Куда мы летим? Какие пространства пересечем, улетая? Летя, улетим ли? Кто полетит нам навстречу?    И то тут, то там, подтверждая странные мысли, золотые точки зажигаются в небесах; зажигаются, сгорают в эфирно-воздушных складках земной фаты. Зажигаются, тухнут -- и летят, и летят прочь от земли сквозь бездонные страны небытия, чтобы снова через миллионы лет загореться. Хочется крикнуть минутным знакомым: "Здравствуйте!.. Куда летите?.. Поклонитесь Вечности!.." Все это совершается в недосягаемых высях. Скользнувшая в небе искра не оборвет нити разговора. Невольный вздох, может быть, вырвавшийся из груди, -- он один обнаружит, что душа не забыла, во что погружены картонные плоскости бытия.    Но когда молния сверкнет на безоблачном небе и над головой ужаснувшихся повиснет яркая пунцовая звезда, озарив огненным бредом побледневших, и потом тихо скользнет в сторону, рассыпая брызги искр, общий крик: "Метеор!.. Так низко!.." -- оборвет все нити разговора. Все чувствуют, что слишком близко совершилось вторжение Вечности, слишком ничтожны перед нею наши устои, способные лишь до времени укрыть глубину... Разговор возобновится, но все станут задумчивей.

есть два вида мышления, причем существование каждого из них оправдано и необходимо для определенных целей: вычисляющее мышление и осмысляющее раздумье. Именно это осмысляющее раздумье мы и имеем в виду, когда говорим, что сегодняшний человек спасается бегством от мышления. Все же можно возразить: само по себе осмысляющее размышление парит над действительностью, оно потеряло почву. Оно не поможет нам справиться с повседневными делами. Оно бесполезно в практической жизни. И, наконец, говорят, что чистое размышление, стойкое осмысление «выше» обычного рассудка. В последней отговорке верно только то, что осмысляющее мышление само не получается, впрочем как и вычисляющее. Для осмысляющего мышления подчас необходимы высшие усилия. Оно требует более длительного упражнения. Для него нужна еще более чуткая забота, чем для любого другого настоящего ремесла. А еще оно должно уметь ждать, как ждет крестьянин, взойдет ли семя, даст ли урожай. И все же каждый может выйти в путь размышления по-своему и в своих пределах. Почему? Потому что человек — это мыслящее, т.е. осмысляющее существо ⓘdas besinniiche Nachdenken — «думание вслед за чем-то (после чего-то)».. Чтобы размышлять, нам отнюдь не требуется «перепрыгнуть через себя». Достаточно остановиться на близлежащем и подумать о самом близком: о том, что касается каждого из нас — здесь и сейчас, здесь, на этом клочке родной земли, сейчас — в настоящий час мировой истории.

Моё тело — это не я сам. Это становится очевидно при медицинском вмешательстве, ведь меня самого оно напрямую не затрагивает. И мой ум — это не я: умом я пользуюсь, и то, как я это делаю, зависит от меня самого, а не от ума. Моя воля, память — это тоже не я. Труднее всего осознать, что и моя "Я-точка" — это опять-таки не я сам: о себе невозможно говорить в третьем лице. Эта "Я-точка", к которой я могу относить свои поступки и переживания, прекращает существование и появляется снова уже в новом расположении, то есть она непостоянна: около неё, как это и может выявить внимательное наблюдение, если таковое к ней самой лишь не привязывать, подменяются не столько сами оценки, сколько основания к тому, чтобы что-то обнаружить и оценить… Любая моя деятельность имеет отдельное от меня самого существование (и она "метастабильна": человек при любом своём существовании видит, обнаруживает лишь то, на что ему случается взглянуть согласно некоторому его сложившемуся динамическому режиму помышлений, а не всё то, что вообще имело бы смысл для такой-то и такой-то складывающейся ситуации различить), а я лишь стягиваю — так или иначе — свои мгновения воедино при их осуществлении. Замечу, что и с "мерцающим" результатом такой стяжки — с единством мировосприятия — себя отождествить было бы тоже неверно: это означало бы опять-таки отдавать себя вещи, и в этом было бы что-то от идолопоклонничества. "Быть собой" можно лишь в отношении самого этого стягивания, а не его результатов… "Человек — это стиль."

Опыт выхода из тела в состоянии комы и возвращения в него, разве это не еще один культ со своей мифологией. Как и Большой взрыв — это наукообразная религия и всего лишь неспособность помыслить себе нечто, не имеющее начало и конца, которое не влезает и никогда не влезет в дискретные человеческие знания в силу их фатальной ограниченности, сколько бы мы свои знания ни расширяли и ни детализировали. Люди заблуждаются везде, не только в церквях или ашрамах. Ограниченное существо, каким является человек, не способно постичь безграничное, каким является мир, в котором это ограниченное существо временно обитает, и не в состоянии быть совершенным нигде, ни в церкви, ни вне церкви, ни благодаря книгам, ни будучи безграмотным, ни обладая изумительно соблазнительным телом, ни разъедаясь до состояния не пролезающего в двери пузыря.

Человек не только скользит мыслью по листьям в каплях после дождя, но и вглядывается в эти листья, что-то вспоминает в связи с ними… Он не скользит по ним предположениями или стремлениями к тому или иному воображению, помышлению, а около себя сохраняет их присутствие — это может звучать как описание какой-нибудь эзотерической практики, но на самом деле это самое обыденное различие между состояниями сознания, какое только может бывать; его достаточно только обнаружить и приметить, а как-то нарочно стремиться к подобным "состояниям" ни к чему. Они и так есть, они и так бывают; при сильной выраженности сосредоточенный полюс этого различия могут называть "завороженностью", "задумчивостью", но и при слабой выраженности он сохраняет своё качество, становясь основой для всякого действительного понимания и проникновения. И человек оказывается в состоянии, так сказать, продлить своё мгновение, усмотреть в настоящем и совершающемся действительные следы от иных минут, сделать и эти иные, соседние времена, минуты тоже восприимчивыми к осознанию таких же проникающих, влияющих, воздействующих впечатлений.

