло сломитьводы смертельный вал.Три раза волны вознесли –ловили словно мяч,кривили рожицы в лицои парус рвали с мачт.Меня тащило сотни лиг,казалось мне – умру,я созерцала сонмы лиц.Но как-то поутрузаснули волны, и дышатьне надо – смерть мила.Мой кокон луч поцеловал –я встала – и жила.

Распахнут кокон – бабочкакак леди из дверейвыходит в летний полденьвсех повидать скорей –без плана, хаотичнолетать туда-сюда –зачем лишь клевер понялвся эта ерунда.Ее красивый зонтикмелькает над жнивьем,но до крестьян нет дела –мечтает о другом –там облако подружек,там вечеринка, бал,бесцельная окружность,безумный карнавал.Цветок с пчелой работают –а этим дела нет –продолжит праздник праздностилихой кордебалет.Но вот закат подкрался –и каждый в свой черед –и бабочка, и людипогаснут в бездне вод.

Со стороны казалось, чтопереполняет насне горе, а веселый смех –по блеску мокрых глазникак не разберет чужак,где радость, а где боль.Плевать – мы искренне живем,а не играем роль.

Казалось, самый долгий час –когда пришел состав –мы ждем карету – время вдруграссердится, восставна нашу радость – золотыхбег стрелок оборвет –и даже тонкой – для секунд –не сделать оборот.Но как ни тормози – процесссвой маятник качнет,стучит, как сердце все быстрей,вверх подступать начнет.Я службу робко завершу –хоть там была любовь –и скрипочку свою возьму –вернусь на Север вновь.

Горит как пламя утро,а полдень – цвет речной,закат окрасит желтым –ну а потом – ничто –на мили вширь – все искры –горят как серебро –пребудет с нами вечнонетленное добро.

Играть среди могилнеловко – тесно тут,то яма, то бугор,а если забредутскорбящие – сердцауронят и цветы –раздавят игры нампредчувствием беды.Держись подальше – там,где весело, легко –но оглянусь, что б знать,что это – далеко.

Мы спим – и хорошо, что спим –как больно просыпаться,но раз оно играет – пусть убьет –с игрой нам не расстаться.Так в чем проблема? Здесь струится кровь –но все наоборот –мы в драме умираем – кровь уйдет,а драма не умрет.Но осторожно – растолкаем мир,и он глаза откроет,не ошибись, фантазий не будив зловещем зыбком слое –он охладит нас до гранитных стел,до имени и даты,до тех древнеегипетских значков –так продолжай – мечтай ты.

Мне мертвых жаль – погожий день –как славно просто жить –и у забора постоять,и сена накосить.Соседи старые ведутвеселый разговор,и вновь возьмутся за дела,с косой покинув двор.А им ровнехонько лежатьбез стрекота полей,без петухов и без телег,заборов, тополей.Их разместили вдалеке,чтоб им не тосковать,на ферму глядя, на людей –в подземную кровать.Ведь это чудо – не терпетьзаброшенность и страх,когда июньский сенокос,и каждый при делах.

Чьи там постельки по долам? Кто головой качал, улыбка кое-чья плыла,- никто не отвечал. Небось, не слышали меня, переспрошу-ка всё ж,- кроваткам чьим, столь небольшим, лога усеять сплошь? Там, в крошечной,- ромашка, чуть дальше, у дверей, пухлянка-невеличка,- проснуться первой ей. Вот ветреница с астрой, касатик, и звонцы, и стрига, в шали красной, и, круглолиц, нарцисс.  Меж тем, у многих люлек сновала, занята, с издревней колыбельной, баюкавшей дитя. Тсс! Эпигея вспряла! Шафран - по векам дрожь! Родора щёчкой ала, ей снятся купы рощ! Ушла, с благоговеньем, чтоб спали все, молив... Где красен лес апрелем,    разбудят их шмели.

Зачем сомненьем то терзать... СлабО, чтоб мнить... СильнО, чтоб знать,- всего-то в зыбке, а храбрясь слог чувств последний повторять себе - качая, умилясь, за ценность, будущность - страшась... Взамен лишь трепетом щемись, что тронь оно, иль что решись толкнуть мираж - и сну сбежать, и чувствам впредь меня не знать,- зачем - не скажут и придя... Учитель, в этом вся беда...

Зачем спешим... и впрямь, зачем? Куда ни полетим, равно одолеваемы бессмертием своим. От вывода отсрочки нет с начал трагичных строк, но где трудам возлечь - лишь вкрадчивый намёк. Стеной зрачкам ночь велика...

