Реализм — у каждого свой, понимаете? То, что для одного есть очищенная от обмана реальность, для другого есть жестокий обман, наваждение, оглушение жизнью; и наоборот. Это значит, что реальность не может соединять автора и созерцателя, не может быть общей. Общими могут быть средства к достижению реальности, а именно это и есть то самое, о чём я говорил: философичность вместо психологизма, взвешенность вместо реализма

Материальный хлам всегда требует разбора, утилизации, словесный — очень редко. Всего разумнее спокойно оставить его там где он есть. Как ни расстроено наше сегодняшнее общество, каким безнадежным ни кажется дело философии, оно всегда только в том, чтобы еще и еще раз пытаться дать слово мысли. Давать слово мысли к счастью не значит манипулировать лексикой и терминологией, подыскивать и оттачивать выражения, конструировать и структурировать тексты. Мысль, если она мысль, с самого начала уже есть то, чем оказывается в своем существе слово: она имеет смысл.

Мыслить мир, значит антропоморфизировать мир, завершая тем самым его эволюцию; мир в мысли человечен, не в переносно-моральном, а в прямом физико-метафизическом смысле. Но, очеловечивая, не обобщают, а индивидуализируют. Индивидуализируют же тем, что видят в понятиях не только общие роды, но и вестников собственной индивидуальности. Философы, увы, обобщают. Философы объясняют мир, в котором им самим нет места. Они исключают себя из мира, заселив его предварительно своими же мыслями и переживаниями; они забывают или не желают признаться себе, что мир, объясненный ими (природа, космос, история), есть их внутренний мир, который они противопоставляют, как объективный, своей субъективности, еще раз забывая или не желая 1  Sade, Lettres choisies, Paris, 1963, p. 143. 348 помнить о том, что прежде всякой объективности и субъективности есть помысленная ими мысль, которая оттого и не может быть сама ни субъективной, ни объективной, что сама определяет, что́ субъективно, и что́ объективно. Ничего удивительного, что из страха перед эгоизмом внутренний мир философа, в котором последнее прежней биологической эволюции оказывается первым эволюции, продолженной в духе, был отнесен по рангу quantités négligeables, вплоть до полного самоустранения из общей картины мировоззрения. Во вселенной физика, а равным образом и метафизика, есть место атомам, черным дырам, волновым пакетам, очарованным частицам и аналогичной нечисти из инвентаря арабских сказок; чему в ней нет места, так это самому сказочнику.

Не философ производит идеи, а идеи философа. Подобно антенне. Она ловит звук, а не создает его. Дело философа - ловить идеи. Но для этого он должен забыть слова. Когда я смотрю на вещь, между взглядом (мыслью) и вещью расположен пеленгатор терминов и слов. Взгляд не достигает вещи, а перехватывается словом на полпути. Так это у большинства людей. К сожалению, так это и у философов. Разница в том, что большинство не пишет книг и не учит, а философы пишут и учат

В последнем пункте я хочу рассмотреть вопрос, который может показаться частным, но мне он кажется хорошим примером работы ЭФИ. Это вопрос о роли юмора. Начнем с улыбки, потому что сказать о ней легко. Подлинная улыбка обычно теплая, она вовлекает людей вокруг. В ней отражается доброжелательное отношение к миру и к людям. В литературе, как художественной, так и психологической, говорится о том, как участвуют в ней губы и глаза (внешние уголки глаз, нижнее веко – [4, с. 110]). Все мы обычно хорошо умеем считывать такую улыбку, она важный компонент в социальных взаимодействиях. Все понимают, чем она отличается от всяких других улыбок, усмешек, ухмылок: насмешливых, самодовольных, садистских, гопнических и так далее. Тут вряд ли нужен большой интеллект. Однако улыбка – это сообщение миру о своем отношении. Мимическое сообщение тоже может быть произвольно, почти как речевое. Люди с высоким ЭФИ не просто улыбаются, они умеют улыбаться. (Это, впрочем, находится на стыке с эмоциональным интеллектом).

экзистенциально-феноменологический интеллект решает сложные задачи отношения к миру. Например, когда имеет смысл не обращаться к миру, а убежать от него, что тоже иногда оказывается совершенно необходимо. Умение поставить нужную преграду между собой и миром в нужном месте, а другом месте не ставить. Умение отстраниться от мира, особенно от коллектива и социальности – это зачастую вопрос сохранения своей субъектности и подлинности. На всякий случай иногда полезно отстраниться даже от очень хороших коллективных практик. Отстраняясь, ты оказываешься в одиночестве, и это поначалу больно. Но зато ты восстанавливаешь свою свободу, что позволяет затем присоединиться к другим уже осмысленно. Например, иногда важно помочь другому, а иногда важнее не помогать, потому что другому может быть нужна свобода, в том числе от тебя. Понять, что лучше из многих вариантов – это тонкое техническое умение, оно развивается через феноменологическое эпохе, через отстранение от непосредственных целей и даже от самого себя. Чем-то это сродни буддистскому пониманию иллюзорности желаний. На родство феноменологии и буддизма очень правильно указывал Ф. Варела

Феноменологический анализ – трансцендентальный метод. Это означает, что он ставит целью выявление не моих личных особенностей, не того, что характерно для меня в отличие от других людей, а описание всеобщих законов мышления, того, что у меня со всеми людьми общего. Это не психология, изучающая факты, а философия, анализирующая условия возможности фактов, говоря словами Канта. И эти условия возможности одинаковы у всех людей, обладающих сознанием. Поэтому феноменологическое исследование себя, своего сознания (а нам доступно только собственное сознание) ведет одновременно к раскрытию нашей общности со всеми другими сознаниями. Конкретное содержание сознания у людей, конечно, разное. Но структуры, общие способы работы ума общие. Может быть, это на первых порах и не даст ощутимых плодов взаимопонимания, но даст их на более поздних этапах.

тропы Агриппы. Первый троп — о разноречивости. Он свидетельствует о том, что существует огромное разнообразие философских систем, люди не могут договориться и найти истину, отсюда следует, что если до сих пор нет согласия, то нужно пока воздерживаться от суждения. Второй троп — об удалении в бесконечность. На основании его скептик утверждает, что чтобы доказать что-нибудь, нужно базироваться на утверждении, которое должно быть также доказано, оно должно быть доказано на основе опять какого-нибудь утверждения, которое в свою очередь также должно быть доказано и т.д. — уходим в бесконечность, т.е. мы не знаем, откуда начать обоснование; воздерживаемся от суждения. Третий троп называется "относительно чего", при котором подлежащая вещь кажется нам той или иной по отношению к судящему и созерцающему предмет. Судящий о предмете является в одно и то же время субъектом и объектом познания. Когда мы о чем-нибудь судим, то вмешиваемся в процесс познания, поэтому мы не можем судить о предмете самом по себе, т.к. он сам по себе не существует, а существует только лишь для нас. Четвертый троп — о предположении. Если философ желает избежать удаления в бесконечность, то он догматически предполагает, что некоторое положение является истинным само по себе. Но скептик не соглашается на такую уступку, считая, что это именно уступка, положение принимается без доказательства и поэтому не может претендовать на истину. Пятый троп — взаимодоказуемости, который гласит, что чтобы избежать бесконечности в доказательстве, философы часто впадают в ошибки взаимодоказуемости. Одно положение обосновывают при помощи другого, которое, в свою очередь, обосновывается при помощи первого.

Легче держаться,если находишься в равновесии.Легче принять любую форму,если не еще не застыл.Тонкое и прозрачное растворяется без остатка,нежное и податливое легко проникает повсюду.Коснись того, чего еще нет,измени то, что еще не противится.Из горстки семян      появляются целые джунгли.Из туманной мечты      вырастает невиданный город.Путь твоей жизни      начинается с первого шага.Точный расчет не поможет,крепкая хватка не удержит,но то, что не поддаетсяопределениям и расчетоми есть путь неизбежной свободы.Полюбивший свою мечту,      никуда не уйдет от потерь.Полюбивший текущий неведомый мир,      не утратит его никогда.Люди сначала ищут дела,а потом мечтают их поскорее закончить.И так продолжается до конца.А для того, кто не занят ничемлюбое дело прекрасно само по себе.Он не ценит стремления,он не копит знания,он не видит смысла в усердиион не принуждает и не отталкивает.И тогда он останавливается в изумлении,перед тем,мимо чего прошли мириады людей.И тогда он живет,не заботясь о грядущем исходе.

'Предлагается исследовать глубокие философские и метафизические аспекты утверждения: “Одни нули круглее других”. Это утверждение служит отправной точкой для изучения природы пустоты, бесконечности и взаимосвязанности, предполагая, что даже в том, что кажется однородным, существуют тонкие степени отличия. При объединении математики, метафизики и таких понятий, как число Пи, это исследование направлено на понимание тонкостей взаимодействия формы, бесформенности и восприятия. В исследовании также рассматривается, как подобные идеи могут повлиять на современную науку и человеческое понимание реальности.'Martin T. Bosne, Some Zeros are More Round Than Others, 2025

Когда люди не замечают,что ими управляют,они становятся простыми и податливыми.Когда люди видят,как их используют,они становятся уродливыми и злыми.Беды и несчастья — вот что рождается      от благополучия и самодовольства.Удача и счастье — вот что рождается      от беды и безнадежности.Но как они превращаются друг в друга,где эта незримая граница      между добром и злом?Правило постепенно превращается      в исключение,истинное и доброе      обманывает и убивает.Но ты сам обманываешь себя,пытаясь удержаться на призрачной опоре.Вот почему запреты ничего не значат —      они сами себя запрещают.Вот почему умеренность универсальна —      она открывает глаза.Вот почему терпимость необходима —      она не дает разорвать тебя на куски.Вот почему твое сердце чисто —      ему ничего не нужно.

Если что-то узнал,другим не расскажешь.Если начнешь говорить —безусловно обманешь.Ничего не хватать,ничего не терять,никуда не бежать,ничего не искать,достичь гармонии в своем сиянии,понять, что все в жизни стоит друг друга,вот что значит достичь совершенного единства.Как будтоне достигнешь его      не утратив сочувствия;не достигнешь его      не утратив равнодушия и грубости;не достигнешь его      не утратив стремления к добру;не достигнешь его      не утратив зависти и злобы;не достигнешь его      не утратив восхищения перед великим;не достигнешь его      не утратив презрения к ничтожному.И получив это, поймешь,      что это — сокровище.

Все мифическое мышление сложилось под влиянием творчества языка; образ в мифе становится причиной существующей видимости; отсюда творчество языка переносится в область философии; философия в этом смысле рост и дальнейшее расчленение мифа.

СИМВОЛ — особый знак, представляющий собой  чувственную или духовную реальность, которая понимается не такой, как она существует, а в более  широком и общем смысле. Структура символа характеризуется как  тождеством, так и различием смысла и образа. С одной стороны,  символ уже своей внешней формой указывает на выражаемое  содержание. Так, символ  справедливости — весы — нельзя заменить чем попало, например  колесницей. С другой стороны, символ (как и любой знак) не должен быть полностью адекватным своему  значению. Понятие «справедливость» можно символизировать не только весами, так же как весы могут  употребляться в качестве символа  нескольких значений. Символ  допускает некоторую двусмысленность, неопределенность, непонятность. Это загадка, которую надо  разгадать; символ всегда ведет к  неизведанному. Символы через посредство образов, оставаясь конечными,  единичными предметами, выражают некоторую бесконечность. Речь идет о чрезвычайной обобщенности и  насыщенности символа. Так,  математические символы представляют обобщенную структуру  бесконечного числа единичных явлений. Без символа не существует подлинного искусства. Образ, отточенный до символа — таково средство  художественного обобщения. Особенности символизации выражаются на  примере «смыслообразов» античной философии. «Вода» Фалеса,  «воздух» Анаксимена, «огонь»  Гераклита — обладают всеми чертами  символа. С одной стороны, эти образы даны как нечто конкретное,  наглядное и непосредственное, а с другой — они несут неисчерпаемую  смысловую нагрузку, выражая целую  систему абстрактных идей (идею единства мира, принципы вечной изменчивости всего существующего и т. д.). Противопоставление и  сопоставление, определенность и  неопределенность, понятность и  непонятность, непосредственное и опосредованное — символ от  начала и до конца соткан из  противоречий.

Бергсон говорит: а где находятся восприятия? Может быть, они в глазах, или тоже в мозгу? - Нет, говорит он, восприятия находятся В САМИХ ВЕЩАХ. Сознание производит ОХВАТЫВАНИЕ системы подлинных, метафизических сущностей, на основе которого вырабатывает активность для СРАЩЕНИЯ, формирующего окружающую физическую реальность, а также её мыслимый образ _Мозг никоим образом не формирует сознание, это орган координации телесной активности, его можно сравнить с "телефонной станцией" (компьютеров тогда не было). Сознание же, охватывая в идеале всю вселенную, а в конкретный момент - систему окружающих тело активностей, затем как бы входит в мозг изнутри, "как нож в масло", то есть пронизывая и воспламеняя его этой энергией, "переключает" систему "телефонных проводов" и так управляет телом как одним из элементов сформированной "сращением" реальности. При этом можно сказать, что тело вместе с мозгом, будучи как бы изолированным объектом, в определенном смысле является аналогом всей вселенной, перевешивает её в своём свободном самоопределении.

Люди создают сами себе форму собственной слепоты и потом усматривают последовательный методизм в том, чтобы действительно ничего не видеть кроме плоской схемы.

"Некто задается целью нарисовать мир. В течение многих лет этот человек населяет пространство образами провинций, царств, хребтов, бухт, кораблей, островов, рыб, комнат, инструментов, светил, лошадей и людей. Незадолго перед смертью он открывает, что этот неспешный лабиринт отображает черты его лица"

Когда-то давно одна простая догадка расставила для меня всё по своим местам, примирила в моём восприятии всю разноголосицу человеческих мнений и противоречий, все идеологии и философские школы, претендующие на владение истиной, у каждой из которых были свои резоны и от каждой из которых в конечной инстанции истина ускользала.Все они рассматривали истину как лишенный воли объект, а сами претендовали на то, что бы в качестве целеустремлённого субъекта овладеть ею и сделать своим всепобеждающим инструментом. Все они имели одно общее свойство – они все отличались недостаточностью. Но стоило поменять их местами с истиной, и я больше не зависел от их недостаточности. Мне просто перестало быть нужным выбирать между ними, между любыми идеологиями, любыми философскими школами, любыми точками зрений, любыми мнениями.Догадка состояла в том, что истина попросту больше всех нас, больше того мира, который нас окружает, в котором мы живём, в который мы включены. Она охватывает всё, в том числе нас самих., всё, что было до нас и будет после нас.Мы не можем овладеть истиной, сформулировать её, ограничить, подчинить, сделать своим подручным инструментом и положить в карман, наподобие складного метра или откидного финского ножа, или партийного билета, или диплома об окончании вуза. Она слишком велика, слишком многопланова по сравнению с нами. Наоборот, это истина владеет нами, это мы инструменты истины, каждый из нас и все мы вместе с тем, что нас окружает, являемся её частными случаями.