Делёз описывает историю живописи «с точки зрения руки»: это история вспышек возвращающейся в руку функциональной неопределенности, история освобождения руки от глаза, история руки как сошедшей с ума машины, исторгаю-щей гаптический цвет и дикие линии46. В этой истории глаз играет роль наблюдателя, чей надзор, вероятно, является источником инструментальной логики в обращении с (цветом как) техническим объектом: вместо возможной гаптической неопределенности он вгнетает в него оптическую определенность фигуры на фоне. Освобождая руку в гаптическом измерении цвета (и письма), разрабатывая «логику ощущения»

Если бы человека не оскорбляло когда другой "думает не так", о сколько много ещё любви поместилось бы в этом мире

Говорят, европейцы не понимали полинезийских карт, потому что там были не статичные куски суши с расстояниями между ними, а течения и сезонные ветры, по отношению к которым нужно было себя позиционировать. Возможно, для того, чтобы мыслить движение, нужно отказаться от позиции статичного субъекта, мыслить себя как совокупность движений (или хоть бы одно, биографическое, скажем), соотносящихся с другими.

«Чтобы мыслить, вам необходимо установить разрывы и классифицировать». Этот Леви-Стросс уверен, что: по сути человечность в основном состоит в разрыве с примордиальным, феноменологическим, естественным континуумом, который производится для того, чтобы имелась способность к иметь возможность означать. Быть человеком—это означать, означать — это классифицировать, а классифицировать — это устанавливать разрывы в примордиальном, феноменологическом, сенсорном континууме. Именно этот Леви-Стросс является интеллектуалистом, потому что пока интеллект различает, чувство и тело функционируют неясным и несовершенным образом. Они функционируют хроматически, по его знаменитому выражению, во всех оттенках серого, тогда как интеллект желает, чтобы вещи были черными или белыми. Но представление о черно-белом мышлении ЛевиСтросса кажется мне абсурдным....Но есть еще один Леви-Стросс, который дружил с Максом Эрнстом и работал практически как художник, в манере художника-сюрреалиста. Хотя он обычно ассоциируется со строгими дуализмами — как мыслитель бинарных оппозиций, ведь он всегда с ними работает, при этом ниспровергая их. Стоит Леви-Строссу ввести бинарную оппозицию, в следующем же абзаце он показывает, как нечто не вписывается в нее или выходит за пределы этой оппозиции и не находится ни там, ни здесь.

Как на самом деле мы мало думаем. Как страшно просто думать. Как мы рады рамкам, куда можно было бы вставить эту стихию, ввести.О профессиональном философском обучении часто приходится сказать, что оно словно для того, чтобы научиться СПРАВЛЯТЬСЯ с мыслью (в обоих смыслах), и с мыслью прошлого, и со своей собственной.

Раньше мешали «высшие ценности» или высшие инстанции, теперь этого нет и, значит, нет оправдания. «Впервые в истории человек на нашей планете противостоит лишь сам себе… Мы живем в мире, настолько измененном человеком, что повсюду, обращаемся ли мы с аппаратами повседневной жизни, принимаем ли приготовленную машинами пищу или пересекаем преображенный человеком ландшафт, мы снова и снова сталкиваемся со структурами, вызванными к жизни человеком, снова и снова встречаем, в известном смысле, лишь сами себя» [ 86 ]. Разве может душа человеческая смириться с превращением общества в «одну большую машину», с человеком в роли сырья? (по Ясперсу). Сама мощь техники толкает человека к самому себе, чтобы не стать ее придатком. Что же мешает – дефицит общения? А если, скажем, перескочить через время, через пару веков хотя бы, или же в нашем веке, но в другое измерение, прикоснуться к вечным мыслям, к высшему Бытию? Ведь жили же и живут рядом те, над которыми время не властно. Иди и смотри!

Если Ницше апеллировал к стихия Земли, то Хайдеггер – к «стихии» Мысли, что и сближает его с восточной мудростью, с «доверяющим умом», когда мысль течет свободно, повинуясь лишь собственному ритму. И это возможно, когда «отпускаешь свой ум», в состоянии «не-я», «не-думания» (яп. муга, мусин), полного преодоления вторичного «я», эго. Тогда и приходит ощущение изначальной Просветленности (хонгаку). Хайдеггер потому и отрицал «техническое истолкование» мышления, идущее еще от Платона и Аристотеля: «Само мышление расценивается у них как «технэ», процесс размышления на службе у действия и делания. На размышление при этом глядят уже в свете «праксиса» и «пойэсиса»" (в отличие от восточных мудрецов, которые «доверяли» уму, не эксплуатировали мысль, преследуя практическую цель, а высвобождали ее, пробуждая, побуждая к действию изначальное сознание, праджню, пра-память, благо которого не сравнить ни с какими богатствами мира).

в то время как (в идеале) наука есть верная настройка мышления, а религия есть верная настройка воли, искусство есть верная настройка восприятия.