К добру Зима, чей сед восторг и значим аромат пьянённым Летом ли, Землёй, рассудкам и умам... Расплывчата как штольня, плотна как розы суть...  Словами звана строгими, да скатертью ей путь.

Бескрыльем окрылясь, душа верней взлетит, чем по указкам оперясь премудростей про птиц... Там плоти нищей мчать, где свой надзор ушёл, в электризованности чар - телесно став душой, сама себе указ... Задача так легка - отсрочить узы вроде тех на вечные века...

Сомненье - где неточно знаешь и где не знаешь точно так... При нём блистательная тьма лишь, тот не жил, кто не испытал... Зрелей сестра его, тревога,- возросшей радости ли вскрик, иль новой боли опасенье,- комар, кривящий людям лик...

А ты былья не прорастишь с утратой им корней... Вокруг и почву уплотнишь, и ставишь попрямей,   обманешь, может, целый свет,   а быль - не принялась...   Живая память - корню твердь   кедровому - алмаз. Не смочь её и умалить, коль разрастись ей дать, побегов сталью прянет вновь, сколь их не повергать...   Развеять память, тем убив,-  [рассеять, разметать...   Пока из множества ростков   ей снова не восстать.]

Нет надобности быть как зал зловещий, как с привиденьем дом - в уме есть закоулки хлеще  земных хором... Куда спокойней встреча в полночь с душой извне знобящей стычки межусобной с хозяйкой в ней. Куда спокойней прыть меж склепов, надгробий гон, чем безоружность свою встретить в углу глухом... Саму себя же из укрома страшней пугнёшь - с убийцей, спрятавшимся в доме, бьёт меньше дрожь. Вид с револьвером строя, тело задраит дверь, тень упуская за пределом - иль сверх...

Не происходит вспять блестящий тот расцвет, истоки чьи внутри лежат... Едва ударам бед алмаз настичь суметь вглуби иной земли - напастям кайл не возыметь попортить, хоть нашли...

Найдёшь ты то, примерив смерть, легчайшей отпустив, чтоб вспомнить тех, каким уйти,- без них не обойтись. Пусть что-то их займёт места, как мрамор их имён замшелый,- ввек им в рост не встать, раз выбрал новь времён... Где умираньем,- тем зови,  отступит мир,- любовь былая - явственней растёт - и вытесняет новь... И мысль о них, чиста, манит, и пошл отсрочки шик - отстать, безделиц накупив, чтоб стишить место их...

Да наплевать... Тревог-то мне... Факт, гложущий до мук, баюкаю, хотя страшусь,- хрупка надёжность рук... Им породимый страх погибелью навяз, он тяжче, чем в лицо невзгод открытых явь... Величьем ужаснёт при каждом общность двух...

Тени, тайн приюты, вам привет мой Привет вам, нивы, спящие окрест; Луна, не слышишь ты, как клевета крадется, Твой блеск жемчужный пламенит мне кровь. К вам из мира, где глупцы глумятся, Вокруг бесплотных призраков трудясь, Тот, кто не сутолоку суетного мира, Но добродетель возлюбил, бежит. Лишь с тобою здесь душа познает Ту истинную радость, счастья миг, Алтарь которого фальшивым блеском манит, И алчно ожидает новых жертв. Звёзды, выше вас она взмывает, Верша свой серафический полет, На Землю мимо вас глядит священным взором, Где в грёзах обрела себе покой... Тем, кто добродетели блаженной Открылся сердцем, золотые сны Ты посылаешь. И бессильных рук пожатье Несёшь протянутым к тебе рукам. Ведомы им муки бедных братьев; Их плачем плача - тем утешив их,- Так каждый говорит ещё: "Дан одному ль мне Весь мир? Нет, я и для других живу". Движимы не суетной гордыней, Они раздетых греют, кормят тех, Чей вопиет скелет о голоде, и образ Небесный восхищает их сердца. Благодать лежит на них. Рабов же Порока совесть жжет, и смертный страх К их ложу мягкому приник, где сладострастье Само взвивает над собою бич.

Кто спит всю ночь, тот познаёт кручину, Тот сокращает жизнь наполовину. Ты хочешь, чтобы день твой стал длинней? Часть ночи укради, ко дню пришей! А если будешь поступать иначе, То дни твои пройдут в тоске и плаче.

