Для меня ум это в общем тоже орган чувств, просто не мира форм, а мира... духов, скажем так. Образов действия. Образов мышления. Наш ум не наш, это камера Вильсона для мира духов, или коллективного бессознательного, или ноосферы, или сферы мышления, как угодно. Наши там только какие-то привычные траектории

Когда спрашиваешь любого, что ему нравится, то ответ всегда будет бессознательным. Сам человек не в силах объяснить выбор любимого цвета, фильма или картины, выбор мелодии или слов песни, почему одному нравятся пауки и змеи, а другому кошки и собаки. Все что можно услышать в ответ всегда есть ложь, но не потому что он хочет обмануть, а потому что не знает.

Делайте, что хотите, вы все равно всегда сделаете только то, что у вас получается. Что бы вы ни делали, какие бы установки себе ни задавали, вы сделаете то, что определяется бессознательным. А сознание только оформит какие-то более или менее обоснованные представления, почему вы это делали. Вопрос «что делать?» — это вопрос апеллирующей к сознанию. Но сознание как раз не определяет, что делать. Оно находит объяснения тому, что вы делаете. Не больше того.

вообще нельзя сказать, что сознание есть. Есть бессознание в котором может появляться сознание. Активизироваться. Становиться. Оно — становящееся, проявляющееся из бессознания. Причем становящееся всегда заодно с тем, что сознается.

Пока человек не слишком хорошо себя осознаёт, знает, не слишком себя принимает, или допустим в его уме общественное и требования текущей обстановки, рутины, превалируют над его характером, он в основном не рыба ни мясо. Некая серединка на половинку, челн двигающийся по воле культурного ветра, ситуации, действует на рефлексах опыта.Когда же он познаёт себя каким либо способом, утверждается в себе, например в своей компетентности, в навыке решения задач, особенно разных задач, из разных слоёв, когда он приобретает увереннность и формирует свои проявления, его манифестация характера, его выражение, давление как бы характера на мир, становится сильнее. Кто то учится и управлять этим - как начальник учится и дистанционироваться от подчинённых, и давить на них, и управлять, и вкрадчиво утешать, незаметно и заметно стимулировать.

Маски, отыгрыши, всякий сталкинг, актёрская игра в меньшей степени - ситуационны, фрагментированы, частичны. Как фальшивая улыбка на лице в то время как всё тело источает безразличие, слабость и вялость. Познавший себя, сильный  или не очень характер, выражается так, что его не спутаешь с вялостью незнания себя.

Иногда же сильные идеи, культура начинает формировать сильные востребованные временем характеры. Как у кочевников, воинов, мачизм, поддерживаемая агрессивность, гордость, эгоизм, презрение к другим могут формировать сильные характеры, добивающиеся целей с помощью агрессивных поступков.  Или же допустим национализм может формировать идею воина - защитника отечества от внешних агрессоров, формировать саму идею агрессивного противостояния.  Сильные идеи повлияют и на ум и на тело, дадут прочную колею, ограничив где то и поступки и мысли, и ум. Так детские травмы часто создают сильные механизмы выживания в человеке, на всю жизнь формируя характер и лицо, но создавая прочный и иногда вредный, опасный для других инструмент.

С опытом характер проявляющийся в осознанности так же формируется. Не обязательно это фитоняша или йогин, учитель, наставник или дервиш, это может быть например развитие хорошей генетики, телесная память рода или же даже проявление той дхармы которая звучит из барабана. Вот только она видна - осознанное действие в не слишком фрагментированном теле, в котором есть хотя бы часть целостности, отличается от действия рефлекторного и из разорванного тела. Само действие становится наполненным, меняется даже абрис, само восприятие грани такого тела меняется, тело передаёт смысл, эмоцию коли выбрана она, более ёмко, более весомо.

Понятно, что объективность сверхчувственного предмета усматривается не всеми и познается немногими. Исследование его требует особого подхода, особого восприятия, особой культуры воли и внимания; оно возможно только при спецификации душевно-духовного опыта и удается только тому, кто выработал в себе умение внимать сверхчувственному предмету. Исследуя свой предмет, философия начинает с подлинного и реального опыта; она останавливается первоначально на единичном восприятии и добивается в его пределах адекватности, стремясь воспринять предмет так, как он есть на самом деле, т. е. так, как он есть для всех и каждого, т. е. так, как он есть сам по себе и как, следовательно, он должен быть правильно и адекватно воспринят всеми; этим она как бы переселяет содержание предмета в среду испытующей души, чтобы вслед за тем сосредоточить все внимание на усмотрении сущности этого адекватно испытанного содержания, на уловлении ее мыслью и на выражении ее словами. Все это удается, конечно, не сразу, не всегда и не при всяких условиях; это требует большого напряжения всех сил души, и притом не только позитивного, но и негативного напряжения, т. е. и в смысле интенсивного участия, и в смысле произвольного задержания той или иной функции. Здесь бывает необходима и своеобразная, утонченная, индуктивно-экспериментальная проверка внутреннего опыта — то скепсис и осторожное, крадущееся вопроша-ние, то наблюдение за собой, самоанализ и humor sui *, то забвение о себе и сосредоточенное погружение в непосредственное переживание предмета. Но и этого мало. Философ больше, чем всякий другой ученый, должен овладеть силами своего бессознательного, очистить их, придать им гибкость и покорность, сделать их совершенным орудием предметовидения.