Для меня ум это в общем тоже орган чувств, просто не мира форм, а мира... духов, скажем так. Образов действия. Образов мышления. Наш ум не наш, это камера Вильсона для мира духов, или коллективного бессознательного, или ноосферы, или сферы мышления, как угодно. Наши там только какие-то привычные траектории

‘Дифференциальные уравнения математическо-физической феноменологии представляют собой, очевидно, не что иное, как правила для образования и связывания чисел и геометрических понятий, а последние — опять-таки не что иное, как мысленные образы, посредством которых могут быть предсказаны явления. То же самое относится и к представлениям атомистики; я не могу заметить здесь ни малейшей разницы. Мне вообще кажется невозможным непосредственное описание обширной группы фактов, а всегда лишь мысленный ее образ.’

виды понимания различны и не очень-то зависимы. Что из наличия внутреннего понимания не следует наличие внешнего - это понятно; это можно назвать неосознанной теорией (и это обычное дело). Что из наличия внешнего понимания не следует наличие внутреннего - это интереснее, потому что это связано с человеческой свободой: знание устройства мыслей не приводит к знанию самих мыслей, их не предсказывает, а только за их появлением позволяет наблюдать, позволяет разыскивать те условия, в которые душа попадает. В этом случае ландшафт понятен; а течение реки - нет.Для чего "внешнее понимание"?.. Чтобы знать, какие люди бывают…

Мы будем топтаться на одном и том же месте, пока не поймем один раз и навсегда, – реальность не является продолжением наших мыслей, намерений, целеполагания. Наоборот, наши мысли, намерения, целеполагание являются продолжением реальности. Мы мыслим, намереваемся, ставим цели в соответствии с тем, что реальность инициирует в нас, даже если они противоречат нашему опыту реальности. Мы сами являемся её непосредственным продолжением. Даже если в нас есть нечто нематериальное, какая-то иноприродная душа, это всего-навсего означает, что нечто иноприродное тому, что мы знаем о реальности, является таким аспектом реальности, который не поддаётся и даже, может быть, просто не подлежит нашему знанию. Реальность всеобъемлюща. Она не персонализирована, как Бог. Не мыслится нами как Бог. Что компенсирует излишнюю антропоморфизацию Бога. Но и избыточная энтропийность, которой наделяют её атеисты, тоже не отражает характера реальности. Ведь наша антропность продиктована и обеспечивается ею. В Декартовской модели всё вывернуто наизнанку. Мы существуем не потому, что мыслим. Наоборот, мы существуем в качестве мыслящих существ и потому мыслим. Способность мыслить не доказывает нашего существования. Наоборот, наше существование доказывает нашу способность мыслить. Наше существование в качестве нас самих априорно любому нашему знанию. Я существую в качестве имярек, поэтому я мыслю. ...

И всё равно важнее, чем «вперед», «назад», «раньше» (уйти «вперед» смешно, ставить цель думать «оригинальнее» тоже смешная забота, такие вещи удаются или не удаются после долгого труда) — вчитываться и вчитываться, и всё больше удивляться труду духа, вложенному в то, что нам досталось в виде текстов Аристотеля. Странная мысль вдруг: как бы ему пришлось сегодня? Но плохо пришлось бы. Он бы не вписался. Ни в структуру организационную философской науки, ни в философскую проблематику. Он бы не очень даже понял, что такое «вписаться».«Энергия»

Когда нам плохо это куда больше нас сообщает с другими, чем когда нам не плохо. Когда нам хорошо - тоже самое примерно, в другом ключе только. Но когда нам не плохо и не хорошо, когда мы сами не понимаем что с нами, как это бывает от пресыщения, как можем мы понимать кого-то еще? windeyes

Мы в мышлении ищем опору для некоторого действия. На уровне философии познания, конечно, не конкретного, а максимально обобщеного, растянутого на бесконечность пространства, времени и множества мыслимых ситуаций. Идеального действия. Отсекается, соответственно, щелчком восприятия ощущения понимания. Если думаешь сам — личного. Если обсуждаешь — коллективного. Вот оно, звенит, на этом надо закончить. А понимание это готовность к действию, опора на мир. Другого критерия обнаружить невозможно, бесконечный цикл мысли изнутри не разрывается.

Пора бы уже быть панике, но как всегда спокойствие и разумный образ действий единственно верны. Надо спрашивать не что делать?, а как думать?. Что буду делать, я знаю; что буду думать — не знаю. Философия решается открыться этой неизвестности и выдержать ее. Пока бытийная мысль, изгнанная наукой, одна видит и осмысливает возможность, которая могла бы быть и возможностью техники: хранить бытие, оберегая его даже от нас самих.«Другое начало»

Два месяца назад я закончила книгу про бессилие, она вроде бы должна довольно скоро выйти в издательстве Канон. Писала ее полгода на волне вдохновения, от первых пришедших в голову ещё интуитивных мыслей до окончательного текста. Была с головой погружена в эту тематику, вычисляла последствия, преобразовывала собственную экзистенцию. Раньше со мной подобного не было, это вообще была не моя проблематика. А вот поди ж тыНо зато почти сразу как книга была написана, я впала в мысленную прострацию. Ни о чем не думала вообще, голова была пустая. Выплеснула из нее слишком много за один раз, перенапряглась. И впала в пустоту Надо сказать, поначалу это была приятная пустота. Гуляла по соседнему Мещерскому парку и смотрела вокруг. Листала фб, писать не хотелосьНо постепенно стало тоскливо. Долго в пустоте не пробудешь, вернее, она перестает быть продуктивной, превращается в тупое убивание времени. У меня именно в это и превратилась. Без руководящей темы я чувствую себя бесполезной, и собственную жизнь тожеТеперь получается, что я возвращаюсь к мышлению не потому что не могу иначе, не потому что оно меня зовёт, а потому что мне надоела пустота Так оно было когда-то в начале моих занятий философией. Просто мышление понравилось мне больше пустоты, и намного. Но не могу сказать, что я к нему призвана безусловноНу, короче, вернулась. У меня лежит текст про философию музыки, недоделанный, там ещё много надо понять и добавить. Сегодня читаю американцев про соотношение музыки и смысла. Не только американцев, ещё одного шведа или немца, пока не поняла Моя основная задача – понять, что такое музыкальная мысль, какие у нее масштабы и какая структура, из чего она складывается. Прочитала автора Лео Трейтлера, о котором до сих пор ничего не знала, про музыку как метафору.

