Насчёт "понимания" стихов есть такие слова Эмили Дикинсон:Emily Dickinson once defined poetry this way: “If I read a book and it makes my whole body so cold no fire can warm me I know that is poetry. If I feel physically as if the top of my head were taken off, I know that is poetry. These are the only way I know it. Is there any other way?” (L342a, 1870)

Я знаю, есть такой цветок –пурпурный демократ –колибри, бабочка, пчела –напиться каждый рад.Любой способен унести –весь в золотой пыльце –как смог и сколько захотелс улыбкой на лице.Она – цветок – круглей луны,румяней орхидей,и даже сам рододендронне мог сравниться с ней.Она не ждет, когда придетиюнь во всей красесобой от ветра заслонит –и радуются все.С травой продолжится борьбаза солнце и за дерни тяжбу сладкую ведет –теснит со всех сторон.Когда наполнятся холмыпод ветром перемен,никак ей душу не кольнетревнивый элемент.Ведь полдень – целый мири провидение,державная мелодиязвучит по всей длине.И нет ее храбрей –никто не видит слез,когда ее начнетуничтожать мороз.

У солнца есть свой Желтый План –ему не помешать –капризы атмосферы – ноль,когда же снег опятькак хулиган начнет швырятьснежки ему в глазаи головы не повернет –ведь стоит приказать –Земля свой замыкает круг,и море вздыбит горб –здесь – астрономии закон.А мы, наморщив лоб,как пчелы вечно в суете –но что мы можем дать?Лишь громом мелочным греметьи бомбу оправдать.

Три раза не могла вздохнуть –три раза не забрал –дыхание смогло сломитьводы смертельный вал.Три раза волны вознесли –ловили словно мяч,кривили рожицы в лицои парус рвали с мачт.Меня тащило сотни лиг,казалось мне – умру,я созерцала сонмы лиц.Но как-то поутрузаснули волны, и дышатьне надо – смерть мила.Мой кокон луч поцеловал –я встала – и жила.

Распахнут кокон – бабочкакак леди из дверейвыходит в летний полденьвсех повидать скорей –без плана, хаотичнолетать туда-сюда –зачем лишь клевер понялвся эта ерунда.Ее красивый зонтикмелькает над жнивьем,но до крестьян нет дела –мечтает о другом –там облако подружек,там вечеринка, бал,бесцельная окружность,безумный карнавал.Цветок с пчелой работают –а этим дела нет –продолжит праздник праздностилихой кордебалет.Но вот закат подкрался –и каждый в свой черед –и бабочка, и людипогаснут в бездне вод.

Со стороны казалось, чтопереполняет насне горе, а веселый смех –по блеску мокрых глазникак не разберет чужак,где радость, а где боль.Плевать – мы искренне живем,а не играем роль.

Казалось, самый долгий час –когда пришел состав –мы ждем карету – время вдруграссердится, восставна нашу радость – золотыхбег стрелок оборвет –и даже тонкой – для секунд –не сделать оборот.Но как ни тормози – процесссвой маятник качнет,стучит, как сердце все быстрей,вверх подступать начнет.Я службу робко завершу –хоть там была любовь –и скрипочку свою возьму –вернусь на Север вновь.

Горит как пламя утро,а полдень – цвет речной,закат окрасит желтым –ну а потом – ничто –на мили вширь – все искры –горят как серебро –пребудет с нами вечнонетленное добро.

Играть среди могилнеловко – тесно тут,то яма, то бугор,а если забредутскорбящие – сердцауронят и цветы –раздавят игры нампредчувствием беды.Держись подальше – там,где весело, легко –но оглянусь, что б знать,что это – далеко.

Мы спим – и хорошо, что спим –как больно просыпаться,но раз оно играет – пусть убьет –с игрой нам не расстаться.Так в чем проблема? Здесь струится кровь –но все наоборот –мы в драме умираем – кровь уйдет,а драма не умрет.Но осторожно – растолкаем мир,и он глаза откроет,не ошибись, фантазий не будив зловещем зыбком слое –он охладит нас до гранитных стел,до имени и даты,до тех древнеегипетских значков –так продолжай – мечтай ты.

Мне мертвых жаль – погожий день –как славно просто жить –и у забора постоять,и сена накосить.Соседи старые ведутвеселый разговор,и вновь возьмутся за дела,с косой покинув двор.А им ровнехонько лежатьбез стрекота полей,без петухов и без телег,заборов, тополей.Их разместили вдалеке,чтоб им не тосковать,на ферму глядя, на людей –в подземную кровать.Ведь это чудо – не терпетьзаброшенность и страх,когда июньский сенокос,и каждый при делах.