В настроении подъема философская мысль впервые дотягивается до языка, начинает догадываться, что ей не нужно искусственного, терминологизированного, математизированного языка; философия, мысль, как поэзия, начинает видеть, насколько настоящий язык, естественный — не потому, что природный, а потому, что его никогда не требуется обуславливать, он сам условие всего, — насколько язык льнет к настоящему существу человека, и существо человека, которое осуществляется в настроении подъема, щедрого увлечения, льнет к языку. Мысль догадывается тогда, что критика языка с претензиями к его якобы неточности, многозначности — от забывания того размаха, к которому способно свободное человеческое существо.

Что нам следует делать?Кто мы есть?Почему мы должны быть?Что есть сущее?Почему свершается бытие?Из этих вопросов снизу вверх в их единстве и состоит философствование.Лишь если мы действительно заблуждаемся – сбились с пути, мы можем наткнуться на «истину».Глубокое, жуткое и вместе с тем величественное настроение у заблудившегося в целом: это философ.

«Красота — это устойчивость, утверждённость созерцания»… Потому что — именно так создаётся проблематика красоты, важность красоты. Именно динамика созерцания делает для нас важным само понятие красоты: когда что-то оказывается красивым, то созерцание не теряет своей сути и продолжает обогащаться частностями, оно утверждает своё существование, своё должное и верное движение. Оно не сбивается. Это определение в явлениях имеет силу дальше так: когда что-нибудь оказывается красивым, то человек продолжает смотреть, думать или слушать. То есть его душевное состояние, его созерцание продолжается, оно сохраняет и набирает своё качество… Но отсюда же происходит и философский смысл красоты: поскольку верным выяснением или созерцанием оказывается устойчивое, воспроизводимое, то красота отличает верное выяснение от неверного. Значит, красота обладает в философии методологическим смыслом… Благодаря чувству красоты философ может отличить, какие ходы мышления следует использовать и готовить… Он всматривается в действительность, и рано или поздно он достигает того, что действительность оглядывается на него его же глазами; и так постепенно обнаруживается верный подход к истине.

Эволюцию западных представлений о человеческом «я» можно описать параболой. Древние греки полагали подлинное мышление объективным процессом, а все то, что шло от субъективного начала, объявляли мнением, в котором и разбираться не стоит. Пожалуй, впервые о непреходящей правде своего внутреннего голоса заговорил Августин Блаженный. Уже в Новое время Декарт сделал «я» основанием истинного знания, Кант — условием всякого опыта, а Фихте и вовсе — творцом всего, что не «я». С этой вершины быстро начался закат: Юм назвал «я» привычкой, Ницше — игрой слов, Фрейд открыл под «я» океан бессознательного и т. д. Наконец, современные когнитивные науки, основываясь на экспериментах с мозгом и сознанием, провозгласили вторичность, эпифеноменальность нашего «я», его, в общем-то, необязательность для сознания. Но если это так, почему «я» остается важным для нас, почему мы продолжаем ощущать его центром и смыслом своего существования и как преодолеть пропасть между экзистенциальным ощущением «я» и объективным научным взглядом?

«математики работают в щелях, с застывшим временем, а философы на просторах, где время несется»Птицы переносят людей в миры умерших. Умерший – не значит мертвый. Умершие живут в другом времени, как и птицы.

Философия как раз говорит из КРАЙНОСТИ человеческого положения, из брошености и из нищеты. Место философии в культуре: НА КРАЮ, и при кризисе культуры, когда привычные подходы становятся проблематичными, философия ОТКРЫВАЕТСЯ как то, что на краю, при основаниях всего и стоит в том числе там, где уже НЕТ оснований.

Доведенным до крайности, нам до философии ли дело? Но да, именно до философии: сейчас только и время для философии.

Как на самом деле мы мало думаем. Как страшно просто думать. Как мы рады рамкам, куда можно было бы вставить эту стихию, ввести.О профессиональном философском обучении часто приходится сказать, что оно словно для того, чтобы научиться СПРАВЛЯТЬСЯ с мыслью (в обоих смыслах), и с мыслью прошлого, и со своей собственной.

А вообще ведь обычное дело ещё вот в каком плане. Аксиомы и определения в математике — это не то же, что принципы и определения в философии. В математике это чисто рабочий инструмент: удобное место для начала дедукций, придающих зданию твёрдость, не более. Весь смысл понятий — не в них. Поскольку философских определений математики давать не умеют (и то: ведь тяжело давать определения чему-то такому, что скорее делается или воспринимается, чем мыслится), то в математической книжке смысл понятия надо искать под параграфом "Основные свойства" либо (что почти то же самое в этом плане — то бишь снова выборка важнейшего, из которой и можно восстановить мысль автора) "Примеры". К сожалению, многие люди переносят эту привычку и вообще на чтение любых текстов, не только математических, а потому на каждую мысль требуют примера, иначе им непонятно. Математика мало кому понятна и известна, однако на многих влияет… Высокое, высокое дело

Сперматические логосы пронизали землю. Хайдеггер творил, не на пустом месте, хотя опору находил не столько в философии, с ее метафизическими пристрастиями, сколько в искусстве, литературе, где Истина присутствовала в чистом виде. И недаром Хайдеггер называл именно язык «Домом бытия», а дом языка – поэзия и проза, а также та философия, которая говорила языком поэзии

Насколько я могу понимать, отличительная черта интеллигента состоит в том, что он по настоятельно поставленному принципу своей жизни, а не по какому-то стороннему и случайному убеждению, отказывается сводить себя к какой-либо социальной функции, стать внутренне её невольником и, стало быть, пренебречь той своей человеческой сутью, которая причиняет его мысли и поступки и в этом смысле над ними возвышается, доминирует, зато он стремится эту суть спасти и привести к высшему благу.Из этого определения — множество следствий, которые и составляют столь характерный портрет: 1. Характерное сочетание эгоизма и альтруизма, проистекающее из того обстоятельства, что хотя принцип жизни интеллигента и направлен на него самого, он привязан к общей человечности; все люди разные, нет одинаковых; однако все люди подобные, всегда обнаруживается некая общность;2. Не менее примечательное сочетание социального и индивидуального начала, зависящее от того положения, что хотя принцип и относится к социальной функции или роли, беря лишь её за начало своего формулирования ("логоса"…), сам характер этого отношения скорее отрицательный; интеллигент действует ради общества в том смысле, что он учит человека, в том числе себя, противостоять ему и его унифицирующему воздействию, и это значит, что он всегда участвует в социальных отношениях, поскольку учит, но всегда критически, поскольку учит самостоятельности; с социальной стороны это проявляется как некая кастовость, а с индивидуальной — как некая духовная самодостаточность;3. Разнообразие интересов, широкий круг чтения — преимущественно о людях, ибо интересы эти служат прежде всего личному пониманию человеческого начала в человеке; по этой же причине — некоторая наклонность к созерцанию, некая внимательность к осуществлению мышления, к его обстоятельствам; по этой же причине — зачастую религиозность или во всяком случае сочувствие к религии;4. Нежелание "быть дураком" и соответствующая скромность, которую можно не без оснований принять и за надменность; вид наш определяется как "человек разумный", следовательно уважение к человечности — это уважение к разуму; а потому интеллигент отказывается быть глупцом в чём бы то ни было, но в особенном смысле: он признаёт, что во всякой области бытия, во всяком жизненном круге есть своя мудрость, свой определяющий принцип; и этот самый принцип при столкновении с таким кругом он стремится по возможности иметь в виду, даже если деталей он и не знает; он старается действовать по этому принципу тогда, когда он постигает его, и признаёт своё невежество тогда, когда этот принцип ему непонятен, но во всяком случае он не отказывается от понимания чего бы то ни было на том лишь неприемлемом для него основании, что это "вообще-то не его дело"; здесь и есть слабое место интеллигента — когда в обществе падают принципы, то и ему уже не за что удержаться, ведь и сама человечность есть не что иное как принцип, как определение;5. Вежливость, аккуратность обращения — как внутреннее требование, исходящее от той самой человечности; эта вежливость отличается по своему характеру и оттенку от вежливости аристократов, потому что в её основе — не общность владычества, а уважение к принципу; аристократ уважает человека, который равен ему по рождению и воспитанию, а интеллигент уважает некий принцип, создающий людей; эти способы обращения при развитии могут сходиться по проявлениям, например аристократ может и не только с равными быть вежливым — из уважения к себе и любви к людям, а интеллигент способен и выходить из мира принципов в реальный мир людей, всё-таки сохраняя уважение к ним; однако происхождение их — разное;6. Большое разнообразие типов социальных взаимодействий — от "наведения мостов" между людьми разного толка до формирования "закрытых анклавов", куда посторонним вход воспрещён.Перечисленное — это не более чем признаки; они логически вытекают из определения, а потому с меньшей обязательностью выполняются, чем оно само, ведь жизнь полна случайностей и сторонних вмешательств. Ещё раз повторю, что это определение выполняется лишь тогда, когда названный принцип — это не инструмент для чего-то иного, от него самого отделённого и более высшего, применяемый стало быть с некоторой отнюдь не случайной обусловленностью, а сам по себе безусловный высший принцип бытия. Это определение называет отличительную черту, а из какого рода эта видовая отличительная черта выделяется?.. "Интеллигент", равно как и "образованный", — это не социальная роль; интеллигент — это человеческий тип; во всяком человеке задействуется как социальное, так и индивидуальное начало…

Человеческий мир, а вернее господствующая ныне техническая цивилизация основанная на западной философии, навязывает населению определенную глобальную картину мира. На уровне воспитания, образования, идеологии. С этим ничего не поделаешь, да и не надо, т.к. эффективная коммуникация — важна и необходима. Любой серьезный разговор о серьезных вещах возможен только там, где есть понимание, что эта глобальная картина — одна из многих возможных. И её доминирующее положение продиктовано чем угодно, в рамках исторического процесса, но никак не исключительной и уникальной истинностью. Т.е. от целостных представлений об общих свойствах, сферах, уровнях и закономерностях совершенно необходимо время от времени отступать в сторону

Философия спрашивает не о том, как всё устроено, а о том, что это значит, что есть мир, что он целое, что всё именно такое, какое есть, что бытие существует, а не нет его.

В общем деле правая и левая рука должны остаться разными; в «религиозной философии», если такая возможна, эти части должны без смешения вернуться к своей чистоте. Обычно вместо работы двумя руками, как у Филона, строители «религиозной философии» заняты абсурдным конструированием из правой и левой руки одной, усредненной — слабой и ненужной.

К другому нет проложенных путей. Пути к нему тоже ДРУГИЕ, не одноразово, а всегда. Философия, дружественная мудрость, бросает себя на то, чтобы найти их, с риском потерять.

Философия — как видение, не ДЛЯ ЧЕГО, а сама цель, полнота энергии; она даже, я сам себя поправлю и уточню, не ДЕЛАЕТ то же, что делают техника, экономика и промышленность, — она то, РАДИ ЧЕГО и техника, и экономика, и промышленность, которые, наоборот, со своей стороны как раз НИКОГДА НЕ ДЕЛАЮТ ничего такого, чего не делала бы философия. Они — срыв философии, срыв от слабосилия души, ἀσθήνεια τῆς ψυχής, по Плотину, психастения, когда душа теряет энергию видения, слепнет и в наступившей темноте ошибается в своем искании. Она ошибается в искании, но искание никогда прекратиться не может.

Философия веселая наука. Ее правда распрямляет. Ложь ей смешна. Больно ЧЕЛОВЕКУ от лживого суда, мысль от трудности только светлеет. Она крылатая, ее пути свободны. Ей иногда кстати неуклюжий враг, с которым легко расправиться. Не с человеком. Несть наша брань ко плоти и крови.

Основная мера богатства — это количество досуга, свободного времени. Я говорю не о материальной обеспеченности. Последняя, если сделать все уточнения, в конечном итоге принимает вид да/нет: или есть материальная возможность что-то сделать, или нет такой. Квантификация этого показателя — всегда условная, она упирается во что-нибудь вроде вероятностей. Это при том, что и да/нет — это не настолько простые вещи, как единица и нулик в булевой алгебре. Бывают "да, но…", "вроде бы да…", "не похоже…" и прочие вещи — всё это, однако, уже не квантификация, а сама природа разделителя да/нет, то есть само то, как он нами непременно мыслится; и она может переходить в квантификацию теми же вероятностями, но тут уже важно не путать, тут уже условности.А я говорю о богатстве как о чём-то таком, что можно осмысленно измерить, сравнить. Не только для человека, но и для общества. Как выяснить, что один человек богаче другого? Как выяснить, что одно общество богаче другого? По количеству досуга. Наиболее богатые люди — это те, чьё время целиком свободно; для 19-го века, например, такой образ жизни в наших глазах ассоциируется с дворянством. И если сравнивать общества… Ведь не по количеству напечатанных денежных знаков сравнивать?.. Деньги — это тоже условность… И не по интенсивности транзакций или чему-то подобному?.. В конечном итоге важно не то, насколько активна мышиная возня, а то, к чему она людей приводит…Указать меру — это ещё не значит указать способ измерения. Трудности — от самых обыденных до самых философских. Философия обратна обыденности в том смысле, что она критикует обыденные, привычные, самоидущие способы мышления, старается над ними возвыситься и обнаружить их правило… Обыденные: если у человека денег много, а досуга мало, то всегда ли это значит, что он очень беден? Не всегда; саму возможность досуга эти деньги давать могут, даже если человек ею и не пользуется, так не стоит ли эту возможность учесть… "Деньги нужны для того, чтобы не думать о них," как выразился один шалопай из романов Мопассана. Философские: а что такое свобода?.. Насколько свободен человек, если он по складу своего ума своим временем владеть не умеет, а топит его в развлечениях?.. А если человек погружён в свой труд, то насколько он свободен?.. Бывают люди, которые владеют фабриками и акциями по всему свету, они тратят своё время на обустройство экономики по своим личным усмотрениям — часто эгоистическим, — но, в сущности, не на себя; то есть — личное ли это богатство…Сама по себе связь богатства со свободой отчётливо прослеживается — на мой слух — в слове "богатство" (в смысле: "богат, сам себе хозяин…"), так что обозначенный взгляд мне всегда, конечно же, представлялся самоочевидным. Личное богатство — это личная свобода в её экономическом аспекте. Однако опыт показывает, что самоочевидные вещи бывает полезно проговаривать…

Итак, - сокровенное. Я в этом безумном огромном тексте присоединялся к философской позиции авторов, полагающих, что трансцендентное не является чем-то отделённым от человека непроходимой стеной. Конечно, к нему необходимо восходить, но человек имеет к нему доступ. Трансцендентное, если изъясняться на их философском жаргоне, особым образом присутствует в имманентном. Наше время – это время разочарованности в философии и особенно в метафизике. Однако расплатой за это является деонтологизированный субъективизм, метафизический аутизм, бессокровенность, когда субъект ощущает тотальную недостоверность, заключает себя в одномерную плоскость освоения, стремится к бездумному пересечению всех и всяческих границ. В данной ситуации метафизическое усилие, как я тогда ясно чувствовал, может препятствовать нашему расчеловечиванию, превращению нас в тени, в картонные и бумажные бессмысленные фигурки.