О несбывшемся (и фатально неспособном уже сбыться в чаемом виде) имеет смысл говорить (и думать, и воображать, и печалиться) хотя бы потому, что, когда о нём говоришь (и думаешь, и т.д.) – оно отчасти сбывается, прорабатывает тебя как смысловая структура, приводит твою нынешнюю жизнь в некоторый порядок.Не говоря уж о том, что это — разращивание душевного пространства, увеличение его измерений.

Смерть должна быть не предметом наших размышлений, а основой их всех.

не секрет, что у людей, обученных грамоте с раннего детства, по большей части хуже с распознаванием лиц. Там за распознавание букв (вроде b-p-q-d) и лиц отвечает один отдел мозга, двоих этот Боливар выносит с трудом.Еще память страдает, по вполне очевидным причинам. От информационной депривации даже у грамотных разверзаются просто бездны памяти; а кто сызмальства заточен именно на запоминание со слуха, сейчас бы вообще показался сверхчеловеком в этом отношении (с другой стороны, хорошая память плохо сказывается на логическом мышлении по вполне понятным причинам: зачем тратить усилия следить за авторской мыслью или понимать, как выводится формула, если ты без труда шпаришь страницу из фотографической памяти, а для окружающих нет разницы? Мозг ленив).А еще у «книжных детей» — которые книги глотают с четырех-пяти пачками — вообще хуже с социальным взаимодействием и распознаванием чужих эмоций. Такая легкая форма аутизма, наверное :) 0lenka

…а ещё, мышление чувствуется мне процессом непрерывным и, главное, главное - цельным: сознательное и явное только на отдельных (и весьма, похоже, небольших – как бы ни были велики) участках, основную часть своей жизни и работы оно проводит в глубине – выныривая на эти самые небольшие участки поверхности только в силу крайней необходимости: вообще-то ему и в глубине хорошо и естественно, и даже – там лучше всего. Поэтому любая мысль – во-первых, обрывок, а во-вторых – несомненная часть большого, превосходящего её и неведомого ей самой целого. - ВСЕ мысли имеют отношение друг к другу.

Если обсуждать актуальное состояние дел, то имеем следующее: "все философствуют плохо". Здесь субъект — "все философствуют"; предикат — "плохо".Если обсуждать потенциальности, то предикат не имеет значения (он-то и может меняться), а важен лишь субъект. "Все философствуют". Вот из этого и можно делать предположения о будущем.Например, об искусстве того же сказать нельзя. Наш век готов поощрить всех тех, кто занимается искусством. Но искусством никто не занимается (так что поощрения получаются несколько растерянными). Есть хобби, кружки и проч., но никто уже не думает, что это всерьёз (кто-то, может быть, и хотел бы; а кому-то и так нормально).А вот когда люди философствуют (и таких людей довольно много, они не только в ЖЖ), то какое бы отношение они ни высказывали к своему занятию, всё же они внутренне исходят из того, что их мысли имеют значение, выражают сам предмет. То есть в самом деле философствуют.Приниженное отношение к философии препятствует коммуникации между размышляющими, но не отнимает от серьёзности самих мыслей.

М: Я почему-то ощущаю их на уровне макушки, возможно потому что они как бы выше, над всем. Мне показывают образы, что мысли как бы разбиты на сегменты, или слои (в сегменте как тысячи или миллионы мыслеимпульсов). Внутри сегмента как бы хорошая связь многих к многим, а между сегментами связи слабые. Как бы проявление оторванности или слабой связи из-за неприятия одних мыслей другими?О: Когда сознание думает над чем то, то оно проникает в те или иные инфо слои мыслей. Есть такое понимание как широта мышления... И люди или другие сознания используют крайне ограниченные спектр слоев мыслей, и поэтому по сути черпают свои идеи в очень ограниченных пластах. Которые по факту тут как бы живут и сильны, а другие для них просто недоступны, или они их не видят, или не осознают. А даже если кто-то проникает в эти пласты другие не принимают это, и в итоге оно отторгается.

Кто-то умный сказал, что человек чувствующий всю жизнь плачет. А человек думающий, всю жизнь смеётся. medik667

все наше достоинство заключено в мысли. Вот в чем наше величие, а не в пространстве и времени, которых мы не можем заполнить. Постараемся же мыслить как должно: вот основание морали" Блез Паскаль

Нужен счастливый дар, чтобы мысль захватила человека. Он задумывается тогда сначала о себе. Хотящему узнать себя откроются странные чудные вещи. Хлам ссыплется с души. Человек, однажды захваченный мыслью, навсегда осечется говорить наобум деревянным языком, забудет распорядительные жесты, перестанет резать по живому и свои нищие видения предпочтет загромождению воображаемых пространств глобальными схемами. Мысль ничего и никого не устраивает. Она тайно раздвигает пространство настоящего, которое важнее воздуха.