Но грустно думать, что напрасноБыла нам молодость дана,Что изменяли ей всечасно,Что обманула нас она;Что наши лучшие желанья,Что наши свежие мечтаньяИстлели быстрой чередой,Как листья осенью гнилой.Несносно видеть пред собоюОдних обедов длинный ряд,Глядеть на жизнь, как на обряд,И вслед за чинною толпоюИдти, не разделяя с нейНи общих мнений, ни страстей.

" Прабабка моя забыла в Варшаве куклу. Больше века прошло забыть бы ах нет же нет же пусто в душе моей будто бы кто-то плачет Брамса играет я и улицы не спросила не удержала в памяти ни приметы дом крови не чует ибо сравняли с землей Варшаву. в общей могиле похоронили людей и кукол фарфор и бархат Разве же объяснишь прабабке? покойники - дети: только шумит в голове - принеси мне куклу мальчика с пепельными кудрями и рваной челкой до коленок штанишки бархатные манжеты до кончиков пальцев фарфоровых с голубыми глазами ангела - как бы в спешке (мы уезжали в спешке безумной спешке личико не разбили -Ах был бы мальчик. голову бы ему разбили на баррикадах -сколько их там бархатных белокурых с куклами вперемешку в цементе боли цепком цейтноте смерти сжалось сошлось распалось на клубни страха там где сегодня клумбы что тебе кукла? А куклу жальче может быть если бы я не забыла куклу если бы не уехала из Варшавы не было ни войны ни смерти ни страсти ни страха я бы качала куклу в огромном доме в центре варшавы может быть я бы ее разбила кукла была немецкой Ненависть звонче приязни стойче печали крепче отчаянья я бы сама разбила бледный фарфор с голубыми глазами ... — Что тебе, панна светловолоса, панна незванна? Нет тебе ни дороги здесь ни подруги. — Прабабка моя забыла в Варшаве куклу. Больше века назад "

как в Одессе воинство христовоинквизитор прокурор и ворв ночь на воскресение совковоразнесло калибрами соборкак удар тот был высокоточенраздробило лики всех святыхжрется агнец яко непороченднесь не отверзая уст своихкак в таемном бункере Россииобуяло разом торжествоприсных самозваного мессиивсех пришедших именем Егокак прельщал сограждан новостямисоловьев и жаб прелестный хормол они себя бомбили самимол склады там взрывчатых просфорпретерпевший сказано спасетсявзявший меч уже шагнул за крайагнец яко непорочен жретсяреки боли все впадают в рай

обстановка состоянием на 0.00 - ледяная кровь, синяя ночьне неволь-меня, холод-птицамы проглотим холодный комя сморгну пустоту с ресницыту-22м3 с полным грузом взлетает с аэродромамачулищи что в беларуси по борт в холодной водесаваслейка который вообще хрен его знает гдев одессе сегодня громков мариуполе ПОЛНОЧЬ(с аэродрома саваслейка взлетает стратегический бомбардировщикотправляясь в сторону одессыбудьте в укрытияхвзрывы в центрев районе порта)это был ночной голос, будет и дневной голосночь и небо разделяет пустота толщиной в волосполный немых картинстолько знаков и символов в воздухеа мне нужен одинопускаю руку на дно ведранашелдо чего ледяная водадо чего пустая войнадо чего я дошел

"Съ весною родиться и съ розой весны умереть,Носиться на крыльяхъ зефира,На первенцахъ поля, качаясь и нѣжась, сидѣтьИ пить благовонье эфира, Потомъ, отряхнуть съ своихъ крыльевъ лазуревыхъ прахъ,Въ далекихъ тонуть небесахъ…Вотъ бабочки доля! — Какъ бабочка поля живая,Желанье въ насъ также не спитъ;Всѣмъ здесь недовольно оно — и, земное бросая, За радостью въ небо летитъ."

"В ночь, когда Мамай залег с ордою Степи и мосты, В темном поле были мы с Тобою, —Разве знала Ты? Перед Доном темным и зловещим, Средь ночных полей, Слышал я Твой голос сердцем вещим В криках лебедей."

Прощайте, годы безвременщины, Простимся, бездне унижений Бросающая вызов женщина! Я — поле твоего сражения. Прощай, размах крыла расправленный, Полета вольное упорство, И образ мира, в слове явленный, И творчество, и чудотворство".