А как велика любовь к знанию и насколько природа человеческая не желает обманываться, можно понять из того, что всякий охотнее желает плакать, владея здравым умом, чем радоваться в состоянии помешательства. Эта великая и удивительная способность не свойственна никому из смертных одушевленных существ, кроме человека. Некоторые из животных владеют гораздо более острым, чем мы, чувством зрения для созерцания обычного дневного света; но для них недоступен этот бестелесный свет, который известным образом озаряет наш ум, дабы мы могли правильно судить обо всех этих вещах: для нас это возможно настолько, насколько мы воспринимаем этот свет.

И эти все телесные вещи имеют свои сокрытые в природе причины. Свои формы, придающие красоту устройству этого видимого мира, они представляют для очищения чувствам; так что кажется, будто они желают быть познаваемы взамен того, что сами не могут познавать. Но мы так воспринимаем их телесным чувством, что судим о них уже не телесным чувством. Ибо у нас есть иное чувство – (чувство) внутреннего человека, далеко превосходящее прочие, посредством которого мы различаем справедливое и несправедливое: справедливое – когда оно имеет известный созерцаемый умом вид, несправедливое – когда не имеет его. Для деятельности этого чувства не нужны ни острота глазного зрачка, ни отверстие уха, ни продушины ноздрей, ни проба ртом и никакое другое телесное прикосновение. Благодаря ему я убежден, что я существую и что знаю об этом; благодаря ему я люблю это и уверен, что люблю.

- Как учили нас индусы когда-то "Ты не тело, ты не разум, ты не чувства. Ты - воля!"- Воля — это преодоление конфликта мотиваций на уровне лобной коры. Регуляционный механизм, бесспорно, молодой и один из самых свежих, но всё ещё неспособный выйти за пределы того, что в него заложено в процессе формирования нейронных связей.

Сделал недавно на философской конференции доклад, в котором в частности объяснил, как и почему в индийской философии нет истины. Ранее об этом кратко писал в сетях полтора назад, но был мало кем понят, а некоторые даже вознегодовали, сочтя мои мысли возмутительными и подрывающими достоинство индийской философии. А дело-то в том, что для солидного понятия философской истины нужна еще одна идеализация - принципиальной заменимости эмпирических мыслящих, да и "беспредпосылочность". Ни того, ни другого нет ни в действительности любого мышления, ни в индийской философии. Это лишь западная идеализация.Европейская конструкция понятия истины (алетейя, veritas, Wahrheit...) хотя и введена была философами, но идеально годилась не для философии, тем более не для науки, а для математики. И так было всю историю математики, покуда чуть более века назад не грянул кризис оснований....Наряду с высшими формами умственной деятельности, т.е. собственно мышлением (а не подражанием ему или воспроизводством его в речевых формах), выделим высшие формы душевной активности, в частности, чувство благодарности, благоговение, совестливость, участливость. Нет сомнения, что и к ним способна довольно малая часть популяции, как и к высшим формам умственной деятельности.

Главный вопрос философии — это прежде всего он сам и есть, это вопрос «в чём главный вопрос»? Вот о чём философия должна думать. Где главное? Что такое вообще главное? О чём, собственно, речь? О чём ДОЛЖНА идти речь? … Что надо, что должно быть, какими надо быть, что надо сделать, как думать, чтобы по-настоящему прийти к главному, центральному? — Тогда мы задумаемся о нашей странности. Почему вопрос «что главное в философии?» мы услышали как наводящий, мобилизующий, организующий, словно до философии уже известно, что такое философия и что такое главное? Почему мы не расслышали в этом вопросе раздумье, почему просто не услышали его как вопрос философии? Философия начнется не когда будет ответ готовый на этот вопрос, — она тогда кончится, — а философия есть, пока этот вопрос раздумчиво звучит в ушах. Мы же услышали этот вопрос как: «апорт»! Будто среди выставленных в ряд матрешек осталось только найти, какая самая большая. Почему мы не спросили, что такое философия?(«Ранний Хайдеггер»)

Люди знают всё и пишут очень умно. Сказано всё и перевсё. В этом гвалте сначала теряется другой голос, говорящий наново простые вещи, идущие — откуда? Из простора души. УЖЕ ЕСТЬ этот мир; как он сам есть, он сам и говорит о себе, и никто не может судить, когда это надо, кому и зачем. Это видит только он сам. Он может угнездиться на свалке и на краю пропасти, никто не видит. Это Платон называл идеей: видом, РОДОМ, который есть, рождается и живет, как ему одному известно.

Когда то, что гладко развертывалось на словах, срывается на практике, оправдания неудаче ищут в давлении темных сил. Под неглубокой поверхностью схем, естественно, всегда обнаружится много чужого или враждебного. Тогда начинают полагаться на смелость и силу начинателя, что оставляет еще меньше места для осмысления концов и начал.

Философия — мысль, отпущенная до пределов внимательного понимания. Она впускает в себя мир, прислушивается к нему и дает сказаться его тишине.

Пора бы уже быть панике, но как всегда спокойствие и разумный образ действий единственно верны. Надо спрашивать не что делать?, а как думать?. Что буду делать, я знаю; что буду думать — не знаю. Философия решается открыться этой неизвестности и выдержать ее. Пока бытийная мысль, изгнанная наукой, одна видит и осмысливает возможность, которая могла бы быть и возможностью техники: хранить бытие, оберегая его даже от нас самих.«Другое начало»

Наше дело понять (принять) то, что есть. В принимающем понимании, пусть горьком и растерянном, всё равно будет больше философии чем в классификации, проектировании и конструировании.

Мы в мышлении ищем опору для некоторого действия. На уровне философии познания, конечно, не конкретного, а максимально обобщеного, растянутого на бесконечность пространства, времени и множества мыслимых ситуаций. Идеального действия. Отсекается, соответственно, щелчком восприятия ощущения понимания. Если думаешь сам — личного. Если обсуждаешь — коллективного. Вот оно, звенит, на этом надо закончить. А понимание это готовность к действию, опора на мир. Другого критерия обнаружить невозможно, бесконечный цикл мысли изнутри не разрывается.

Он, действительно, был прямым учеником Гуссерля и Хайдеггера. Моральным и интеллектуальным авторитетом для чешских интеллигентов. Философом, способным идти вглубь слов, туда, где слова обречены становиться действием. И, наверное, Кундера не преувеличивает, объявляя Хайдеггера вдохновителем чешских диссидентов. Они не спорили, идти или не идти на очередные выборы и не занимались прочим фиглярством. Они действовали хирургически точно и аккуратно, поняв, что именно это необходимо, опубликовали "Хартию 77", которая стала бомбой замедленного действия в тишине, окружающей монолит чешского социализма с постчеловеческим лицом.И за этим тиканьем слышен был неторопливый шелест страниц Хайдеггера.Главной проблемой российских диссидентов и, шире, оппозиции - да и России в целом - мне кажется отсуствие интеллектуального стержня, хотя бы отдаленно сопоставимого с тем, что был у чехов.

Они (прежние философы) предположили, не без оснований, что душа — то из первых тел (элементов), которое по природе подвижно, и некоторые сочли, что это огонь, ибо из всех элементов он тончайший и наименее телесный. К тому же он самый подвижный и, главное, приводит в движение другие

«Духовное соприкосновение» есть без слов и до всяких слов. Да, это так: присутствие человека значимо, значительно само по себе; говорит и молчанием, много и важно, в нем слышится обещание, или обличение, или одобрение, или угроза. Другой человек, молчащий или умолкающий, и наш суд, и наше оправдание; его ненависть нас губит, его признание нас спасает. Мы с самого начала открыты значащему присутствию другого, захвачены им, — и всегда, хотим или не хотим, задеваем другого своим присутствием. Это присутствие, на языке философской школы, — не «что», а «есть», не quid , а quia, не das, а daß, не τὸ τί, а ὅτι. И не так, что в речи совершается размен этого «есть» на «что есть». Наше присутствие — это и есть мы; человек есть чистое присутствие, не наличие чего-то, а само присутствие как открытость всему, целому миру. Наше осуществление — не реализация какой-то или нескольких возможностей, а сохранение себя как места мира. Что же тогда слово? Оно не сведение quia, чистого «есть», чистого «могу», к «есть что», «могу что». Человеческое существо открыто по своему существу. Слово тогда служит не для «выражения» «содержания», а для хранения.(«Внутренняя форма слова»)

Два месяца назад я закончила книгу про бессилие, она вроде бы должна довольно скоро выйти в издательстве Канон. Писала ее полгода на волне вдохновения, от первых пришедших в голову ещё интуитивных мыслей до окончательного текста. Была с головой погружена в эту тематику, вычисляла последствия, преобразовывала собственную экзистенцию. Раньше со мной подобного не было, это вообще была не моя проблематика. А вот поди ж тыНо зато почти сразу как книга была написана, я впала в мысленную прострацию. Ни о чем не думала вообще, голова была пустая. Выплеснула из нее слишком много за один раз, перенапряглась. И впала в пустоту Надо сказать, поначалу это была приятная пустота. Гуляла по соседнему Мещерскому парку и смотрела вокруг. Листала фб, писать не хотелосьНо постепенно стало тоскливо. Долго в пустоте не пробудешь, вернее, она перестает быть продуктивной, превращается в тупое убивание времени. У меня именно в это и превратилась. Без руководящей темы я чувствую себя бесполезной, и собственную жизнь тожеТеперь получается, что я возвращаюсь к мышлению не потому что не могу иначе, не потому что оно меня зовёт, а потому что мне надоела пустота Так оно было когда-то в начале моих занятий философией. Просто мышление понравилось мне больше пустоты, и намного. Но не могу сказать, что я к нему призвана безусловноНу, короче, вернулась. У меня лежит текст про философию музыки, недоделанный, там ещё много надо понять и добавить. Сегодня читаю американцев про соотношение музыки и смысла. Не только американцев, ещё одного шведа или немца, пока не поняла Моя основная задача – понять, что такое музыкальная мысль, какие у нее масштабы и какая структура, из чего она складывается. Прочитала автора Лео Трейтлера, о котором до сих пор ничего не знала, про музыку как метафору.

"Я узнаю́ себя в другом такого, каким себя не знал, пока некий голос не сказал мне: это ты.""Голос не мой, но я его признаю́ больше чем своим. Он мой оракул, угадывающий, что я есть: тот настоящий, другой.""Как свое лицо появляется только в зеркале, так самого себя человек может увидеть только в друге, другом я."

"Философия для подростков" является пробуждение мышления в тех его глубинах, которые, когда мы находимся в режиме обыденных установок повседневной жизни, обычно дремлют. Расшевелить ум, побудить его к критической мысли, заставить замечать то, что, как правило, не заметно, сподобить уяснить что-то настолько простое, что позволит с легкостью понимать даже самое сложное, научиться видеть глубже, дальше и шире – вот список тех умений, на которые стоит ориентироваться при освоении философии. Но приобрести эти навыки можно только при активном соавторстве – сколь бы ни был хорош учитель, он не сможет научить нас тому, к чему мы не пришли сами, что не продумали самостоятельно. Учитель нужен не для того, чтобы передать знание как некую вещь, но для того, чтобы спровоцировать нас к индивидуальной мыслительной работе. Только набравшись решимости обдумывать что-то всерьез и до конца, мы с изумлением обнаружим в своей мысли такие потаенные и захватывающие дух измерения, о которых раньше и не догадывались. Рискнув войти в лабиринт философского знания, по выходу из него мы заметим, что мир изменился. Но занимаясь философией нужно помнить еще кое что (что удержит нас от возможного разочарования). Философский взгляд на вещи доступен не во все те моменты, когда бы постигающий ее этого пожелал. И как долго и тщательно мы бы ни упражнялись в философии, мы не сможем воспользоваться плодами накопленного ранее опыта: философская работа всегда будет начинаться как в первый раз. Понятое вчера может оказаться совершенно неясным сегодня: например, слова, сопутствовавшие пониманию, останутся прежними, но былая ясность не пожелает возвратиться. Это может показаться обидным – в отличие от других типов знания, философию всего труднее превратить в капитал. Но у хрупкости философского понимания есть и свои плюсы. Пожалуй, в сравнении с прочими видами знания философское знание является самым демократичным: профессионал, посвятивший философским размышлениям долгие годы и новичок, только приступающий к ним, могут быстро уравнять свои позиции. Это как раз связано с тем, что философское понимание нельзя накопить – его можно только актуально испытывать. Но в этом качестве, начинающий специалист может дать фору искушенному и умудренному ветерану: чтобы осознать что-то здесь и сейчас вся история прошлых пониманий может оказаться избыточной, в то время как открытость и сосредоточенность могут помочь добиться глубокого схватывания прямо с чистого листа.Итак подлинное назначение нашего курса далеко от того, чтобы обучить нас некоему ремеслу или преподать конкретные практические навыки, которые в последующем можно было бы успешно конвертировать в прибыльные дивиденды. Предназначение курса «Философия для подростков» скорее в том, чтобы сделать наше пребывание в мире поистине остросюжетным и захватывающим предприятием.