я не думаю, что мышление (и зрение, как частный случай) предметно. То есть если я спрашиваю себя о том, что такое это мышление, то я не должен спрашивать себя, что именно человек мыслит: это лишнее, это ненужное, это зачастую прямо вредное. А прежде всего я должен с собой уговориться, как именно я стану наблюдать за мгновениями мышления, то есть как я буду готовиться к наблюдению за такими мгновениями. Чтобы, когда они случаются или получаются (а они именно получаются, это именно происшедшие случаи), или отмечать их, или чувствовать расхождение своих ожиданий с мыслительной действительностью. Выход из такой наблюдательной деятельности — это, конечно, не что-нибудь, полученное за время наблюдений (объект мышления вообще или объект зрения в частности), а те самые ожидания и готовности, которые на опыте либо оправдались, либо нет. Вот эти ожидания, надлежащим образом проверенные, и будут составлять знание о мышлении вообще или о зрении в частности.

навстречу воспринятому видящий "выделяет" некоторые "мысли", зрение есть не чистое пассивное восприятие внешнего, а активное создание изображения, невозможное без расшифровки принципиально неполных данных с помощью добавления созданного субъектом.

Мы следуем за своими мыслями, как они нам являются. Это принципиально бескорыстное мышление. Мы ни к чему не хотим прийти заранее. Мы ничего никому не хотим доказать.Интерес – это целеполагание мышления в рамках самого мышления, без всякого выхода к адаптации и без всякой воли к власти.Теперь мы примем, что интерес есть. Это уже полу-бескорыстное мышление, потому что оно работает ради самого себя, чтобы получить результат. Полу-бескорыстных примеров очень много. Ребенок играет не для того, чтобы его похвалили – он играет из интереса, ради игры. Взрослые тоже играют, например, в компьютерные игры. В науке сколько угодно примеров ученых, работающих не за деньги (достаточно назвать нашего Г. Перельмана). Им интересно получить результат. Пифагор находится как раз здесь, рассказывают, что он был очень счастлив, когда доказал свою теорему.Совсем другое дело мышление чисто бескорыстное. Это то философское мышление, с которого я начала – то, которое осуществляется в вопрошании и блужданиях. То, которое основано на переживании непонимания более, чем понимания. Которое не может успокоиться на принятии одной истины и постоянно созерцает сущее, видя в нем все новые тайны. Это, собственно, стихия мышления как такового.

Таким способом я начал вводить тот тип рассуждений, к которому побуждал моих со-практиков. Я просил их размышлять, везде и всюду, поскольку это их основное правило, каким образом это может происходить, а именно то, что они оперируют, — я не говорю излечивают, всех мы вылечить не можем, — оперируют словами. Есть операции, которые являются подлинными и которые происходят исключительно с помощью слов. Когда я это ввел, двадцать один год назад, это вызвало некоторый резонанс. Не воображайте, что он был очень большой. Психоаналитики такие же люди, как все остальные, как вы, они глухи к тому, что им не нравится. Даже среди моих самых близких учеников были глухи к замечанию, которое я для них сделал, что возможно стоит усомниться в какой-то части приобретенного знания, чтобы поставить вопрос о том, каким образом слова могут хорошо работать. Слова, речь (langage), как говорится, она приобретает самую странную функцию, когда мы полагаем, что это средство сообщения. Сообщения чего, Бог ты мой? Истины что ли? Крайне любопытно, что не все замечают, что слово в равной степени находится на службе и у истины, и у лжи. И есть даже все шансы, что оно служит лжи гораздо чаще, чем истине, известное дело, на это давно указывает так называемый знаменитый парадокс лжеца, в котором нет ничего парадоксального. Дело не столько в том, что речь высказывает или не высказывает истину, сколько в том, что она помогает, — как таковая.

"Отсутствуют когнитивные средства для связного изложения""У них, вероятно, нет средств для создания нарратива — не умеют в это."Совсем не обязательно. Мне вот свойственен "интеллектуальный плюшкинизм" и "ветвленье мыслью". По сути, мне тесно и скучно в нарративе (там после изложения посыла и пары базовых мыслей уже всё как бы и так понятно, и становится лень договаривать до конца), а "побочки" с "мусором" наоборот, привлекают внимание. Да, в основном, даже отклоняясь, мысль вьётся вокруг аттрактора (т.е. я говорю об одном и том же, хотя это и не всегда очевидно, и бывает, на исходную траекторию я забываю выйти, обобщив сказанное), но бывает, что говоря об одном, я неожиданно перескакиваю мыслью на совершенно иное (срабатывает непрямая ассоциация) и увлекаюсь безвозвратно.Нежелание упрощать жутко мешает при обучении общению на иноязыке и при написании отчётов и статей. Да и общаться со мной бывает... напряжно.Но говорит ли это о том, что я не умею в нарратив?.. PS Просто саморефлексирующая заметка, не боле. У меня ещё целый букет "неоднозначных по ценности заболеваний", кроме нелюбови к уздечкам.

Это я вполне понимаю. Полагаю это расстройством мышления. Есть известное средство — делать упражнение, когда определенное время (напр 10 минут) вы заставляете себя думать только об одном предмете. Материальном, который перед глазами. Хоть коробок спичек. Только о нем — заставляя мысль возвращаться к предмету, когда ее уносит в сторону и заставляя себя преодолевать "скучно" и "не хочу".

Вот в этом месте возможно такое неформальное, протестующее взросление - когда человек выбирает свою личность вместо мира. Если ему удается дожить до следующего шага, когда развившаяся личность таки зацепит мир, бессмертное обнаружит себя среди бессмертного, воскреснет там, в своей обители (по факту, научится самостоятельно мыслить, потому что это и есть бессмертная обитель) - будет взрослый.Ну а страдать он будет, куда денется. И от недостаточности телесного контакта, и от злобы людской, и от болезней. Если освоит оккультные практики, знание энергий мира, гармонию тонких тел и навыки ее восстанавливать, то страдать будет меньше. Но это уже другой вопрос.