"Как мелки с жизнью наши споры, Как крупно то, что против нас! Когда б мы поддались напору Стихии, ищущей простора, Мы выросли бы во сто раз. Все, что мы побеждаем, — малость, Нас унижает наш успех. Необычайность, небывалость Зовет бойцов совсем не тех. Так ангел Ветхого завета Нашел соперника под стать. Как арфу, он сжимал атлета, Которого любая жила Струною ангелу служила, Чтоб схваткой гимн на нем сыграть. Кого тот ангел победил, Тот правым, не гордясь собою, Выходит из такого боя В сознанье и расцвете сил. Не станет он искать побед. Он ждет, чтоб высшее начало Его все чаще побеждало, Чтобы расти ему в ответ."

Девочке три, она едет у папы на шее.Сверху всё видно совсем по-другому, чем снизу.Папа не верит, что скоро она повзрослеет.Папа готов воплощать в жизнь любые капризы...Девочке шесть, на коленках у папы удобно.Он подарил ей щенка и большую конфету.Папа колючий, как ёж, и как мишка, огромный.Папа умеет и знает вообще всё на свете...Девочке десять, и ей захотелось помаду.Спёрла у мамы, накрасила розовым губы.Папа ругался, кричал, что так делать не надо.Папа умеет бывать и сердитым, и грубым...Девочке скоро пятнадцать, она повзрослела.В сумочке пачка «эссе» в потаённом кармане.Папа вчера предложил покататься на шее.Девочка фыркнула: "Ты же не выдержишь, старый"......Девочка-женщина с красной помадой и лаком.Девочка любит коньяк и смотреть мелодрамы.Папа звонил, и по-старчески жалобно плакал.В ночь увезли на карете в больницу их маму.Мама поправилась, девочка ходит по кухне.Пахнет лекарствами и чем-то приторно сладким.Девочка знает, что всё обязательно рухнет.Девочке хочется взять, и сбежать без оглядкиВ мир, где умеют назад поворачивать время.Где исполняются влёт все мечты и капризы.Где она едет, как в детстве, у папы на шее,И ей всё видно совсем по-другому, чем снизу...

Негоцианты города ускользающих башендома на краю обрывасолнечные дети в ледяной купели апрельского воздухадля открытой грудитолько усталость дыхания длиною в бесконечный дождь над мостом рабовя пью чёрный-чёрный кофев тёмном зеркальном подземном залев совершенно голубом небезолотые волосы сияющих дакинизолотые волосы танцующих дакиниапрельские звёзды над холодным ксероксом асфальтагородские собаки из дымчатого стеклаутекает водана далёкий-далёкий юг безвоздушный севермои губы предначертаны в тихом иероглифе имени твоегои ночь открытым кораблём в фарватере детской ладонинебытие пространства искривлённогона страницах твоего приближенияобниму тебя очень тихообниму тебя до истончения последних запертых в комемоего равнодушияосколки памяти режут лицо очень больноосколки памяти как серебряные стрекозысмотрящие отовсюду и изнутри одновременносмерть в апрельском воздухетёмная половина ночи

Готфрид мечтал о геометрической этике. «Любой человек может обратиться к другому человеку напрямую. Такое общение можно непрерывно продолжать. Каждый человек может создавать круг своего общения любого охвата. Все, не входящие в этот круг, равны между собой в своей перпендикулярности...» Ну и так далее. Под человеком Готфрид подразумевал что-то точкообразное, ускользающетонкую сердцевину, а не эту размазню, что обычно ходит по улицам. И общение должно было происходить по лучам, исходящих из этих сверкающих сердцевин. Раз приняв такую аксиоматику, нужно было следовать ей, проверяя житейские узоры на соответствие доказанным теоремам. Когда Готфрид представлял, как людское мясо будет дергаться в этой золотой клетке, а душа резать себя о бесконечно острые грани, он улыбался. Уж он-то будет знать, как двигаться соразмерно.Твоим страстям я не противоречу,живи как можешь или вопреки.Быть может, я кого другого встречуна дне всепоглощающей реки.Мы нравственность проверили на деле,надели панцирь из её чешуй,он так прилип и съежился на теле,что твой анатомический феншуй.Прямые скрещены, уходят в бесконечность,чуть-чуть приблизились и разбежались вновь,всего одна досадная небрежностьи нам уже не доказать любовь.

Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,Сновидения ночи и бабочки дня,Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!Я читаю страницы неписаных книг,Слышу круглого яблока круглый язык,Слышу белого облака белую речь,Но ни слова для вас не умею сберечь

Во всем мне хочется дойтиДо самой сути.В работе, в поисках пути,В сердечной смуте.До сущности протекших дней,До их причины,До оснований, до корней,До сердцевины.Всё время схватывая нитьСудеб, событий,Жить, думать, чувствовать, любить,Свершать открытья.© Борис Пастернак 1956

мы выходим на бойпод ржавой трубойговорим - трудно внутри с душойда сам посмотричто то кипит, болит, все мельтешитлишь иногда прозрачно, будто водасверкает, словно слюдавозносит в небо мостыно как бы там ни было, участь наша чистапоскольку и жизнь пуста - выгуливатьтолько рыбу, плешивую у хвостагородить байки, пайки делить, с кустатянется жизни нитьнадо все изменитьговорили на пустыре, на алтарепринося клятву сырой землеа мы не говоримземле не принадлежимхватаем лишь нить и с нею за гаражипоодиночке во ржипод ржавой трубой трудно внутри с душойно что-то все ещервется в бой

Со стариками-атаманамио правде спорить не берись.Вон наши парни с автоматамипо разным странам разбрелись.И нет войны - а залпы катятся,как будто мир - а кровь, да кровь,и на ракеты деньги тратятся,и старикам не прекословь.

Старики управляют миром,Суетятся, как злые мыши.Им по справке, выданной МИДом,От семидесяти и выше.Откружили в боях и в вальсах,Отмолили годам продленьеИ в сведённых подагрой пальцахКрепко держат бразды правленья.По утрам их терзает кашель,И пово́дят глазами шалоНад тарелками с манной кашейПрезиденты Земного Шара.Старики управляют миром,Где обличья подобны маскам,Пахнут вёсны — яичным мылом,Пахнут зи́мы — камфа́рным маслом.В этом мире — ни слов, ни сути,В этом мире — ни слёз, ни кро́ви!А уж наши с тобою судьбыНе играют и вовсе роли!Им виднее, где рваться минам,Им виднее, где быть границам…Старики управляют миром,Только им по ночам не спится.А девчонка гуляет с милым,А в лесу раскричалась птица…Старики управляют миром,Только им по ночам не спится.А в саду набухает завязь,А мальчишки трубят «По ко́ням!»И острее чем совесть, — завистьСтарикам не дает покоя!Грозный счёт покорённым милямОтчеркнёт пожелтевший ноготь.Старики управляют миром…А вот сладить со сном — не могут!

Давайте в чёрный день подумаем о снеге,О медленном его и неустанном беге.Летучие снега раскидывают сети...Давайте в чёрный день подумаем о свете,О будущем светло и ясно о минувшем.Огромное крыло над озером уснувшимОтбрасывая тень, в безмолвии качнется,И сгинет чёрный день, и белый день начнётся.

Будь искренним и с Богом и с людьми! У солнца утра свежесть перейми! Будь чистым, как проточная вода. Добросердечным, искренним всегда. Зачем в молитве гнуться поутру, Коль сердцем ты не обращён к добру? Будь щедр, ни перед кем не будь в долгу, Но помни: в мире ты — не на торгу. Будь справедлив во всех делах твоих, Но сам того не требуй от других. Как небосвод, на мир — из края в край — Глазами милосердия взирай. Взгляни — ведь и величье солнца в том, Что милость солнца — в атоме любом. Ты старикам, где можешь, услужи, Сединам уваженье окажи. Особо к одиноким старикам Заботлив будь. Ведь старым станешь сам… Не будь надменным средь людей простых, С презреньем не смотри на малых сих. Игрой и цветом ценен камень — лал, Хоть он с булыжником в сравненьи мал. Не отступай перед врагом любым, Вставай горою милости пред ним. Ведь справиться и с кровною враждой Возможно милостью и добротой. Но к внутренним врагам — к страстям твоим Будь беспощаден и непримирим. Презренному пристрастью уступить — Не всё ль равно, что дом ворам открыть! Сердцам друзей наставника урок, Как для садов цветущих ветерок. Но пользы нет в весеннем ветерке, Коль не возникнет завязи в цветке. Открой для бедных милости ключи, Дарами ношу бедствий облегчи. Ведь бедность — нива, ждущая дождей, Ты — облако, пролей свой дождь над ней. Но, как от прокажённых, прочь спеши От поражённых глухотой души. Коль твой посев невежда подожжёт, Пожара масло речи не зальёт.