Норма как идеал, ненормальность как другой идеалНормальность бывает статистическая, а бывает экзистенциальная. Хайдеггер вводит понятие "подлинное существование". Это и есть идеал. Но есть ли это норма? Рассмотрим. Статистическая норма далека от идеала. Статистически у большинства зимой бывает насморк, из этого не следует, что насморк норма. Даже в физиологии норма совпадает с идеалом, чтобы все органы функционировали незаметно, чтобы на них можно было положиться. Носом дышать, ногами ходить, глазами видеть. Все мы очень хорошо понимаем, что такое нормальное функционирование организма. Это когда мы о нём не думаем. (Где у нас почки? Как правило, здоровый человек этого не знает, большинство показывают на район поясницы, хотя почки выше. Зато как заболят, так сразу знаем, где болит) Теперь, что такое нормальное функционирование психики? По сути, аналогию надо строить таким же образом. Это когда мы о своих психических функциях не думаем. Но это очень странно, поскольку у нас же мысли внутри психики, мы же психикой думаем, как она может в них не присутствовать? Например, нормально ли думать о себе? Рефлексия – это когда одни мысли исследуют другие мысли. Их объект, их метод, их работу. Человек без рефлексии далеко не уйдет, и умным его назвать никак нельзя. Поэтому вопрос вообще, хорошо ли для психики быть совершенно нормальной. Тогда человек может отлично решать внешние задачи, быть каким-нибудь бизнесменом или политиком, и это и есть норма психики. А философом, учёным, писателем он не будет, и подлинное существование по Хайдеггеру ему недоступно. Даже для того, чтобы поставить себе долгосрочные цели, уже нужна рефлексия, некое пребывание наедине с самим собой. Это нужно для понимания, какая деятельность тебе больше подходит, чего ты хочешь, чего ты любишь. Душа рождается в момент остановки деятельности, учит нас А. Гелен. А Хайдеггер учит, что надо расслышать зов совести, который тоже звучит в глубине души Из этого следует, что умным человек становится, когда психика его принципиально ненормальна. Она обращается к самой себе, она изучает себя. Она обретает рефлексию, совесть, становится способной к самовоздействию. Цели становятся не только внешними (поесть, убить врага, подсидеть конкурента, обмануть девушку), но и внутренними. Расслышать совесть, моральный закон внутри, найти свое призвание, сочинить стихотворение, написать пост в фб о том, что я думаюЭто неэффективно с точки зрения внешней адаптации, но у человека задача не только в адаптации. У него среди целей есть ещё самоактуализация, как учит нас МаслоуИ без нее нет ощущения смысла жизни, по крайней мере у части людей. Конечно, есть и такая часть, которой внешних целей вполне хватает. Они нормальныВывод тут такой, что совсем не обязательно стремиться к норме. По крайне если ее определить как идеальное функционирование Все, что имеет отношение к совести, всегда внутреннее, и оно всегда мешает и тормозит. Само торможение уже самовоздействие, а торможение – это все высшие функции. Совесть, самовоздействие, внутренние события, внутренний мир, рефлексия – все это ненормально с точки зрения эффективной адаптации, но все это делает человека умнееВпрочем, ум тоже можно определять по-разному. Некоторые скажут, что ум у человека – это инструмент деятельности. А то есть ещё IQ. Что такое IQ? Это инструмент для решения тестов на IQ. Хотя иногда этот тест позволяет сделать небольшие выводы о логическом мышленииЧто такое ум? Я погружена в социум философов, и естественным образом для меня ум – это способность мыслить философски. Но не только, конечно. Для меня, например, некоторая музыка бывает умной. Совершенно не могу объяснить, как это получается, почему эта, а не другая. Ни сложность, ни неожиданность, ни красота роли здесь не играют Но вообще, если не брать такие странные вещи, обычный ум мне представляется инструментом, который должен решить вопрос о бытии в мире. Сделать это бытие подлинным, сообразным с совестью, с призванием. И решить задачи, как ужиться с людьми не травматично ни для себя, ни для них. Познать себя, людей, науку, устройство бытовой техники, если это необходимоНеплохо при этом ещё и денег заработатьНо это не главная цельМир в душе, вот одна из главных целей, вот для чего нужен ум, и это же, наверное, ответ на выше поставленный вопрос о нормеНо не путем устранения души. Это надо иметь в виду. Хотя дальше встает вопрос, что такое душа

Что они сделали со своей человечностью, куда подевали, неужели не видят, как это безвыходно, — сел, поел, поспал, встал, погулял, познакомился, поел, погулял, поспал, встал, снова поспал, встал, поел, погулял, полежал, поел еще, потом еще поел, лег, поспал. На что они променяли мысль, полное человеческое существо, настоящее достоинство — быть в театре вещей, которые требуют человека, чтобы он увидел, как чудно они все устроены, с какой грозной и звонкой непостижимостью устроены вещи, так что гадай, бейся хоть всю жизнь, всё равно не поймешь, как сделан мир и всё в мире.

Узнать себя — к этому сводится всё. Меру нашего нигилизма, нашего соседства с ничто, нашего опыта отсутствующего целого еще и приблизительно никто не измерил. К нам трудно подступиться, труднее, чем к медведю, живому не нарисованному зверю, не в клетке, а в берлоге. Намного легче мечтать о том, что было бы, если бы не было того, что есть.

Суфийская Традиция не является ни религией, ни культом. Это жизненная философия, и ее цель – предложить человеку практический путь к достижению более высокого уровня сознания

‘Несмотря на некоторые различия в интерпретации механизмов и источников субъективного, можно сказать, что все они [представители различных направлений философии и педагогики] говорят о наличии в сознании человека некоторой виртуальной динамической модели. В этой модели мир природы отграничен от человека и противопоставлен ему, являясь источником событий, составляющих содержание его бытия.’

есть «особое искусство преодоления противоречий»: не устраняя, не скрывая, не замалчивая, не отрицая противоречий, раскрытие их и преображение в новые формы гармонии. Таким искусством в области реальной помощи человеку и является дианализ. Формула дианализа: примирение неизбежных противоречий жизни личности. Если расписать по строкам табличной формы пентады, то получим: 1. Примирение 2. Неизбежных 3. Противоречий 4. Жизни 5. Личности «Примирение» – начало начал. В формуле дианализа «спрятана Лира», которая «примиряет», т.е. по принципу мира гармонизирует противоположности и противоречия, которые неизбежны в жизни человека. «Неизбежность» противоречий поставлена в формуле на второе место (второе начало пентады), что означает познаваемость этих противоречий. Терапия – это открытое рассмотрение противоречий. Болезнь – бегство от познания. Дискуссия исцеляет тем, что прекращает вечное убегание от правды, от проблемы, от противоречий, которые живут только тогда, когда сталкиваются и «искрят». Это – «Лук», символ бескомпромиссной борьбы, взаимоуничтожения противоречий. Познание уничтожает противоречия, ставя пределы, «определяя» противоречие! Познание порождает новые противоречия, раздвигая границы знания в сторону незнания. «Противоречия» поставлены на третье место – Становление. Только противоречия и толкают человека в своем развитии. Это понимают почти во всех «модальностях» психотерапии и теориях личности. Чтобы быть личностью необходимо постоянно преодолевать себя самого, без конца противоречить самому себе! «Жизнь» всегда есть факт, с которым необходимо считаться, поэтому в формуле это понятие на месте Ставшего, факта. «Личность» – смысловое всеединство человека, возможное только в мифе и средствами мифа – «логики чудесного», абсолютной диалектики. Фактичность личности есть ее обычная повседневная жизнь во всех мельчайших проявлениях. Сколько бы человек не жил, хоть 968 лет, как Мафусаил, он не сможет проявить все свое потенциальное богатство. В пространстве мифа это возможно. В мифе человек всегда Личность, всегда дана вся целиком, не частями. Символически дианализ есть синтез Лука и Лиры!

Если обсуждать актуальное состояние дел, то имеем следующее: "все философствуют плохо". Здесь субъект — "все философствуют"; предикат — "плохо".Если обсуждать потенциальности, то предикат не имеет значения (он-то и может меняться), а важен лишь субъект. "Все философствуют". Вот из этого и можно делать предположения о будущем.Например, об искусстве того же сказать нельзя. Наш век готов поощрить всех тех, кто занимается искусством. Но искусством никто не занимается (так что поощрения получаются несколько растерянными). Есть хобби, кружки и проч., но никто уже не думает, что это всерьёз (кто-то, может быть, и хотел бы; а кому-то и так нормально).А вот когда люди философствуют (и таких людей довольно много, они не только в ЖЖ), то какое бы отношение они ни высказывали к своему занятию, всё же они внутренне исходят из того, что их мысли имеют значение, выражают сам предмет. То есть в самом деле философствуют.Приниженное отношение к философии препятствует коммуникации между размышляющими, но не отнимает от серьёзности самих мыслей.

В самом деле — как строится творческий процесс? В искусстве?От учёного философа художник отличается местом вхождения идеи в процесс.У философа идея есть вначале: она у него появилась, и он её эксплицирует логически.Творчество философа — это творчество логика: какие логические движения нужны.У художника идея — это конечный результат; в идею оформляется содержание его души.Неверно говорить (это и моя ошибка), что в начале художественного творчества есть форма.То, что в начале, (говорю по опыту) — это что-то вроде соотношений, которые важны.А это и есть материя, направленность: то, какие движения для всякой формы позволительны.Художник материализует свои представления — то есть он выводит их вовне себя.Материя от содержания отличается исключительно тем, что источник её бытия — внешний.У художника гармония играет ту же роль, что логика — у философа.А именно — на ней идея строится; так что она — необходимое, но недостаточное условие.Итак, задача (процесс) художника — гармонически направлять форму в имеющемся содержании.И для этого, конечно, прежде всего необходимо само по себе это содержание.Это содержание определяет собой внешний к художнику мир: то, что он в мире видит.Достоинство художественного произведения определяется:а) достоинством изначального содержания ("тем, что он видит");б) и точностью его передачи ("тем, как он снимает покровы").Нигде в этом процессе нет иносказания — попытки соврать. Напротив, искусство — правда.Ложь, прямая ложь в глаза, когда все сразу знают, что я солгал, — это не искусство. cmt96

Истина задевает не отношение человека к действительности, а всего человека в целом как ЕЩЕ НЕ РЕШЕННОЕ СУЩЕСТВО, как ЕЩЕ НЕИЗВЕСТНО, СОБСТВЕННО, КТО ОН

Мир как он есть непонятен. Философия — принимающее понимание того, что миру нужно краями уходить в тайну. В том, чтобы сказать ему: «Не понимаю», нет отхода от понимания. Понимание продолжается в безусловном принятии непонятного. Понимание шире, чем присвоение.

‘В результате научной революции и современных научных успехов мы породили материалистическое общество, которому уже не удается обратиться к духовному поиску, который нас воспитывает.’ ‘Самое важное, что в «древние времена» мы путешествовали по нашему миру и открывали в себе переживания, которые соответствовали тому, что мы наблюдали в мире: мы просыпались на рассвете и засыпали на закате. Мы были тесно связаны на каждом уровне с циклами природы. Этот процесс был разорван коперниковской революцией и последующим развитием в биологии — даже нашим исследованием квантовой физики и космологии — и в конечной интерпретации нашего личного опыта. Но сегодня мы снова открываем, что это мы кто наблюдает космос и кто осознает, что мы наблюдаем; что это мы кто наблюдает наше путешествие по миру и кто наблюдает наши наблюдения.’ ‘Мы знаем, что home sapiens испытывал духовный аспект «существования» с самого начала появления нашего вида. Наука — это поиск и нет никакой причины, чтобы ученые обязаны продолжать ограничивать этот поиск сведением его к составу материи.’

Мы следуем за своими мыслями, как они нам являются. Это принципиально бескорыстное мышление. Мы ни к чему не хотим прийти заранее. Мы ничего никому не хотим доказать.Интерес – это целеполагание мышления в рамках самого мышления, без всякого выхода к адаптации и без всякой воли к власти.Теперь мы примем, что интерес есть. Это уже полу-бескорыстное мышление, потому что оно работает ради самого себя, чтобы получить результат. Полу-бескорыстных примеров очень много. Ребенок играет не для того, чтобы его похвалили – он играет из интереса, ради игры. Взрослые тоже играют, например, в компьютерные игры. В науке сколько угодно примеров ученых, работающих не за деньги (достаточно назвать нашего Г. Перельмана). Им интересно получить результат. Пифагор находится как раз здесь, рассказывают, что он был очень счастлив, когда доказал свою теорему.Совсем другое дело мышление чисто бескорыстное. Это то философское мышление, с которого я начала – то, которое осуществляется в вопрошании и блужданиях. То, которое основано на переживании непонимания более, чем понимания. Которое не может успокоиться на принятии одной истины и постоянно созерцает сущее, видя в нем все новые тайны. Это, собственно, стихия мышления как такового.

Если говорить о выживании, то выживание человечества связано со смыслом… Смысл не менее важен, чем хлеб биологически. При сбое в снабжении смыслом его восстановление становится дороже хлеба… И наоборот, кажущийся успех приспособления, обеспеченность хлебом эпохи, скажем, «Титаника» или теперешнего общества потребления настолько не показатель того, что человеческий род на правильном пути, что как бы и не наоборот. Во всяком случае, когда есть снабжение смыслом, откуда-то берется хлеб, но не наоборот. Добывание смысла поэтому для нас, людей… — биологически важнее всего. Понятно поэтому, что такое религия, поэзия, философия.

«Заниматься философией следует и молодому, и старому: первому — для того, чтобы он и в старости остался молод благами в доброй памяти о прошлом, второму — чтобы он был и молод, и стар, не испытывая страха перед будущим».Эпикур. Письмо к Менекею. Фрагмент 122.

