В реальном мире вещи могут существовать для нас раньше, чем обозначающие их слова. Мы можем видеть и трогать вещи, не зная их имен. В эстетическом мире стиль - в одно и то же время и слово, и рука, и зрачок: только в нем и через него узнаем мы о каких-то новых существах.

как я получаю вещи явными из скрытого порядка — в смысле предыдущего вопроса: откуда появляются идеи? Насколько мы сильны, чтобы проявлять из скрытого? Всё, что я мог найти — этот ваш термин «сила необходимости», и я его не понял. Не могли бы вы объяснить?Дэвид Бом: Эта сила необходимости, конечно, и в моём уме — несколько смутная идея. Если я вижу, что скрытое становится явным, то я думаю об объяснении его таким образом: мол, существует более глубокое скрытое, из которого возникла сила, заставившая его сдвинуться из скрытого в явное; то есть, где-то в глубине вашего ума скрыт, скажем, вопрос. В случае с Ньютоном скрытый вопрос был такой: почему не падает луна? Такого вопроса никто не задавал. Не хватало силы, чтобы прорваться из одного отделения в другое, правильно? А теперь из какого-то более глубокого источника пришло внимание, необходимое для того, чтобы увидеть, что это и есть нужный вопрос, и я думаю, что этой силе пришлось прорваться сквозь барьеры созданных нами условий — что-то новое.

У сравнения, как у весов, две чаши: то, что сравнивается, и то, с чем сравнивается. Если «то, с чем» дано, а «то, что» оставлено на догадку читателю, то это метафора. Наконец: символ — это метафора с безграничным числом истолкований. Понимание того, что сравнивается, отдано на волю читателю, и поэт ее ничем не стесняет. У символистов «поэтическая фигура» оказалась не украшением, а способом видеть мир, строить его в поэзии. Это она в учебниках — «поэтическая фигура», а в поэзии она — глаз.

Мы смотрим в глаза, видим положение вещей и говорим «не может быть», «неправда». Например при шокирующем известии. Это не я; того, что слишком обжигает, нет. «Это не со мной». Или смягченная форма: «это меня не затрагивает», не моя правда, неправда. Всего чаще от этих проблем бегут в функционирование, в расписание, диктуемое «людьми».

Свойственный (естественно-нерефлектированно) человеку эгоцентризм способен (не только ослеплять, но и) помогать видению. Так, шатаясь по свету, шатаемся мы вовсе не по периферии (собственного мира – другого и не видим), но переносим вместе с (неотменимым) собой центр, и, пусть хоть ненадолго, любое пространство получает значение центрального и начинает стремительно насыщаться вниманием. Начинает быть видимым.

От ЕСТЬ мы отпали в ДОЛЖНО БЫТЬ, как ученик Аристотеля Александр Македонский полнотой мира жил как своей главной мыслью, но перестал видеть полноту мира как то, что уже есть, и вообразил ее под ДÓЛЖНО, достижимой, как только эллинская армия, перейдя Ганг, пройдет небольшое оставшееся расстояние до берега океана и, значит, до последнего края всего круга земель.

Плотин говорил, что человек рвется к практике, когда слабеет для видения (для настоящей мысли) и оно уже не может наполнить его из-за ἀσθένεια его ψυχής, психастении. Из-за недостаточной силы души мы срываемся, принимаем ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ решение: всё, теперь я буду вести себя по-другому; всё, я уже не буду доверять людям, они обманщики; всё, я начинаю действовать. За этой крутостью стоит на самом деле: хватит с меня риска мысли, опасности оступиться и поступить, теперь я буду не думать а следовать такому-то курсу. На самом деле конечно не удастся, начнется не курс а дрейф. Настоящий поступок только тот, в который мы нечаянно оступаемся из мысли. Сделать какое-то дело по-настоящему можно только не расставшись со свободой, т. е. с мыслью. Мысль и сама уже дело, и то, во что мы оступаемся из мысли, тоже поступок, дело. Дело без мысли перестает быть и делом, становится НЕ ДЕЛОМ.

Мы не знаем и не рожаем больше того, что видим и ведаем. Многое проходит через нас без нашего ведома, касаясь нас не больше, чем устройство входящих в наше тело элементарных частиц. НО ВИДИМ МЫ НИКОГДА НЕ БОЛЬШЕ СТРАННОСТИ. Понять это очень важно. На пределе остроты видения вещей мы начнем видеть, впервые увидим или продолжим видеть странность, всё более невыносимую и головокружительную, повертывающуюся всегда без конца новыми сторонами и образующую пространство. Зоркость видения не уменьшит странности и собственно не увеличит ее. Может возрасти только острота восприятия.

Поэт точен, и для его ученика губительно думать, будто поэт точен только в своей речи как передаче «текущего мига». Сначала его вхождение в «текущий мир» должно было быть чистым. Он должен был быть самим собой. Обычно заблуждаясь думают, будто для этого требуется большая работа над собой, обтесывание, шлифовка, вообще всевозможные операции, диктуемые так или иначе — светски или дико, конформистски или бунтарски — понятым искусством жизни. Но скорее наоборот: чтобы быть самим собой надо посметь воздержаться от такой обработки и вдвинуться в «текущий миг» всей своей сырой массой. Выйти ею на свет не так-то просто. Ведь даже и для терпеливых, неустанных подчисток и подправок нужно большое мужество. Большинство просто бежит от света, например в прошлое или в будущее. Надо верить и видеть Бога, ощущать строгость его живого присутствия, чтобы и не прятаться и не прихорашиваться. Этих источников точности не знает ученик поэта. А поэт, завороженный своими видениями, immobilitato, не имеет сил его разубеждать.

Философия — как видение, не ДЛЯ ЧЕГО, а сама цель, полнота энергии; она даже, я сам себя поправлю и уточню, не ДЕЛАЕТ то же, что делают техника, экономика и промышленность, — она то, РАДИ ЧЕГО и техника, и экономика, и промышленность, которые, наоборот, со своей стороны как раз НИКОГДА НЕ ДЕЛАЮТ ничего такого, чего не делала бы философия. Они — срыв философии, срыв от слабосилия души, ἀσθήνεια τῆς ψυχής, по Плотину, психастения, когда душа теряет энергию видения, слепнет и в наступившей темноте ошибается в своем искании. Она ошибается в искании, но искание никогда прекратиться не может.

Верный прогноз – это видение вечного.