Мышление — неодностороннее — есть нужный метод. Необходимо размышлять обо всей жизни в целом, а не о малых аспектах её. Человек напоминает того, кто мог бы обойти всю землю, но вместо этого заснул в тюрьме. Истину скрывают сложности неумышленного интеллектуализма. Молчание — это подготовка к речи — реальной речи. Внутреннюю жизнь мира можно постигать, если не уделять внимание фрагментарности, которая скрывается за понятиями «мир» и «жизнь».

в основе формирования нашего мышления может лежать носительство определенного языка. ...изучали мозг носителей немецкого и арабского языков и обнаружили различия в структуре языковых областей мозга. Они сравнили сканы мозга 94 носителей двух очень разных языков и показали, что язык, на котором мы разговаривали в детстве, действительно модулирует связи в мозге....связи белого вещества языковой сети адаптируются к требованиям по обработке и трудностям родного языка. ...у носителей арабского языка выявилась более сильная связь между левым и правым полушариями, чем у носителей немецкого языка. Эту разницу также обнаружили между семантическими языковыми областями и предположили, что она может быть связана с относительно сложной семантической и фонологической обработкой арабского языка. В свою очередь, носители немецкого языка показали более тесную связь в языковой сети левого полушария. Такие результаты характерны для сложной синтаксической обработки немецкого языка, что связано со свободным порядком слов и большим расстоянием зависимости элементов предложения.

Если человек в своей повседневной жизни будет исследовать каждый поступок, отражающий в душе неприятную картину его самого и вызывающий тьму и неудовлетворение, и если, с другой стороны, он будет сознательно следить за каждой мыслью, словом или деянием, производящими внутреннюю любовь, гармонию и красоту, и за каждым чувством, приносящим мудрость, тишину и покой, тогда путь к гармонии между душой и телом может быть понят очень легко…

Каждое место, где человек хоть на мгновение присел и подумал на любую тему, впитывает мысль человека; оно записывает всё сказанное, так что человек не может больше скрывать свои мысли и чувство; они записаны даже на стуле, где он сидел, когда думал. И многие, те, кто чувствителен, сидя на этом месте, начинают ощущать их. И бывает эффект совершенно противоположный. Когда человек садится на определённое место, то в тот момент, когда он делает это, у него может возникнуть мысль, совершенно не свойственная ему, или чувство, не принадлежащее ему; это потому, что на этом месте находилась, вибрировала эта мысль, это чувство. Подобно тому, как место может удерживать вибрации мысли гораздо большее время, чем жизнь того, кто думал или говорил, так и влияние остаётся в каждом месте, где человек сидит, где он живёт, где он думает и чувствует, где он радуется или где он страдает; и так продолжается несравнимо больше времени жизни того, кто думал или чувствовал.

Понимание появляется после усвоения знания, если появляется вообще; многие обходятся без этого и относятся к знанию как к инструкции: делай так, не делай эдак без всяких "почему".Понимание — это способ думать о том, что ты уже знаешь, чтобы углубить (расширить) = увеличить = создать новое знание.Рождаются идеи, они требуют проверки, подтверждённая практикой идея становится теорией, которая шире изначального знания. Она требует понимания — и так всё катится дальше.И всегда есть опасность подцепть иллюзию понимания: это когда понимание сложных, выражаемых образом, умопостроений, подменяет собой понимание происходящих процессов.Пример: свет. Самое тёмное место в физике.

философское мышление это то мышление, которое постоянно хватает за руку собственную мысль, как бы отслеживает ее, не отпускает в свободный полет.А еще, мне кажется, мышление - это продукт формулирования словами образов, которыми мы думаем. Ведь думание происходит образами, впечатлениями и т.д., а мышление переводит все это в понятия.

"Я представлю себе, что не являюсь тем сопряжением членов, имя которому "человеческое тело"; равным образом я не разреженный воздух, разлитый по этим членам, не ветер, не огонь, не пар, не дыхание и не что-либо иное из моих измышлений, ибо я допустил, что всего этого не существует. Остается лишь одно твердое положение: тем не менее я - нечто... Я есмь, я существую - это очевидно. Но сколь долго я существую? Столько, сколько я мыслю. Весьма возможно, если у меня прекратится всякая мысль, я сию же минуту полностью уйду в небытие. Итак, я допускаю лишь то, что по необходимости истинно. А именно, я лишь мыслящая вещь, иначе говоря, я -ум (mens), дух (animus), интеллект, разум (ratio); все это-термины, значение которых прежде мне было неведомо. Итак, я вещь истинная и поистине сущая; но какова эта вещь? Я уже сказал: я - вещь мыслящая."

Что такое мысль, мышление? В этом вопросе иногда возникает путаница, поскольку мыслью называют все проявления интеллектуальных способностей. Т.е. любое думание, любую внутреннюю речь называют мыслью. В таком случае мысль свободна в той же мере, как движения больного ДЦП, иначе говоря, там хаос. Но у человека в принципе есть такая способность как мышление. Объяснить что такое мышление сложно в двух словах. Важно, что мышление у человека встречается (как говорил Г.П.) так же редко, как танцы у лошадей.): Мышление свободно, так как оно опирается только на свое собственное содержание. Другое дело, что человеку обычно сложно различить – когда он мыслит, а когда просто думает. Мышление связано с думанием, оно как бы выхватывает его смыслы и делает их своим содержанием – если, конечно, мышление происходит. Я знаю только один способ «держать» мышление – это наблюдение мышления, это очень сложный прием – мыслить и одновременно наблюдать мышление, но он возможен, потому что мышление мы осуществляем полностью сами. Мыслит не голова, не мозг – мыслит «Я», поэтому мышление прозрачно для наблюдения, в нем нет скрытого (как, например, в вещах). Но наблюдение мышления – это способность, которая требует  очень большой тренировки. Нормальный человек может наблюдать только такое мышление, которое происходит очень медленно и последовательно, по шажкам. Но тогда он получает замечательный опыт свободы и достоверности, доверия к мышлению. Если этого опыта нет, или он не осознан, то человек обычно не доверяет мышлению, для него более достоверно чувство.Еще одно важное свойство мышления – это то, что в мышлении люди могут иметь абсолютное взаимопонимание – очевидно, что мышление как говорят психологи «интерсубъективно». Поэтому в мышлении возможна полная свобода общения.