Что такое философия, еще раз. Вот она: когда читают такие книги, «обсуждают» такие проблемы, то это философия, обеспеченное дело; еще когда пишут такие книги, печатаются в таких журналах. — Философия, думающая, что она может себя очертить областью тем и проблем и держаться внутри этой области, очищая себя от постороннего, нефилософского, житейского например, находится не в лучшем положении, чем человек, написавший в рифму с размером и назвавший себя поэтом. Философия это упрямое движение против обрушивания жизни в вещи, в том числе культурные, для освоения своей — моей то есть — фактической, исторической ситуации. Без «меня», не в смысле личности со знаниями, запросами и идеями, а в смысле жизни, брошенной в мир и увязшей в мире раньше, чем она заметила проблематичность своей ситуации, — без меня, переставшего убегать от себя в то, что делают «люди», философии нет. Философия не область, не культурная сфера, а попытка — ничем не обеспеченная — вернуть жизни, моей человеческой, то, чем она с самого начала размахнулась быть: отношением к миру, не картине, а событию.

"...выражаясь философским языком, можно сказать, что закон кармы - это один из атрибутов нашего бытия. Это такое же его свойство, как локальность всех взаимодействий в физике - они оба просто являются характеристиками существования в нашем мире"

философское мышление это то мышление, которое постоянно хватает за руку собственную мысль, как бы отслеживает ее, не отпускает в свободный полет.А еще, мне кажется, мышление - это продукт формулирования словами образов, которыми мы думаем. Ведь думание происходит образами, впечатлениями и т.д., а мышление переводит все это в понятия.

Центральная идея философии свободы – это мышление, как фундамент всего развития человека и человечества. Именно это отличает антропософию от различных визионерских и авторитарных оккультных систем.Поэтому мне представляется необычайно важным при совместном обсуждении «Философии свободы» не просто составить себе общее представление о содержании этой книги, а работать над ней так, чтобы это соответствовало ее содержанию, а именно – это содержание нужно научиться делать предметом мышления, того мышления о котором пишет Штайнер в этой книге.Ограничиться обсуждением разных мнений, образов и ассоциаций которые возникают при чтении этой книги – это означает совсем не понять того, о чем там идет речь. Потому, что у каждого есть свои представления, мифы, образы того, что такое мышление, и очень легко впасть в иллюзию того, что именно об этом говорит Штайнер.Он сам пишет:«Не надо только смешивать две вещи: "обладание мысленными образами" и переработку мыслей посредством мышления. Мысленные образы могут вставать в душе подобно сновидениям или как смутные внушения. Но это не есть мышление»

Хорошо, давайте немножко разверну моё видение ситуации. Тезисно, чтоб не забыть, к чему веду.Итак, современная математика — это отрасль философии, подраздел логики, максимально очищенный от почти всех слов обычного языка, всегда придающих любому рассуждению ненужную многослойность и противоречивось. Некоторые достижения математической мысли оказались прекрасным инструментом описания многих общих процессов в наблюдаемом мире, обогатив естественные науки и инженерное дело. ...математика развивает способность к анализу вообще. И даёт определённое понимание методов формализации для такого анализа.

Мальбранш полностью отделил физический мир от мира, воспринимаемого человеком. Посредником между ними стал Бог, при этом отчетливые идеи о физическом мире человек получал видением в Боге. Локк покритиковал Мальбранша и убрал Бога как посредника. Однако, у него идеи в душе приобрели более субъективный характер. Локк закрепил отличие между цветом и протяженностью — вторичные и первичные качества. Цвет стал полностью субъективным. Можно сказать, что начиная с Локка субъект находится в субъективном мире своего сознания. Беркли довел до конца идею о трехмерном видении как результате естественных суждений. На этом пути он отнес протяженность к вторичным качествам — теперь все идеи были связаны с душой. Это открыло путь к имматериализму: можно сказать, что Беркли отрезал физический материальный мир в схеме Мальбранша бритвой Оккама. Важно отметить, что часто встречающееся отнесение Беркли к субъективным идеалистам неправильно. Его идеализм ничуть не менее объективный, чем у Гегеля. На этом гармония между физикой и метафизикой развалилась и с тех пор физики недовольны философами-метафизиками. Философы-метафизики хотели бы найти пути восстановления гармонии, но они никак не могут найти в физическом мире место для субъективности субъекта. Пути физики и философии окончательно разошлись.

любовь сама по себе – это усилие и испытание. Я имею в виду не внешние препятствия – бытовые, экономические и пр., но то, что человеческая любовь, даже на простейшем физиологическом уровне, включает в себя труд и рефлексию. Такова разница между эротическим, собственно человеческим, – и сексуальным, действующим в природе. Эротика – это не отдача инстинкту, который автоматически несёт «через копуляцию к эякуляции». Это труд наслаждения, задержка и возобновление, отсрочка природной цели и превращение её в средство для всё более полного удовлетворения, природу которого трудно понять. Для чего растягивать это минутное удовольствие? Для чего тормозить и ускорять, чередовать разные темпы и ритмы, сближаться и отстраняться? Инстинкт здесь превращён в рефлексию, в процесс самосознания и взаимопонимания с партнёром, когда чувствуешь другого как себя, а себя как другого, когда опосредуешь физическую близость множеством ассоциаций, воспоминаний, представлений, воображаемых ситуаций. Это целостное духовно-физическое действие – произведение эротического искусства, которое включает в себя и эстетику, и этику, и своеобразную логику и диалектику. Вот об этом и идёт речь в книге – не о сексуальности и не о чисто духовной любви, а о чём-то трудно постижимом, загадочном, вроде бы столь же бесцельном, как искусство. Кант определил эстетическое как область целесообразного, но лишённого цели. Так и эротика – это область наслаждения, которое постоянно отдаляет или уничтожает свою цель. Эротология – это не о сексе, а именно об эротике; это своего рода антропология, эстетика и даже теология любовного опыта. Подобно искусству, философии, религии, эротика – самая специфическая для человека область деятельности, и это так же трудно объяснить, как то, для чего художник создаёт картину или почему человек верит в Бога.

Почему можно говорить, что провал подделок под философию победа мысли? Мысль ведь молчала. Подделки были сметены всё-таки самой жизнью. — Это действительно так. Но жизнь приходит всегда уже только занять поле, завоеванное для нее свободой. Когда молчащая мысль не дала подобиям мысли слова, жизнь пришла расселиться на пространстве, освобожденном для нее молчанием мысли.

Что же такое философия, если она не имеет отношения к жизни миллионов? Что же это за жизнь миллионов, жизнь ли это, страшно сказать, если она не имеет отношения к философии? Значит, вся иерархия сведений, соображений, решений, из-за которых жизнь миллионов сложилась так, как она сложилась, шатается, ни на чём не держится? Второй вопрос решается вдруг, и именно так, однозначно: да, жизнь миллионов, как она сложилась вокруг стержневых мировоззрений и идеологий, шаткая, ни на чём не держится, это фантасмагория, сон, мираж, тем более фантастический, что КАЖДЫЙ из миллионов ЗНАЕТ, и это почти что первое и самое очевидное, что он знает, это что его и всех жизнь ДОЛЖНА и МОЖЕТ быть другой. Это действительно фантастика. Каждый знает, что жизнь должна и может быть другой, и всё равно это называют НАСТОЯЩЕЙ жизнью, а философию «далекой от жизни». Нет, только философия и есть проблеск того, чем должна быть настоящая жизнь.

Каждый человек - окно в этот мир. Парадокс человека в том, что он может находиться по любую сторону стекла. И смотреть как на мир, так и вовне. Само стекло может быть чище или грязнее. Такие божественные атеисты как Вольтер, Мопассан или Моэм смотрели только на мир, но через прозрачнейшие стекла, описывая роскошную неказистость и хаотичный порядок физического мира с головокружительными подробностями. Может быть и религиозная позиция, намеренно отводящая взляд на мир и страдающих в нем существ (выбор бодхисаттвы в Махаяне). Наверное, в чистом взгляде только туда (исключительно редком) открывается та самая пресловутая обратная перспектива (отраженная в умозрении в красках).Но если стекло грязное, взгляду вовне будут открываться одни рогатые рожи.

Разве ты знаешь, откуда мир? Или проявление образа человека откуда? То дуновение, благодаря которому Иисус мертвеца Оживил, то дуновение откуда? Что представляет собою то, что Гавриил внушает? Что такое суть Иисуса, откуда Марийам? Из чего перстень Соломона? Откуда сила покорения перстня? Отчего происхождение различных мыслей? И эти беспрерывные представления откуда? Один постоянно в печали, отчего? Другой постоянно радостен, почему? То весёлый, то грустный, но Ты не знаешь, откуда веселье и грусть. Откуда то, что случается в мире с людьми: То свадьба, то траур? Магриби, если ты знаешь об этом, скажи: Зачем одно больше, а другое меньше?

Герменевты полагают, что понять сущность человеческого бытия невозможно, пользуясь естественно-научными методами. Методы позитивистской философии также сродни естественнонаучным: они основаны на отстранении отношения исследователя к объекту изучения и опираются на законы формальной логики. Объективным методам познания противопоставляются методы психологического отождествления исследователя с текстом, независимо от того, какую конкретную форму имеет текст, что это — исторический источник, музыкальное произведение, архитектурный ансамбль, скульптура, живописное полотно или личность другого человека. Такую познавательную процедуру называют «вживанием»: истина в процессе познания достигается не путем кропотливой аналитической работы ума, а благодаря интуитивному постижению, озарению, инсайту.

Когда внутренний голос лжет Человека обманывают всякие внешние впечатления. Ложные факты, распространяемый СМИ, всякий вой идеологизированной публики... Он не верит всему этому, это ложь. Его обманывают политика и статистика, дурит математика и надувают "честные" документальные свидетельства. Он перестает верить статистике и политике, экспертам и очевидцам. Все лгут.И человек обращается к тому, что внутри. К внутреннему чувству правды. К тому, что заставляет до боли любить какое-то стихотворение, мелодию или сказку. Что заставляет в какой-то истории чувствовать: вот это - правда. И стихотворные строчки отзываются правдой, и мелодия звучит истиной.Смотря со стороны, иногда можно видеть: внутри этого человека говорит вовсе не правда. Если вы знакомы с современными демонами, знаете их привычки, можно увидеть: вот за искреннейшей, исполненной внутренней боли и пафоса речью ясно ощущается натура одного из таких демонов. Изнутри у человека говорит демон, это он решает, какие строки будут отдаваться правдой и какая мелодия будет трогать до слез.Увы, внутри у человека вовсе не непогрешимый барометр правды, а то же, что снаружи, хотя сам он этого совершенно не ощущает. Снаружи одна бездна, внутри другая - а вовсе не непогрешимая правда. Исправить такую штуку, научиться различать правду можно, хотя работы требуется не то что вагон... Много больше. Нельзя опереться на внешний авторитет - обманет, как газета. Но и на внутренний компас надежд не больше. Дорогу к правде всегда приходится пробивать с большим трудом, и собственное чувство правды - воспитывать, само по себе оно не работает. Этот баланс надо держать, прилагая усилия, а даровое чувство истины изнутри - просто такой же обман, как и прочие.

С философией всегда происходят удивительные вещи. Как и с философами. Уже "первого" философа, Фалеса, изображали чудаком, который слишком много занимался Небом и не заметил колодца-ямы у себя под ногами. Естественно, он свалился вниз, и тут же был мило потроллен весёлой девицей-служанкой. Она-то наверняка знала, куда нужно смотреть! Аристофан в "Облаках" описал Сократа как социально-опасного типа, подрывающего традиционные устои и ценности. Сам Сократ сравнивал себя с жалящим оводом. А его ученик Алкивиад сравнивал сократовские речи с болезненными уксусами змеи. Ох эти философы! Видящий вещие сны Декарт. Запрятавшийся в своей комнате шлифовщик линз Спиноза. Одержимый вселенскими планами и прожектами Лейбниц. Гуляющий по Кеннигсбергу после своего обеденного супа Кант. В одно и то же время, и в солнце, и в дождь, и в снег...Фихте, обучающий немцев национализму и пишущий всё новую и новую версию Накоучения. Гегель, блуждающий по пылающей Йена с рукописью "Феноменологии духа" в кармане.Чудаки, полусумасшедшие, опасные фантазеры и подрыватели устоев, что вы хотите от людей и от мира? К чему эти жала оводов, укусы змей и погремушки сумамшедших? Эй, кого там снова несёт на своих плечах Заратустра? Как быстро он сходит с ума, не успев договорить нам о сверхчеловеке!Витгенштайн, кормящий чаек на скалистом побережье. И Хайдеггер, понуро исследующий лесные тропы. От их исследований, поворотов, восхождений и срывов кружится голова.Все они - члены священного ордена, таинственного братства. Чему они служат? Кто их послал и с какой миссией? Какие ангелы диктуют им их сумасшедшие письмена?В принципе, всё уже написано на стенах Дельфийского храма: знай себя и ничего сверх меры. Но что такое, "я", "знать" и "мера"? И что такое это "что такое"? Это неприятное сократовское ti esti(n)? Слышите? Это пришли философы. Они лишают людей очевидности, понятности, такой нужной ясности и определенности. Они делают людям больно. Хотя и утешают, как Философия у Боэция.Они делают больно, чтобы утешить. Чтобы вывести из пещер и душных комнат на свет. Чтобы мы полной грудью вдохнули свежий воздух свободы. Чтобы мы подставили паруса ветру перемен.Они зовут нас в путь. А нам хочется оставаться в своём привычном и понятном мире. Без всех этих духовых приключений и взрывоопасных вопросов... Но все-таки хорошо, что Философия обитает в этом мире. Что она по-прежнему волнует и разжигает в отдельных натурах пожар восторга и любви. Чем был бы этот мир без Философии?Собранием банальностей и общих мест. Торжеством беспросветной и серой повседневности. Вязким и непроницаемым бытом. Но вместе с Философией к нам приблизилось Бытие. Которое с удивлением и недоумением смотрит на дела человеческие...Смотрит и ждёт ответа...Я думаю, мои дорогие, вы уже догадались, что это я хотел вас искренне поздравить с международным Днём философии!И обнять. Чтобы мы вместе немного помолчали в этот вечер... И поддержали друг друга, образуя живой круг удивительного и таинственного братства. С какой-то целью заброшенного в этот мир...

В основе научного метода лежит философия, согласно которой разных сущностей в мире до фига, но никаких лишних сущностей сверх необходимости плодить не надо, а то бритвой Оккама по горлу и в колодец.

Так как искусство говорить и искусство понимать противостоят друг другу, а речь является лишь внешней стороной мышления, то герменевтика существует в связи с искусством мыслить и, следовательно, является философией.