Чьи там постельки по долам? Кто головой качал, улыбка кое-чья плыла,- никто не отвечал. Небось, не слышали меня, переспрошу-ка всё ж,- кроваткам чьим, столь небольшим, лога усеять сплошь? Там, в крошечной,- ромашка, чуть дальше, у дверей, пухлянка-невеличка,- проснуться первой ей. Вот ветреница с астрой, касатик, и звонцы, и стрига, в шали красной, и, круглолиц, нарцисс.  Меж тем, у многих люлек сновала, занята, с издревней колыбельной, баюкавшей дитя. Тсс! Эпигея вспряла! Шафран - по векам дрожь! Родора щёчкой ала, ей снятся купы рощ! Ушла, с благоговеньем, чтоб спали все, молив... Где красен лес апрелем,    разбудят их шмели.

Зачем сомненьем то терзать... СлабО, чтоб мнить... СильнО, чтоб знать,- всего-то в зыбке, а храбрясь слог чувств последний повторять себе - качая, умилясь, за ценность, будущность - страшась... Взамен лишь трепетом щемись, что тронь оно, иль что решись толкнуть мираж - и сну сбежать, и чувствам впредь меня не знать,- зачем - не скажут и придя... Учитель, в этом вся беда...

Зачем спешим... и впрямь, зачем? Куда ни полетим, равно одолеваемы бессмертием своим. От вывода отсрочки нет с начал трагичных строк, но где трудам возлечь - лишь вкрадчивый намёк. Стеной зрачкам ночь велика...

К добру Зима, чей сед восторг и значим аромат пьянённым Летом ли, Землёй, рассудкам и умам... Расплывчата как штольня, плотна как розы суть...  Словами звана строгими, да скатертью ей путь.

Бескрыльем окрылясь, душа верней взлетит, чем по указкам оперясь премудростей про птиц... Там плоти нищей мчать, где свой надзор ушёл, в электризованности чар - телесно став душой, сама себе указ... Задача так легка - отсрочить узы вроде тех на вечные века...

Сомненье - где неточно знаешь и где не знаешь точно так... При нём блистательная тьма лишь, тот не жил, кто не испытал... Зрелей сестра его, тревога,- возросшей радости ли вскрик, иль новой боли опасенье,- комар, кривящий людям лик...

А ты былья не прорастишь с утратой им корней... Вокруг и почву уплотнишь, и ставишь попрямей,   обманешь, может, целый свет,   а быль - не принялась...   Живая память - корню твердь   кедровому - алмаз. Не смочь её и умалить, коль разрастись ей дать, побегов сталью прянет вновь, сколь их не повергать...   Развеять память, тем убив,-  [рассеять, разметать...   Пока из множества ростков   ей снова не восстать.]

Нет надобности быть как зал зловещий, как с привиденьем дом - в уме есть закоулки хлеще  земных хором... Куда спокойней встреча в полночь с душой извне знобящей стычки межусобной с хозяйкой в ней. Куда спокойней прыть меж склепов, надгробий гон, чем безоружность свою встретить в углу глухом... Саму себя же из укрома страшней пугнёшь - с убийцей, спрятавшимся в доме, бьёт меньше дрожь. Вид с револьвером строя, тело задраит дверь, тень упуская за пределом - иль сверх...

Не происходит вспять блестящий тот расцвет, истоки чьи внутри лежат... Едва ударам бед алмаз настичь суметь вглуби иной земли - напастям кайл не возыметь попортить, хоть нашли...

Найдёшь ты то, примерив смерть, легчайшей отпустив, чтоб вспомнить тех, каким уйти,- без них не обойтись. Пусть что-то их займёт места, как мрамор их имён замшелый,- ввек им в рост не встать, раз выбрал новь времён... Где умираньем,- тем зови,  отступит мир,- любовь былая - явственней растёт - и вытесняет новь... И мысль о них, чиста, манит, и пошл отсрочки шик - отстать, безделиц накупив, чтоб стишить место их...

Да наплевать... Тревог-то мне... Факт, гложущий до мук, баюкаю, хотя страшусь,- хрупка надёжность рук... Им породимый страх погибелью навяз, он тяжче, чем в лицо невзгод открытых явь... Величьем ужаснёт при каждом общность двух...