Неизречённо-совершенный — Ты! Предвечно-властный во Вселенной — Ты! И мир земной и звёздный небосвод — Частица малая Твоих щедрот. И кем быть можешь возвеличен Ты, Когда ничем не ограничен Ты? И в малом и в великом — Ты во всём, — Суть бытия, Ты в бытии самом. Ты — всё, и всё в Тебе; иного нет. Вот — истина, — другого слова нет! Не может разум мой Тебя объять… Несведущему как Тебя познать? Ты — явное и тайное, — незрим, Но живо всё присутствием Твоим. Миротворенье — белая тетрадь, Где книгу жизни начал Ты писать. И первым словом «Разум» в книге той Строкою заблистало золотой. В конце тетради слово «Человек»; Так завершающего Ты нарек. Кто жизнь свою на подвиг обречёт, И книгу жизни подлинно прочтёт, Увидит — необъятным потрясён — Чреду неизрекаемых имён. Число имён не тысяча — одно, Оно никем нигде не сочтено. Кто сможет сущность одного познать, Тот будет светлым раем обладать. На небосводе, волей вечных сил, Струятся чётки огненных светил. Твоей стезёю, числя времена, Вращаются и Солнце, и Луна. Перед Тобой согласьем навсегда Стихий сменилась древняя вражда. Вода с огнём единство обрела, Земля опору в воздухе нашла. Когда взамен вражды явился мир — Прекрасен стал, обогатился мир. Металлы в горных недрах потекли, Плодовые деревья расцвели. Явилась жизнь, возник сознанья свет И вечной жизни в будущем завет. И вера в справедливость возросла И жажду знанья разуму дала. И Ты — опора мне в делах мирских, В трудах моих и в трудностях любых. В беде, в тревоге не ропщу, скорбя; Я знаю — будет помощь от Тебя. Как Солнце всем светящее с высот, Непостижим исток Твоих щедрот. И в равновесии Вселенной всей Живут законы мудрости Твоей. Не видит смысла человек иной В работе этой вечной мастерской. Хоть людям власть дана в делах земных, Но власти нет у них над властью их. Кто на вопросы эти даст ответ — Вот ты свободен, а свободы нет? Непостижима разуму людей Основа ткацкая Вселенной всей. Ведь только вечной волей небосвод Светил несметных движет хоровод. Одна и та ж основа бытия Ведёт звезду небес и муравья. Ты должен в дело хоть дирхем вложить, Чтоб об участьи в деле говорить; Когда ж без права спорить вступишь в спор, Тебя прогонят, обретёшь позор. Мысль от природы разуму дана: Два мира есть, но сила в них — одна. Джами! Ищи не двух, а одного! Будь крепок духом на путях Его! Единством жизнь и смысл её тверды, В двойном — источник смерти и вражды.

Погаснет огонёк, не став огнём, Когда не позаботимся о нём. Рождают искорку железо, камень, Но трута нет — не разгорится пламень. Частицу жизни искры обретут, Когда поддержит их горенье трут. А если топливо туда положишь, Добыть большой огонь тогда ты сможешь. Увидишь: это пламя таково, Что трудно будет потушить его. Так в сердце огонёк, мерцая, дремлет, Но если он всего тебя объемлет, Раздуй его, чтоб ярко запылал, — Тогда он вспыхнет, как бы ни был мал.

Как день, светла, но непонятна,Вся — явь, но — как обрывок сна,Она приходит с речью внятной,И вслед за ней — всегда весна.Вот здесь садится и болтает.Ей нравится дразнить меняИ намекать, что всякий знаетПро тайный вихрь ее огня.Но я, не вслушиваясь строгоВ ее порывистую речь,Слежу, как ширится тревогаВ сияньи глаз и в дрожи плеч.Когда ж дойдут до сердца речи,И опьянят ее духи,И я влюблюсь в глаза и в плечи,Как в вешний ветер, как в стихи, —Сверкнет холодное запястье,И, речь прервав, она самаУже твердит, что сила страсти —Ничто пред холодом ума!..

Нам не дано предугадать, Как наше слово отзовется, И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать.