Несмотря на свой категорический характер, совесть далека от объективных ориентиров. Люди бывают совестливые совершенно по-разному в одних и тех же ситуациях. Философия экзистенциализма, например, отождествляя человеческую свободу с правом выбора, утверждает, что все дело фактически в нашей совести. И никаких определенных, тем более научных, критериев ее нет и быть не может. Здесь полностью абсолютизируется субъективная сторона совести. Рационалистические системы философии, напротив, все сводили к общим, «прописным» правилам, которые способны определить нравственное поведение и долг в различных ситуациях. Но, поскольку, в совести эмоциональное и рациональное, субъективное и объективное слиты, надо в должной мере, и не впадая в односторонность, считаться с этими действительными, неслучайными сторонами. Проще говоря, иногда человека можно простить, если он был глубоко убежден в своей нравственной правоте, но простить, еще не значит оправдать. И наоборот, человек, подчас, поступает внешне совершенно правильным образом, но нравственного признания не заслуживает. Им может руководить расчет, выгода, эгоизм. В философии известны и парадоксальные случаи, когда совесть вместе со всем «моральным хозяйством», объявляется выдумкой. Философии отказывается в праве логически определить нравственные понятия, как «проверяемые», «верифицируемые» и т.д. Мы знаем, что это относится к такой широко распространенной философской тенденции, живущей так или иначе в наше время, как позитивизм. При таком взгляде на вещи остается следовать нравственному диктату и голосу совести, считая их условными, сугубо вспомогательными, практическими ориентирами. Но при таком отношении к жизни, при таких принципах разве может идти речь о высоких требованиях. А ведь только через них по-настоящему проверяется природа каждого из нас. В обстановке философского и идейного плюрализма сосуществование в демократическом обществе самых разных ценностей, мы с вами в состоянии, исходя из наших положений, определить четкие пути морального поведения. Мы знаем, что все дело в положительных потребностях. Мы знаем, что есть их критерий, как соответствие эволюции жизни. Мы знаем, что эта эволюция в условиях общества проявляет себя как прогресс. Мы знаем, что есть среди положительных потребностей более ценные, более весомые, более значимые. Такое философское понимание позволяет четко ориентироваться в личной жизни и в мире. И у здорового человека вместе со здоровыми потребностями преобладает великий и сокровенный инстинкт совести. Он позволяет нам без излишней теоретизации занять, подчас мгновенно, правильную позицию.

Это ведь гениальная метафора пробуждения человеческого сознания! Человек вдруг (или постепенно) осознает себя в мире, который не выбирал, который построен не так, как бы он желал, мире недружелюбном, безучастном, бессмысленном, непонятном. Вокруг вроде бы есть другие, как ты, но до них не дотянуться, не докричаться, они спят и видят свои сны, они рядом и бесконечно далеко, как будто их и нет. Ты, следовательно, тотально одинок. И так будет до самого конца, ибо твоих сил едва ли хватает вытянуть из горла усыпляющий шланг.И как же хочется, чтобы поскорее появилась команда "Навуходоносора"! Чтобы Морфеус раскрыл глаза на мир, Тринити стала ближе к тебе, чем твоя кожа, Тэнк научил кунг-фу, чтобы тебе указали путь и цель жизни, чтоб все вдруг обрело смысл и непреходящую важность. Это, конечно, логика религии, а "Матрица", несомненно, религиозное кино, религиозный миф. Но проблема шире религии, поскольку человеку свойственно хвататься за любую соломинку смысла. Хвататься, чтобы снова оказаться в Матрице. Нео потребовалось три серии, чтобы это осознать. Следовательно, единственный реальный момент жизни, который мы проживаем — это то самое одинокое пробуждение, потрясенное оглядывание кругом и сдавленный крик ужаса, сопровождающий всхлип выблевываемых иллюзий. Не забывайте этот момент, длите его, втайне наслаждайтесь им — другого не дано.

В силу определенных эволюционных преимуществ нам свойственно воспринимать окружающую среду как совокупность отдельных и самостоятельных объектов, которыми таким образом проще манипулировать. По аналогии с этим мы принимаем за такие объекты мир в целом и себя, свое "я". Но то, что условно верно с камнями и зайцами, ведет к величайшему заблуждению, когда речь заходит о вселенной и личности. Ибо в таком случае определяющим становится не пространственный, а временной аспект, воплощаемый в движении без движимого — в волне.Существование волны очевидно, а вот сущность ускользает. Схватить волну невозможно — в лучшем случае в руке останется только вода. Вода — субстрат, но не сущность волны. Сущности вообще нет, тем не менее есть характеристики, движение, сила — то, что составляет реальность волны. Такую же реальность нужно видеть и во вселенной. Согласно теории струн, в основе мироздания лежат колебания одномерных, то есть, по сути, нефизических в обычном понимании, квантовых струн. Они и "гонят" мировую волну, все квази-самостоятельные объекты которой — лишь элементы ее движущегося контура (гребни, впадины, складки).Забавно, что буддисты еще двадцать пять веков назад ухватили подобную идею мира, создав учение о дхармах — бессамостных, нематериальных, мгновенных элементах, мелькания которых порождают все наличное, в том числе психофизиологическое единство личности. Наше "я" также представляет собой гребень волны — со своими особенностями и характеристиками, с определенной степенью единства и тождественности, и в то же время изменчивости и пластичности, но главное — без той сущностной подложки, природу которой невозможно ни описать, ни объяснить. Да которая и не нужна, если мы мыслим как волна.

Мы думаем, это наука расширила нам окружающий мир до размеров с трудом обозримой Вселенной (уже сто миллиардов световых лет в поперечнике). Нет, это Матрица так отодвинула свои границы, чтобы не беспокоить нас экзистенциальным Зовом, который все еще — и втуне — доносится Оттуда. Ведь мы по-прежнему не знаем ничего действительно базового: что было до "начала", почему вообще существует нечто, а не ничто, чем все в итоге закончится, — то есть не знаем всего того, чего "не знали" и наши предки, да только незнание это принципиально разное. Потому что кого сегодня это волнует? Не в качестве забавного факта, экспоната википедийной кунсткамеры, а по-настоящему, экзистенциально, чтоб душу вон? Бог волновал, Большой взрыв нет. Так чье же существование (или, если угодно, несуществование) важнее?Разумеется, Матрицу создали (и укрепляли, и очаровывались ею) мы сами. Не сознательно, а скорее самим ходом вещей. Той склонностью к самоусложнению, наращиванию всяческих культурных слоев, которая так характерна для человеческих обществ. И очевидно, что обратной дороги нет — вернуться по следам прежней колеи не получится. Чашу придется испить до дна, если, конечно, там будет все-таки дно, а не черная дыра, куда все безвозвратно и ухнет. По крайней мере, признаемся сами себе: вместе с метафизикой мы выплеснули не мракобесие — мы выплеснули единственное, что в нас еще отвечало на Зов Извне, а значит, делало нас больше, чем канарейками, запертыми в золотой клетке посюсторонности.

Чему может научиться современная философская мысль у Руссо,этого бродяги и чудака? Художественности и экзистенциальному то-нусу, без которых философия сегодня буквально задыхается. Обычнов предшественники экзистенциальной философии зачисляютКьеркегора. Упоминается в этой связи и Ницше. Но не Руссо! А ведьНицше и Руссо – фигуры во многом изоморфные. У них схожие осо-бенности темперамента – быстрое воодушевление нередко сменялосьрезким разочарованием в том, что его вызывало. Оба испытывалиподъем творческой энергии на тех же самых альпийских тропах. Обамогли продуктивно мыслить, изобретая новое, только в движении погорным и лесным ландшафтам. Ma tête ne va qu`avec mes pieds2, го-го-ворил Руссо. Кстати, экзистенциальная мысль, как правило, такова:ее создавали мыслящие не абстракциями, а чувствами ходоки.

Наука – это разговоръ многихъ людей, а философiя – разговоръ съ самимъ собой, который нѣкоторые позволяютъ намъ услышать. (Nicolás Gómez Dávila)

Когда человек формируется, развивается, кармы, опыт, поступки и повторяющиеся мысли, культурный слой, работа, близкие - всё формирует характер, индивидуальность. Результат процесса этого никем в долгосрочной перспективе не планируется, более того, обычно диапазон изменений не слишком большой, и если попал уж человек в колею, так и будет сформирован в соответствии с ней. Например у последних поколений так трёх у многих формирующим фактором является игромания. У работяг тоже свои колеи, это особенно заметно в корпоративной культуре. Например админы выглядят похоже друг на друга, программисты ещё более схожи, менеджеры-продажники похожи по своему, секретарши так же имеют свой дресс-стиль, косметику и лица, бухгалтера, бухгалтерши, юристы, оценщики, прокуроры, полисия, все имеют свои подходящие их жизненному стилю и работе лица, ну и где то мысли, устремления, культурные слои...

Пока человек не слишком хорошо себя осознаёт, знает, не слишком себя принимает, или допустим в его уме общественное и требования текущей обстановки, рутины, превалируют над его характером, он в основном не рыба ни мясо. Некая серединка на половинку, челн двигающийся по воле культурного ветра, ситуации, действует на рефлексах опыта.Когда же он познаёт себя каким либо способом, утверждается в себе, например в своей компетентности, в навыке решения задач, особенно разных задач, из разных слоёв, когда он приобретает увереннность и формирует свои проявления, его манифестация характера, его выражение, давление как бы характера на мир, становится сильнее. Кто то учится и управлять этим - как начальник учится и дистанционироваться от подчинённых, и давить на них, и управлять, и вкрадчиво утешать, незаметно и заметно стимулировать.

Маски, отыгрыши, всякий сталкинг, актёрская игра в меньшей степени - ситуационны, фрагментированы, частичны. Как фальшивая улыбка на лице в то время как всё тело источает безразличие, слабость и вялость. Познавший себя, сильный  или не очень характер, выражается так, что его не спутаешь с вялостью незнания себя.

Иногда же сильные идеи, культура начинает формировать сильные востребованные временем характеры. Как у кочевников, воинов, мачизм, поддерживаемая агрессивность, гордость, эгоизм, презрение к другим могут формировать сильные характеры, добивающиеся целей с помощью агрессивных поступков.  Или же допустим национализм может формировать идею воина - защитника отечества от внешних агрессоров, формировать саму идею агрессивного противостояния.  Сильные идеи повлияют и на ум и на тело, дадут прочную колею, ограничив где то и поступки и мысли, и ум. Так детские травмы часто создают сильные механизмы выживания в человеке, на всю жизнь формируя характер и лицо, но создавая прочный и иногда вредный, опасный для других инструмент.

Осознанность же является не идеей а самим жизненным процессом, и чем больше осознание тела, тем меньше требуется рефлексировать, менять умственные позиции, размышлять или жить культурами, а точнее, осознанность со временем ведущая к Силе и Духу сама по себе является сильной культурой, построенной на наполненности энергией и присутствии в текущем моменте, а там дальше уже и прояления Духа идут, и природные тенденции, и родовые намерения, и многое что и не снилось мудрецам приходит в жизнь осознанного человека востребовавшего Силу..

Если обычный характер, даже сильный характер, особенный характер, умный характер, во многом управляется и подчинён мышлению, рефлексам, кармам, опыту, то характер проявляющийся в осознанности, это характер, поднимающийся над всеми этими когда то случившимися и прошитыми выборами, отходящий от них в пользу понимания СЕБЯ не как управляющей системы, внимание не из подчинённого положения, а СЕБЯ как управляемой системы. Включая всякий выбор, всякий рефлекс и всякие темы для мышления, причём в основном это всё не слишком то интересно.Большинство людей многократно встают за жизнь на эту точку зрения но не становятся способны как то развивать осознанность, потому что не обладают знанием и искусностью в методах чтобы разобраться что в восприятии своего смятого тела, что в смятом хаотичном уме со множеством всплывающих зарядов карм, запечатлённых опытов.  Дело в том что одного знания тут и не достаточно, потому что требуется прежде всего опыт практики.

С опытом характер проявляющийся в осознанности так же формируется. Не обязательно это фитоняша или йогин, учитель, наставник или дервиш, это может быть например развитие хорошей генетики, телесная память рода или же даже проявление той дхармы которая звучит из барабана. Вот только она видна - осознанное действие в не слишком фрагментированном теле, в котором есть хотя бы часть целостности, отличается от действия рефлекторного и из разорванного тела. Само действие становится наполненным, меняется даже абрис, само восприятие грани такого тела меняется, тело передаёт смысл, эмоцию коли выбрана она, более ёмко, более весомо.

Можно учиться, даже почти не двигаясь, наполнять свой абрис, язык тела, даже недвижимого тела, весом, смыслом, характером.  Например если среди толпы я ощущаю от кого то давление, можно создать превалирующее, встречное давление (кстати работает, в эмпатии зачастую люди борются друг с другом невзирая на то, что транслируют зачастую они перекосы да болезни), можно создать успокаивающее действие, можно создать пустоту, в общем можно менять позицию ума и невербалику/эмпатию. Можно и не рефлексируя о других, просто занимаясь осознанием тела, придавать себе и своим членам какое то выражение, смысл. Рабочая рука, сильная рука, рука бойца, расслабленная рука, вялая рука, красивая рука - мало ли смысла мы можем видеть в собственном теле? Женщины я полагаю всю жизнь занимаются этим, создавая фетиш из своей красоты, платья, учась выражению идей красоты, моды, индивидуальности собственным телом.Но опять же, в основном это распространённые образы-характеры навроде фитоняши, фитнесс-модели, рабочей лошадки, матери, учёной, прожигательницы жизни )Я пробовал создавать абрисы напитанные идеей как для всего тела так и для отдельно рук например. Действительно интересно. Можно кисти изображающей голову гуся придавать разные настроения, разговаривать ею. Можно и без кисти одно предплечье так напитать характером что оно одно будет передавать присутствие. Всякое можно делать.

А вот когда то у меня вместо характера были в некоторых местах заплатки из якорей самопрограммирования. Например в случае атаки гопника - немедленный безжалостный встречный удар. В осах в случае запугивания призраками- их поглощение. Просто, предсказуемо, рабоче.  Заплаты эти в чём то хороши, но они так и не становятся живым характером, скорее омрачением, опытом, со временем становятся вредны и не нужны, потому что они слабее чем осознанный характер знающий себя, а запечатления якорей - такая же карма, от которой прочем можно отказаться.

Знающий себя, даже ничтожный алкоголик, трудяга, бомж,  имеет в этом знании преимущество, в присутствии, нежели тот кто себя не знает, а характер проявляет рефлекторно, из навязанного да обязательного опыта, из рефлексов мышления...Вот только и характера у него почти не будет, а будет скорее воплощённая драма, живущая своей жизнью...