Центральная идея философии свободы – это мышление, как фундамент всего развития человека и человечества. Именно это отличает антропософию от различных визионерских и авторитарных оккультных систем.Поэтому мне представляется необычайно важным при совместном обсуждении «Философии свободы» не просто составить себе общее представление о содержании этой книги, а работать над ней так, чтобы это соответствовало ее содержанию, а именно – это содержание нужно научиться делать предметом мышления, того мышления о котором пишет Штайнер в этой книге.Ограничиться обсуждением разных мнений, образов и ассоциаций которые возникают при чтении этой книги – это означает совсем не понять того, о чем там идет речь. Потому, что у каждого есть свои представления, мифы, образы того, что такое мышление, и очень легко впасть в иллюзию того, что именно об этом говорит Штайнер.Он сам пишет:«Не надо только смешивать две вещи: "обладание мысленными образами" и переработку мыслей посредством мышления. Мысленные образы могут вставать в душе подобно сновидениям или как смутные внушения. Но это не есть мышление»

Истина, позаимствованная от другого скептиком, который с этого момента стал верующим, не обладает духовными свойствами истины, родившейся в размышлении. Это истина внешняя и застывшая. Она приобретает влияние на человека, но неспособна проникнуть в самую глубину его существа, составить с ним одно целое. Живой является только та истина, которая порождена мышлением

Семена скептицизма пустили ростки. В самом деле, современный человек уже не имеет духовного доверия к самому себе. За самоуверенной внешностью он скрывает большую внутреннюю неуверенность. Несмотря на огромную производительность в материальной области, он в своем развитии остановился на уровне ребенка, так как оставил без употребления свою способность к мышлению. Когда-нибудь покажется непостижимым, что наше поколение, столь высоко проявившее себя научными открытиями и изобретениями, в духовном отношении могло пасть так низко, чтобы отказаться мыслить.

Дух века навязывает современному человеку скептическое отношение к его собственному мышлению, чтобы сделать его восприимчивым к истинам, которые он получает из авторитетных источников. Всем этим постоянным влияниям человек не может оказать должного сопротивления, так как он представляет собой сверхзанятое и разбросанное существо, у которого нет сил сосредоточиться. Более того, многообразная материальная зависимость влияет на его умственные способности таким образом, что в конце концов он теряет веру в право иметь собственные мысли.

я не хотел сопер­ни­чать с ним или с его искус­ст­вом — eэто было бы нелег­ко, я вполне пони­маю, — но про­сто пытал­ся, чтобы очи­стить­ся, про­ве­рить зна­че­ние неко­то­рых моих сно­виде­ний: не этим ли видом искус­ства они так часто повеле­ва­ли мне зани­мать­ся. Сей­час я тебе о них рас­ска­жу. В тече­ние жиз­ни мне мно­го раз являл­ся один и тот же сон. Прав­да, видел я не все­гда одно и то же, но сло­ва слы­шал все­гда оди­на­ко­вые: «Сократ, тво­ри и трудись на попри­ще Муз». В преж­нее вре­мя я счи­тал это 61при­зы­вом и сове­том делать то, что я и делал. Как зри­те­ли под­бад­ри­ва­ют бегу­нов, так, думал я, и это сно­виде­ние вну­ша­ет мне про­дол­жать мое дело — тво­рить на попри­ще Муз, ибо высо­чай­шее из искусств — это фило­со­фия, а ею-то я и зани­мал­ся13. Но теперь, после суда, когда празд­не­ство в честь бога отсро­чи­ло мой конец, я решил, что, быть может, сно­виде­ние при­ка­зы­ва­ло мне занять­ся обыч­ным искус­ст­вом, и надо не про­ти­вить­ся его голо­су, но под­чи­нить­ся: ведь надеж­нее будет пови­но­вать­ся сну и не ухо­дить, bпреж­де чем не очи­стишь­ся поэ­ти­че­ским твор­че­ст­вом. И вот пер­вым делом я сочи­нил песнь в честь того бога, чей празд­ник тогда справ­ля­ли14, а почтив бога, я понял, что поэт — если толь­ко он хочет быть насто­я­щим поэтом — дол­жен тво­рить мифы, а не рас­суж­де­ния. Сам же я даром вооб­ра­же­ния не вла­дею, вот я и взял то, что было мне все­го доступ­нее, — Эзо­по­вы бас­ни. Я знал их наизусть и пер­вые же, какие при­шли мне на память, пере­ло­жил сти­ха­ми15.

Вероятно, уже самые первые предки человека были способны к длинным цепочкам рассуждений – основе математики. Кое-кто утверждал, что естественный отбор вполне мог поддерживать в нас определенную схему мышления – наилучшую для выживания и размножения.Опыты показывают, что мы неплохо справляемся, когда нужно рассуждать о вещах примерно нашего масштаба в пространстве и времени, но стоит выйти далеко за эти пределы, и наша мысль начинает давать сбои.Мы знаем, что есть цвета, которые мы не в силах увидеть, и звуки, которых мы никогда не услышим. Можно предположить по той же логике, что есть и мысли, которые мы не в силах подумать. А значит, есть и вещи, которых мы не замечаем, потому что не в состоянии их представить. Наше устройство, сформированное эволюцией, не дает нам думать в некоторых направлениях.