Горькому стихи, говорят, не давались, а Пастернаку — проза… / из личного сообщения

В тот год я жил дурными новостями,Бедой своей, и болью, и виною.Сухими, воспаленными глазамиСмотрел на мир, мерцавший предо мною.И мальчик не заслуживал вниманья,И дачный пес, позевывавший нервно.Трагическое миросозерцаньеТем плохо, что оно высокомерно.1973

вдали

в сторону моря, к цветенью веснызавтра — завтра я буду счастливнакормлю лошадей, заготовлю дрова.............................и поеду по светуу меня будет поле и дом, обращенныйв сторону моря, к цветенью веснызавтра — завтра примусь за письма:расскажу всем знакомым о том как я счастливто что молния счастья поведала мнея каждому должен теперь передатья для рек и для гор подберу именанезнакомец, тебе я желаю покояв суете наших дней я желаю любви —я желаю тебе неизбывного счастьямне же по-прежнему хочется тольков сторону моря, к цветенью весны(Перевод И. Алексеева)

Если меж пальцев ушли наслажденья — значит, ушли. Если могли мы терпеть униженья — значит, могли. Если гнетёт нас любви тирания — значит, гнетёт. Если насквозь нас прожгли вожделенья — значит, прожгли. Если терпенье — значит, терпенье, стойкость в любовной игре! Если снесли мы такие мученья — значит, снесли.

Кто понял жизнь тот больше не спешит,Смакует каждый миг и наблюдает,Как спит ребёнок, молится старик, Как дождь идёт и как снежинки тают... В обыкновенном видит красоту,В запутанном простейшее решенье,Он знает, как осуществить мечту,Он любит жизнь и верит в воскресенье,Он понял то, что счастье не в деньгах,И их количество от горя не спасёт,Но кто живёт с синицею в руках,Свою жар-птицу точно не найдёт.Кто понял жизнь, тот понял суть вещей,Что совершенней жизни только смерть,Что знать, не удивляясь, пострашней,Чем что-нибудь не знать и не уметь

В воздухе в восемь утранет далинет ее для меняблизкое близко ужешагнул - и замерВ воздухе в восемь утрасная еще не зналистоять бы обнявшись с тобой много летсмотреть как меняется цвет

Колыбельная "памяти всех"Дело прошлое – любили, не любили,насажали опечаток на могиле,стали книгами, рассказами, рекой.Позабытые, ненужные, не в моде,баю-баюшки, они уже уходят,помаши им на прощание рукой.Дело прошлое – хранили, предавали,все разбросанное бережно собрали,потащили на совсем не страшный суд...От рождения до смерти полстраницы.Баю-баюшки, да что ж тебе не спится?Засыпай, иначе в сводки не внесут.Дело прошлое – любили, как умели,до оскомины друг другу надоели,расставались, целовались, всё в бреду.Поселились в фотографиях потертых.Баю-баюшки, дитя, не бойся мертвых.Не обидят. Не обманут. Не придут.

Меджнуну многие глупцы рекли: «Не столь прекрасна красота Лейли. В округе нашей есть, по крайней мере, Сто или даже двести лучших пери. Любую выбирай из этих дев!» Меджнун глупцам ответил, побледнев: «Краса — не очертание сосуда, А то, что наливают нам оттуда. Откуда уксус пить вам суждено, Вкушаю я сладчайшее вино. Вам этот уксус наливают, к счастью, Чтобы и вы не воспылали страстью. Господь из одного кувшина льёт Кому-то горький яд, кому-то мёд. Хоть видят все сосуда очертанье, Но лишь достойный видит содержанье!»

Один монах в печали и в тоске Средь бела дня шёл со свечой в руке. И некто, с кем сошлась его дорога, Спросил монаха, удивясь премного: «Что ищешь ты с таким усердьем странным На торжище, по лавкам и духанам?» Сказал монах: «Мне нужен человек, Ищу я человека весь свой век!» Ответил некто: «Этого товара, Чем надо, боле в толчее базара!» Сказал монах: «Хоть торжища полны, Но люди всё не те, что мне нужны!»… Мы человека всюду ищем сами, Идущего весь век двумя стезями: Путём любви, что к Истине приводит, И злобы к тем, кто этот путь обходит. Где муж такой, в каком краю земли? — Ему бы жизнь отдать мы в дар могли.

Разрушил дом и выскользнул из стен, Чтоб получить Вселенную взамен, В моей груди, внутри меня, живёт Вся глубина и весь небесный свод.

Глаза воспримут образ, имя — слух, Но только дух обнимет цельный дух. Так откажись от внешнего, умри Для суеты и оживи внутри. Уняв смятенье, сам в себе открой Незамутнённый внутренний покой. И в роднике извечной чистоты С самим собой соединишься ты.

Презренен, кто стремится прочь От тех, кому бы мог помочь.