Участие, но без учитывания, т.е. внутренне, но в отношении внешнего.Пытайтесь и будьте безразличными внутри, а снаружи — наоборот.Выказывайте сочувствие не только, когда чувствуете симпатию, но всегда, когда должны делать выбор.Создавайте силу, управляя чувствами.Создавайте препятствия для машины; автоматические препятствия недостаточны для неотождествления.Мораль создаёт автоматические препятствия и является субъективной тренировкой.Наше знание зависит от нашего бытия и соответствует ему.Добейтесь роста или изменения бытия, тогда и знание возрастет и изменится.Вся наша нынешняя "информация" приобретена во "сне", а значит никоим образом не принадлежит нам.Наши мотивы в одном центре, наши проявления в другом.Мы используем лишь крошечную часть содержимого своих центров, остальное бесполезно растрачивается.Наши "высшие центры" необходимы для связи с высшими центрами человечества, не знающими языка низших.Внутренний круг человечества помогает нам из эгоистических соображений.Поэтому мы должны помогать им в их работе в первую очередь.Нет двух людей, которые дадут одинаковое определение чему угодно, возникающие ассоциации всегда различны.Все мы находимся на различных уровнях общей механистичности.Противостоите привычкам и смотрите на результат, особенно в компенсирующих привычках.Наблюдайте, узнавайте, контролируйте, связывайте центры.Важнее интенсивность усилия, а не потраченное время.Изучайте свою собственную машину. Это горазо лучше изучения чужих идей.Концентрация трудна из-за вмешательства эмоционального центра.Чем меньше мы понимаем, тем больше слов нам требуется.Язык создан лишь для выражения простых вещей, в нём нет доступных слов для "высших" смыслов.Сами слова необходимы, иначе мы не достигнем понимания. Но пока мы все их понимаем по разному.Чтобы реально знать хоть что-то, мы должны знать всё.Мы служим передатчиками вибраций для луны.Земля покрыта плёнкой органической жизни, баланс которой поддерживается планетами, Землёй и Луной.Органическая жизнь настолько сильна, что никто не может измениться в одиночку.Сама же Земля слишком мала, чтобы быть затронутой воздействием воли.Центры являются приёмниками различных по скорости вибраций.Воспринимаемые вибрации затрагивают их не в равной степени.Центры представляют собой приёмные и передающие станции.Чтобы прекратить блуждание мыслей, сейчас пока необходимо применять силу. Хотя есть ещё и механические способы, которые можно будет использовать позже. Наблюдение воображения помогает за счёт перенаправления энергии, используемой для фантазий, в сторону способности самонаблюдения.

Постфундаментализм — это попытка возрождения или возвращения мас-штабов, претензий и амбиций философии после эссенциализма и конструкти-визма (постмодернизма). Постфундаментализм стремится заново изобрестиспецифические стили, практики или техники мышления для обновления илитрансформации философии. Особенность данных инноваций может рассма-триваться как ответ на ограничения, налагаемые спецификой множествен-ного реального. На этом основании можно утверждать, что трансформацияпрактики мышления возникла в ответ на необходимость репозиционированиямножественного реального как имманентного самой мысли. это обновление,возможно, находит свое наиболее значительное выражение в перестройкефилософии вместе с технологическими и антропологическими, нейробиоло-гическими, математическими и другими парадигмами научности.

концепции «спекулятивного реализма» (К. Мейясу), «новогореализма» (М. Феррарис), «объектно-ориентированной онтологии» (Г. хар-ман, Л. Брайант), аналитической и постаналитической онтологии (П. Инваген,дж. Тернер, К. Макдэниел), «нового материализма» (К. Барад, дж. Беннет,Р. Брайдотти, М. деланда), «новой феноменологии» (М. Анри, э. Левинас,Ж.-Л. Марион), «новой науки о сознании» (э. Кларк, д. чалмерс, д. деннет).

не только человеческое, постчеловеческое, транс-,сверх- или античеловеческое, но и никакая другая форма репрезентациине в состоянии исчерпать это безосновное множество сингулярностей. Болеетого, эта исходная совместность, или социальность, не ограничена только чело-веческим, она включает в себя любую сингулярность вне зависимости от того,воспринимается она как человеческая или нечеловеческая, органическая илинеорганическая, живая или неживая.

концепция мира находит свое основополагающее философское выражениеу Канта: “Все трансцендентальные идеи, поскольку они касаются абсолютнойполноты в синтезе явлений, я называю космологическими понятиями отчастиввиду именно этой безусловной полноты, на которой основывается такжепонятие мироздания”. В этом смысле глобализация представляет собой транс-цендентальную идею. Свою экзистенциально-онтологическую экспозициюона получает у хайдеггера в его знаменитом неблагозвучном выражении “мирмирует” (die Weltweltet)» [Osborne 2018, p. 28].

Философия родится в жизни духа и от духовной жизни. Поэтому тот, кто желает творить ее, должен прежде всего начать духовную жизнь; он должен быть духовен. Но духовное бытие есть такое состояние, в котором душа любит божественные предметы, радуется им и творит их. Поэтому философ должен прежде быть духом и действовать в духе; и только это может дать ему подлинный предметный опыт, энергию мысли и право на знание. Ибо философия больше, чем жизнь: она есть завершение жизни; а жизнь первее философии: она есть ее источник и предмет.

Народ, не выносивший зрелого правосознания, не создавший сильной и духовно верной государственности, не может иметь подлинной и предметной философии права: она зародится только тогда, когда для него придет эпоха великой борьбы за правосознание и.за настоящую государственность. Там, где царят грубые, жестокие нравы, где молчит любовь и дружба, где царит корысть и беспринципность — не расцветает философское учение о добре; ибо знание всегда было и всегда будет зрелым завершением опыта, а нравственный опыт нуждается в национальной лаборатории и возрастает лишь в атмосфере всенародных достижений.

Быть ученым, быть философом — есть, конечно, состояние личное, индивидуальное, но иметь науку, иметь философию, религию, искусство, нравственную культуру, государство — есть состояние всенародное, национальное. Духовная культура не есть личное, или групповое, или классовое достояние; в своих истинных достижениях она даже сверхнациональна. Но по своему опытному источнику, по своему творческому ритму и по своему своеобразию — она национальна, а в пределах единой, духовно сопринадлежащей нации она всенародна. Духовная культура народа определяется тем, живет ли он духовным опытом или нет; и если живет, то в лице большинства, или меньшинства, или отдельных, исключительных индивидуумов; и притом, интенсивна ли и предметна эта жизнь или нет. Этим-то состоянием всенародного духовного опыта определяется и судьба национальной философии.

Все это с очевидностью свидетельствует о том, что философия как наука, основанная на предметном опыте, не только не чужда жизни, но связана с нею глубочайшею и драгоценною связью. Настоящая, большая философия, заслуживающая своего имени и ведущая к действительной мудрости, слагается в предметном переживании и верном познавании тех ценностей, через которые самая жизнь человеческая получает свой смысл и свое значение; она исследует то, ради чего человеку и человечеству только и стоит жить на земле; и исследование это требует от исследователя подлинной жизни в предмете. Именно опыт делает философию наукой и вводит ее в глубину жизни. Ибо наука вообще невозможна вне опыта; она питается опытным переживанием предмета, его систематическим восприятием и созерцанием. Но философ вводится этою практикою именно в те предметные содержания, через которые жизнь человека есть жизнь, а не быт, не прозябание и не пресмыкание. Ибо, на самом деле, жизнь человека есть не игра естественных сил и не беспринципная борьба за существование, но творческий процесс, протекающий пред лицом Божиим и при участии божественных сил, живущих в человеке. Жить — значит сочетать, соединять подлинную ценность с подлинною силою; придавать объективно-ценному природу силы и сообщать силе значение объективной ценности и правоты; иными словами: осуществлять ценность как побеждающую силу и осуществлять силу как духовную ценность. Но именно таково призвание философии, которая исследует все в меру его божественности и тем населяет души людей божественными содержа-ниями. Вот почему она является настоящим источником великих жизненных убеждений, без которых нет и не может быть достойно? жизни для человека. Ибо нельзя иметь убеждение по приказу; не стоит иметь убеждение по суеверию или из страха; его можно иметь только по самостоятельно испытанной очевидности. И вот философия, приемля в себя предмет религии, имеет задание — открыть каждому доступ к самостоятельному испытанию очевидности в во просах высшего и последнего жизнеопределения. Этим она соблю дает автономию личного духа; но этим она соблюдает и предмет религии, преодолевая всяческий нигилизм, релятивизм и беспринципность. Поэтому предметный опыт философии есть путь, достой ный и человеческого духа, и его божественного предмета.

Человечество веками вынашивало уверенность в том, что философия есть знание ценнейших предметов в их основной сущности; что это знание требует особого, внутреннего, нечувственного опыта; и что добиваться его адекватности необходимо посредством особого внутреннего труда и жизненного очищения. И человечество не ошибалось в этом. Все люди различны и своеобразны; каждый чувствует, желает, воображает и думает по-своему: и у каждого желания и чувства руководят воображением и поставляют мысли такой опыт и такие содержания, которые, может быть, субъективно наиболее приемлемы, приятны, а объективно — нередко наиболее неприемлемы. Но при всей этой пестроте субъективных состояний, предмет остается единым объективным и для всех общим. Люди различны; но предмет один и истина одна. Отсюда необходимость приспособления субъективного своеобразия к объективной природе предмета, необходимость адекватного “переселения” предметного содержания в личный опыт. Для того чтобы верно познавать, философ должен жить так, чтобы его предмет становился его собственным жизненным содержанием; он должен жить тем, что познает; так, чтобы его личная жизнь стала жизнью предмета в нем.

Вот почему еще древние философы унаследовали от религии, вместе с ее предметом, идею очищения души; а история превратила эту идею в глубокую и утонченную традицию. Достаточно вспомнить мистерии пифагорейцев и их деление адептов на “акусмати-ков” и “математиков”; или учение Гераклита о том, что познание божественного огня доступно только душе, обладающей “сухим блеском”; или требование Парменида об отречении от чувственных восприятий и об обуздании воображения мыслью. Недаром Сократ соединял познание добра с воспитанием души к добру и, повинуясь дельфийскому богу, начинал с “самопознания”; недаром Платон чтил мистерии и учил о том, что философ при жизни умирает для земного мира; недаром Аристотель требовал от философа высшей, дианоэтической добродетели. Это искание живет и в новой философии: достаточно вспомнить медитации Декарта или глубокомысленный трактат Спинозы об “очищении интеллекта”. Фихте прямо высказывает эту связь между знанием философа и его жизненно-духовным опытом: человек выговаривает в философии только то, что он сам творит духом и жизнью; а Гегель дает немало тонких указаний человеку, ищущему подлинного философского созерцания. Наконец, современная наука о душевных болезнях, в лице осторожного и зоркого Зигмунда Фрейда, открывает психоанализ как метод, которым человек может не только исцелить и очистить свое бессознательное, но и сообщить своему духу органическую цельность, чуткость и гибкость.

В древней философии, и ранее еще, в древних религиях, была выношена уверенность в том, что человеку, ищущему познать подлинную природу высших предметов и ценностей, необходимо осуществлять в постоянной внутренней работе особое очищение ума и души. Человечество долго и мучительно отыскивало верные пути к такому очищению. История этих исканий полна глубокой значительности: начиная от аскетических упражнений индийских йоги, искавших духовной чистоты через волевое покорение индивидуального тела, она идет к греческим мистериям с их искупительными жертвами, покаянием и символическим восхождением от мрака к свету. Древние народы знали государственно узаконенные обряды, совершавшиеся ради очищения души всякого, ищущего в жизни предметной чистоты. Христианство, сосредоточившее внимание человечества именно на его внутренней жизни, установило посты, учредило исповедальни и очищающие, подъемлющие душу таинства. И когда современная наука, в лице князя С. Н. Трубецкого глубокомысленно связывает историю философии с историей религии и мистерии, то она движется по верному пути: ибо философия с самого начала приняла в себя тот самый предмет, в аффективно-иррациональном переживании которого пребывала религия. Философия, по слову Гегеля, есть культивирование религиозного содержания, но в иной форме — в форме систематического опыта и разумного, очевидного и адекватного, мыслящего познания.

Понятно, что объективность сверхчувственного предмета усматривается не всеми и познается немногими. Исследование его требует особого подхода, особого восприятия, особой культуры воли и внимания; оно возможно только при спецификации душевно-духовного опыта и удается только тому, кто выработал в себе умение внимать сверхчувственному предмету. Исследуя свой предмет, философия начинает с подлинного и реального опыта; она останавливается первоначально на единичном восприятии и добивается в его пределах адекватности, стремясь воспринять предмет так, как он есть на самом деле, т. е. так, как он есть для всех и каждого, т. е. так, как он есть сам по себе и как, следовательно, он должен быть правильно и адекватно воспринят всеми; этим она как бы переселяет содержание предмета в среду испытующей души, чтобы вслед за тем сосредоточить все внимание на усмотрении сущности этого адекватно испытанного содержания, на уловлении ее мыслью и на выражении ее словами. Все это удается, конечно, не сразу, не всегда и не при всяких условиях; это требует большого напряжения всех сил души, и притом не только позитивного, но и негативного напряжения, т. е. и в смысле интенсивного участия, и в смысле произвольного задержания той или иной функции. Здесь бывает необходима и своеобразная, утонченная, индуктивно-экспериментальная проверка внутреннего опыта — то скепсис и осторожное, крадущееся вопроша-ние, то наблюдение за собой, самоанализ и humor sui *, то забвение о себе и сосредоточенное погружение в непосредственное переживание предмета. Но и этого мало. Философ больше, чем всякий другой ученый, должен овладеть силами своего бессознательного, очистить их, придать им гибкость и покорность, сделать их совершенным орудием предметовидения.

Философия исследует сущность самой истины, самого добра и самой красоты; она исследует, самую сущность бытия и жизни, вопрошая об их сверхчувственной первооснове; она исследует самый дух человека и природу его основных актов, воспринимающих эти предметы; она исследует право как естественный атрибут человеческого духа. Иными словами, она исследует божественную природу во всех предметах и, наконец, восходит к познанию самого Божества как единого лона и источника всего, что божественно.