Коль на земле прославлен добротою, То не прельщайся ты земной тщетою. Один, но умный враг ценней стократно, Чем сто друзей, чья глупость так отвратна. Пусть умный друг и возрастом моложе, — Он старика безмозглого дороже. Будь кроток, мягок, нежен в разговоре: От вспыльчивости — слушающим горе. Кто мягок, тот сердца людские манит, От жёсткости и свежий цвет увянет. Страшись, чтоб скаредность не овладела Тобой: у скаредности нет предела. Вредит себе, кто хочет слишком много: К погибели ведёт его дорога.

Не золота, а мудрости добудем: От золота нет разуменья людям. Лишь тот, кто вызволит тебя из круга Несчастья, — заслужил названье друга. Не хвастай добродетелью: пороком Ты сделаешь её одним намёком. Вред человеку тот язык приносит, Что ради пользы слов не произносит. Коль говоришь, не говори дурного: Дороже золота благое слово. Добросердечье — это одеянье: Одевшись, делай доброе деянье. Твои деянья сдержанность упрочит, Тебя высокомерье опорочит. Будь с тем, кто внутренней красой и внешней Красив, — и счастлив станешь в жизни здешней. Чтобы чужие сделались родными, Любовно всем добром делись ты с ними. Лишь мягкость украшает человека, Лишь знанье возвышает человека. Один лишь час в невежестве пробудешь, — Навек себя к невежеству присудишь.

Прекрасен рот, но в логовище рта Беда для человека заперта. Язык его таит и зло и грех. Молчанье — вот сокровище для всех! Слова любви — как золото зари… Такое, если можешь, — говори! Но слово зла скатится с языка — Гони его, как беркут бирюка.

Себя ты хочешь оградить От осуждений лишних, — Глаза изволь и сам закрыть На недостатки ближних.

Гордыня гордецам несёт беду, Ленивый в жизни счастлив не бывает: Гордыня порождает лишь вражду, Лень только униженье порождает.

И ты хорошенько запомни, откуда берётся вражда: От праздной, неумной насмешки, которая братству чужда.

В душе своей ты семерых найдёшь, Но берегись — в их дружбе скрыта ложь. Надменность, хитрость, тупость, жадность злая, Гнев — пятый, зависть гнусная — шестая, И похоть — вот все семеро подряд. Они тебе всегда во всём вредят. Покинь же их, друзей своих негодных, Найди других, высоких, благородных: Вот — скромность, воздержанье, простота, Довольство малым, щедрость, доброта. Коль разум свой не держишь ты в оковах, То прежних бросишь и приблизишь новых. Ведь те — враги, а это все друзья. Не шах ли своего ты бытия? Водись отныне с верными друзьями, Навек расстанься с жадными врагами. Так поступай и будешь ты счастлив, А нет — так провались. Не шах ты — див.

Все люди в этом мире драгоценны, Воистину чудесны и священны. Недаром их избрал Господь единый: Дух — чистый жемчуг, плоть — из тёмной глины. Четыре — дух и сущность, ум и тело, Из коих три последних, скажем смело, Всему людскому роду сопричастны, А дух в сей тёмной плоти — луч прекрасный.

Да будет жизнь твоя для всех других отрадой! Дари себя другим, как грозди винограда, Но если нет в тебе такой большой души — Пускай хоть малая сияет, как лампада. Не огорчай людей ни делом, ни словцом, К любой людской тоске прислушиваться надо. Болящих исцеляй, страдающих утешь — Мучения земли порой жесточе ада. Ты буйства юности, как зверя, укроти, Отцу и матери всегда служи оградой: Не забывай о том, что мать вспоила нас, Отец же воспитал своё родное чадо, Поэтому страшись в беспечности своей В их старые сердца пролить хоть каплю яда. К тому же, минет час, ты старцем будешь сам, — Смотри ж, не нарушай священного уклада. Итак, живи для всех! Не думай о себе! И жребий твой блеснёт, как высшая награда.

Я взглянул окрест и удивился.Где-то в бесконечной глубинеБесконечный взор мой преломилсяИ вернулся изнутри ко мне.

Время не идёт - стоит на месте.Это - происходит что-то с нами.Это мы разбили в себе нечтоНа куски и двигаемся в них,В их пространстве, что стоит на месте,Тычемся в углы его носами...Угол, называемый зимою, то весной,То летом, угол - осень...Угол горя создаём мы сами,Там, где не пройти, не развернуться,Где в мозгу заклинило пространство,С временем играя в поддавки,Где уже - не протянуть руки Никому - задушит постоянствоВремени словесного убранства...Надо бы придумать угол счастья,Где слова для этого украсть мне?Мы всему даём лишь имена -Что не наша, в сущности, вина!