Однако жить сверхчувственным содержанием дано не только аффекту, обращенному к красоте, но и аффекту, религиозно обращенному к Богу, этически обращенному к добру и познавательно обращенному к истине. Молитва, умиление, покаяние, мировая скорбь, сомнение и очевидность—вот состояние души, которые доступны всем людям и в которых аффект одержим сверхчувственным содержанием. Историку духовной жизни достаточно указать на молитвенный экстаз брамина, на одухотворенный эросСократа, на ту “интеллектуальную любовь к Богу”, о которой говорил Спи-ноза, и на то поклонение “духом и истиною”, которому учил Христос.

Подобно этому человеку доступен целый ряд аффектов, посвященных нечувственным содержаниям. Напрасно было бы думать, что аффекты души могут пленяться и возгораться только от восприятия вещей или их протяженных образов. Если даже обычно страсть человека прилепляется к внешней видимости, то это еще не значит, что ею не руководит в этом смутное искание сверхчувственной сущности. Искусство обнаруживает это искание с несомненною определенностью и силою: ибо то, что вынашивает и осуществляет истинный художник, есть всегда обстояние, несводимое к чувственной видимости его произведения. Художественный аффект, приводящий в движение творческую фантазию, всегда глубже своего чувственного повода; так что предметное содержание эстетического произведения никогда не исчерпывается его чувственно восприемлемою материей. Истинный художник ищет не “удачного” выражения и ;не “красивого” сочетания, но красоты: он стремится явить сверхчувственное предметное содержание своего аффекта в виде адекватного, чувственно-единичного образа, “красивость” и “удачность” которого могут быть только порождением сверхчувственного предмета, уловленного в адекватном опыте. Такова природа всего художественного.

Добро есть нечувственный предмет; совесть есть живой орган, открывающий к нему доступ. Поэтому всякий человек, поскольку он не стал жертвой исключительной, сатанинской злобы, поскольку он способен видеть нравственно-лучшее и желать его,— имеет дело с нечувственными, этическими содержаниями, как бы беспомощно и сбивчиво он ни обходился с ними

Однако это совсем не означает, что всякий опыт есть чувственный опыт, т. е. что он состоит в восприятии вещи телесными “чувствами”. Бесспорно: всякий чувственный опыт есть опыт: но далеко не всякий опыт есть опыт чувственный. И вот, философия творится именно нечувственным опытом; в этом вторая аксиоме философской методологии.

Философское знание есть опытное знание. Что бы ни исследовал философ, он не имеет другого источника; и в этом его положение подобно положению всякого другого ученого. Философская наука, как таковая, покоится на предметном опыте, т. е. на проверенном, верном, адекватном восприятии изучаемого предмета изучающею душою. Без этого восприятия душа философа остается познавательно-бессильною и некомпетентною. Так, сознание, не воспринимающее чистого, безобразного понятия, не в состоянии формулировать законы логики; душа, отвращающаяся от показаний совести, бессильна судить о добре и зле; суждение о красоте и художественности беспредме.тно и праздно, если орган эстетического восприятия пребывает в бездействии и немощи. Самое обычное, отвлеченное мышление при всей своей “формальности” есть своего рода опыт, и этот опыт нуждается в культуре; именно поэтому так бесплоден спор с некультурным человеком, не привыкшим испытывать неизменную тождественность понятия и принудительность верного силлогизма. Итак, неиспытанное содержание — не познано; неиспытуемое содержание — непознаваемо. Такова первая аксиома философской методологии.

без опыта не могут обойтись и повседневные “дедуктивные построения” в философии; но в них опыт остается случайным, непроверенным и, часто, дурным и убогим. Это бывает особено тогда, когда построяющий ум сознательно разрешает себе пренебрегать опытом и сочетает дедуктивное тяготение с релятивистическою постановкою вопроса: тогда возникают произвольные и беспочвенные комбинации, прикрываемые нередко ссылкою на безысходный “субъективизм” всякой философии. “Можно так построить”, рассуждает беспочвенный комбинатор понятий, “тогда выйдет то-то; а можно иначе,— тогда выйдет другое”. Но как именно необходимо и должно строить, повинуясь предмету,— он не знает и не может знать, потому что опыт его беспредметен и не систематичен. Такие “строители” философских теорий не обходятся совсем без интуитивного опыта; но они не культивируют его предметную основу и довольствуются случайными, мимоходом добытыми данными; они не созерцают, а подглядывают; не испытывают, а похищают; и, подвергая свой скудный материал произвольной и беспринципной перетасовке, они уродуют в корне свои, ни для кого не убедительные, построения.

Подобно этому от опыта не освобождает никакая метафизическая спекуляция. Во всякой подлинной, глубокой философии “спекуляция” покоится на систематическом созерцании предмета; она питается этим опытным восприятием, почерпает из него свое содержание и проверяет себя его показаниями; так что истинный философ дорожит в своем творчестве отнюдь не игрою мысли и не комбинациями понятий, но именно систематическою интуицией предмета. Бывает и так, что это опытное созерцание прерывается или восполняется чисто мысленным — гипотетическим или диви-наторным — напряжением; но именно такие перерывы и восполнения порождают наиболее субъективный элемент всего учения. Аналитическое или синтетическое придумывание всегда рискует исказить, изуродовать предметную ткань теории, и этот риск слишком часто ведет к глубоким искажениям и ущербам.

И вот возникает силлогизм: всякое знание есть опытное знание; всякая философия есть знание; следовательно, вся философия есть опытное знание. Неопытная, сверхопытная философия есть недоразумение или легенда. Известно, что философы не раз пытались утвердить свое знание “независимо от опыта”; об “априорном” знании написано немало исследований. И тем не менее безопытной философии никогда не было и не будет. Именно тогда, когда философ думает, что он освободил себя от опыта, он или предвосхитил его и совершил самообман; или освободил себя от известного, специфически определенного опыта и обратился к другому опыту (например, от чувственного — к нечувственному, от “внешнего” — к “внутреннему”, от созерцающего — к мыслящему); или он освободил себя от восприятия одного предмета, осуществляя восприятие другого; или же уклонился совсем от предметного опыта, удовлетворяясь его беспредметными суррогатами. На самом же деле опыт остается налицо во всех этих случаях; ибо предвосхитить опыт не значит обойтись без него, но значит получить его на неверном, на дурном пути; специфический опыт не перестает быть опытом, а неверный или беспредметный опыт отнюдь не открывает душе сверхопытную сферу. Необходимо покончить раз навсегда с предрассудком “вне-опытного знания”. Философские учения делятся не на “опытные” и “сверхопытные”, а на такие, которые сознательно культивируют предметный опыт, и такие, которые этого не делают. Ибо от опыта не освобождает никакая интуиция, никакое “прозрение”, никакая метафизическая спекуляция, никакая рационалистическая дедукция, То, что обычно называют интуицией или “прозрением”, есть или случайное опытное восприятие предмета, над которым философ не властен, которого он не умеет ни повторить, ни проверить, ни подвергнуть систематическому очищению,— и именно потому беспомощно ссылается на таинственную “интуицию”; или же это есть систематическое, методически руководимое опытное созерцание предмета. В обоих случаях опыт имеется налицо; однако в первом случае философ не владеет им, не организует его, не превращает его в систематически практикуемый .опыт, тогда как во втором случае опытное восприятие становится подлинным, систематически применяемым орудием или методом познания. Это значит, что “интуиция” не только не “освобождает” от предметного опыта, но сама есть не что иное, как осуществляемый опыт; и так обстоит дело не только в философии, но и во всяком религиозном откровении, и в нравственном наитии, и в творческом воображении Художника.

Вне предметного опыта невозможно никакое знание. Каждый ученый посвящает свои силы именно тому, чтобы приобрести и накопить подлинный предметный опыт. Каждый ученый превращает свою душу в хранилище испытанных содержаний. Именно присутствие их в нем делает его ученым, или, вернее, дает ему возможность научного познания. Человек может быть назван ученым лишь постольку, поскольку он превратил свою душу в среду, систематически одержимую предметом; ибо научное изучение есть, прежде всего, систематическая практика предметной одержимости; этим знание не исчерпывается, но именно в этом его начало и его подлинная основа. Вне мобилизованного предметного опыта никакого знания никогда не было и не будет.

Это значит, что содержание предмета должно состояться, обнаружиться, выступить в душе субъекта. Познающая душа должна предоставить свои силы и средства предмету; это необходимо для того, чтобы принять в себя его содержание, дать ему осуществиться в себе. Предмет должен как бы прозвучать своим содержанием в познающей душе; высказаться в ней; стрястись в ней; как бы выжечься в ее ткани; подлинно поприсутствовать в ней так, чтобы душа зажила стихией самого предмета и стала одержимою его содержанием. Только тогда человек может сказать, что он испытал предмет, что он приобрел первую основу всякого знания — предметный опыт.

Как бы ни определять философию, она всегда окажется знанием. Но знание не может состояться иначе, как в форме встречи, или схождения, или соединения между объектом и субъектом. Отсутствие объекта сделает знание лишенным предметного содержания, т. е. беспредметно-неопределенным, и, в смысле истины, бесплодным состоянием души, т. е. незнанием. Отсутствие субъекта оставит предметное содержание субъективно-не-испытанным, не усмотренным, не помысленным, т. е. непознанным. Но для того чтобы знание состоялось, необходимо, чтобы содержание объекта вступило, так или иначе, в пределы субъекта. Ибо знание есть разновидность обладания, имения; чтобы иметь, надо взять, поять; без взятия, по-ятия, не может быть ни по-нимания, ни по-нятия.

философия чужда и недоступна тем, кто не знает или не чувствует различия между бытом и духом, кто исчер пывает свою жизнь бытовыми содержаниями или отдает ее нг служение технике быта. Для таких людей “не существует” ни тоге задания, которое движет философию, ни того измерения, в котором она движется и раскрывается. Быт, слепой для духа, не знает философии и не творит ее; но вправе ли он отрицать ее значение и ее возможность, отправляясь от своей слепоты? Для того чтобы жить философскими содержаниями и, тем более, для того чтобы придавать им форму мысли, человек должен иметь как бы особый орган; или, вернее, душа его должна быть достаточно глубокой для философского предмета, достаточно восприимчивой для философского содержания, достаточно утонченной для философского мышления и достаточно творческой для дела оформления. Каждое из этих свойств, каждая из этих способностей может быть присуща человеку в большей или меньшей степени; и каждая иная комбинация этих сил даст иную творческую индивидуальность. Однако душа, лишенная первой способности, т. е. совсем не живущая на той глубине, на которой впервые открывается наличность философского предмета,— окажется пораженною философской слепотой, а потому и не компетентной в вопросе о бытии, значении и жизненной силе философии

философия есть систематическое познавательное раскрытие того, что составляет самую глубокую основу жизни Сама жизнь в ее истинном смысле и содержании составляет ее источник и является ее предметом, тогда как форма ее, задание, приемы, категории, итоги — все это делает ее наукой в строгом и подлинном значении. Философия родится в жизни и от жизни, как ее необходимое и зрелое проявление; не от быта и не от животного существования, но от жизни духа, от его страдания, жажды и созерцания. И, рожденная духом, ищущим знания, она восходит к его зрелой и совершенной форме — к сознательной мысли, с ее ясностью, систематичностью и доказательностью. Философствовать значит — воистину жить и мыслью освещать и преображал сущность подлинной жизни.

Пейзаж должен быть переосмыслен и поставленв рамки соотнесенности его с бытием человека.Он предстает идеальной позицией для индиви-дуального видения мира. Природа никогда неможет явить себя человеку в своей самости: ужепод его взглядом она всегда очеловечивается,антропизируется. Он ее созерцает, воспринимает,оценивает, превращает в артефакт, ставит в кон-текст собственного опыта и традиции. Понима-ние как ландшафта, так и пейзажа предполагаетпрежде всего онтологическое самоопределениесубъекта, его сращенность с бытием: пробужда-ется осознание того, что судьбы человечества иприроды едины.Природный ландшафт, отображенный впейзаже, служит частью не только внешнего, нои внутреннего пространства человека: он причас-тен к сферам разума, духа. В ландшафте дви-жется не только человек, но и его взгляд, мысльи переживания. Пейзаж являет собой духовное,умозрительное освоение окружающего мира,где в сознании находит место гармония есте-ственного и культурного. Философский аспектвосприятия ландшафта как пейзажа используетсяв контексте конструирования философской пара-дигмы многогранности бытия и человеческогомышления.Пейзаж как идеальный образ ландшафта су-ществует в различных видах и жанрах искусства:в живописи, литературе, графике, архитектуре.Их смысловая ценность подчинена раскрытиюидеи существования природы и человека много-образных формах взаимовлияния. Философскоеосмысление природы соединяется с идеей еепреображения. Каждой эпохе свойственно своеобразное видение природы. Начиная с неолитав пейзажах воплощаются представления о при-роде как сфере действия человека и преобладаюттенденции, присущие именно этой эпохе

Методологическая рефлексия, основаннаяна синергетической парадигме, позволяет ис-следовать ландшафт как сверхсложную открытуюдинамическую систему с внешним источникомэнергии, динамическими связями внутри неё,определяющими ее организацию путем информа-ционного и энергомассообмена между компонен-тами земной оболочки – рельефом, растительнымпокровом, гидросферой и т. д. В то же времяландшафтная оболочка испытывает воздействиеантропогенных факторов

Междисциплинарность как методологиче-ский инструментарий исследования ландшафтапри эпистемологическом рассмотрении предпо-лагает ситуацию выхода за пределы отдельныйдисциплины и взаимодействия различных, об-ладающих своими методами познания. Так, приисследовании географического ландшафта каксочетания различных природных компонентов(рельефа, климата, почв, растительного покрова)можно опираться на такие научные дисциплины,как география, геология, биология, экология, атакже гуманитарные и общественные – филосо-фию, историю, искусство, психологию и т. д. Всеэто осуществляется в рамках фундаментальнойконцепции «природа – общество – человек».Социально-философский аспект исследованияландшафта несет большой мировоззренческийсмысл: природный ландшафт как выражениематерии един и в то же время многообразен поформам своего бытия, составляющим его при-родным компонентам, по его включенности вэкзистенциальные взаимоотношения с человекоми обществом. Это также свидетельствует о егомногомерности. Таким образом, междисципли-нарность как коммуникация дисциплин даетвсестороннюю полноту знаний об исследуемомобъекте; одновременно с этим формируется иособый способ мышления человека