«Согласно онтологии коллективной мыследеятельности отдельный человек не обладает достаточной энергией для развития; для этого он должен рассматриваться в качестве компонента более сложных, коллективно-коммуникативных, кооперативных систем и процессов. Коллективная мыследеятельность и есть та минимальная онтологическая единица, по отношению к которой может быть поставлен вопрос об индивидуальном развитии и самоопределении. Коллективная мыследеятельность полагается как синхронизированный комплекс пяти процессов: мышления, понимания, действования, коммуникации и рефлексии»

"[…] людям суждено быть хранителями друг друга. А ведь для этого нам нужно только умение владеть собой. Оно сильнее, чем желание высылать свои собственные мысли, словно комариный рой, против чужих воззрений. Ведь именно в том и состоит благородство нашего мышления, что оно образует почву, куда может пустить корни чужое мышление. Через наши понятия мы ничего не узнаем о внутренней сути другого человека. Для нас она может раскрыться через его собственные мысли. […] Ведь окружая чужое мышление нашим молчанием, мы открываем в мыслящем больше, чем тот может открыть в себе сам. Ибо наше самоотречение снимает пелену с глаз, до этого сокрытых от нас маской личности. Мы встречаемся со взором человеческой индивидуальности […] Сила становления этой индивидуальности движет теперь становящимся началом нашего собственного существа. Думая чужие мысли, мы обретаем силу души, превосходящую волю нашего собственного мышления. […] нашим молчанием, тем более пространным, чем строже оно отказывает себе в любом вмешательстве, мы создаем чистое пространство. В нем открывается, насколько самосозидание человеческой индивидуальности превосходит сотворенное в ней природой.Сверхличностное, которое мы постигли, становиться нашим хранителем.Такой направленный на нас взгляд мы ощущаем каждый раз, когда мыслим не бесцеремонно, а внимая другому. Это благоговейное внимание может быть обращено на самое невзрачное, да и на путанное и даже на враждебное мышление. Ибо оно почитает не результат мышления, а мыслящее Я."

Иллюзия мышления № 1Люди не привыкли задумываться, почему им в голову приходят те или иные мысли. В действительности, большинство людей вообще не привыкло задумываться. Тем более, не привыкли задумываться над процессом своего собственного мышления. Большинство из нас убеждены, что мы полностью управляем своим мышлением и можем думать, о чем захотим. Это убеждение можно назвать иллюзией мышления № 1.Иллюзия мышления № 2От чего же зависит предрасположенность человека к рефлекторному или к ментальному мышлению? Как можно осуществить такой переход? Для этого нужно увидеть и осознать зависимость нашего мышления от наших поступков. Здесь мы сталкиваемся со второй фундаментальной иллюзией нашего мышления. Иллюзия мышления № 2 — это иллюзия объективности мышления.Иллюзия мышления № 3И, наконец, третья неожиданная сторона нашего мышления, третий странный момент, иллюзия № 3 или иллюзия индивидуального мышления. Иллюзия индивидуального мышления заключается в том, что происходящие в сознании человека процессы мышления воспринимаются им как независимые от мышления других разумных существ.

Язык есть орган, образующий мысль. Умственная деятельность — совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая бесследно — посредством звука речи материализуется и становится доступной для чувственного восприятия. Деятельность мышления и язык представляют поэтому неразрывное единство. В силу необходимости мышление всегда связано со звуком языка, иначе оно не достигает ясности и представление не может превратиться в понятие. Неразрывная связь мышления, органов речи и слуха с языком обусловливается первичным и необъяснимым в своей сущности устройством человеческой природы. Общность звука с мыслью сразу же бросается в глаза. Как мысль, подобно молнии, сосредоточивает всю силу представления в одном мгновении своей вспышки, так и звук возникает как четко ограниченное единство. Как мысль охватывает всю душу, так и звук обладает силой потрясать всего человека. Эта особенность звука, отличающая его от других чувственных восприятии, покоится, очевидно, на том, что слух (в отличие от других органов чувств) через посредство движения звучащего голоса получает впечатление настоящего действия, возникающего в глубине живого существа, причем в членораздельном звуке проявляет себя мыслящая сущность, а в нечленораздельном — чувствующая. Как мышление в своих человеческих отношениях есть стремление из тьмы к свету, от ограниченности к бесконечности, так и звук устремляется из груди наружу и находит замечательно подходящий для него проводник в воздухе — этом тончайшем и легчайшем из всех подвижных элементов, мнимая нематериальность которого лучше всего символизирует дух. Четкая определенность речевого звука необходима разуму для восприятия предметов. Как предметы внешнего мира, так и возбуждаемая внутренними причинами деятельность одновременно воздействуют на человека множеством своих признаков. Но разум стремится к выявлению в предметах общего, он расчленяет и соединяет и свою высшую цель видит в образовании все более и более объемлющих единств. Он воспринимает предметы в виде определенных единств и поэтому нуждается в единстве звука, чтобы представлять их. Но звук не устраняет других воздействий, которые способны оказать предметы на внешнее или внутреннее восприятие; он становится их носителем и своим индивидуальным качеством указывает на качества обозначаемого предмета, так как его индивидуальное качество всегда соответствует свойствам предмета и тем впечатлениям, которые предмет оказывает на восприятие говорящего. Вместе с тем звук допускает безграничное множество модификаций, четко выделяющихся и не сливающихся друг с другом при связях звука, что не свойственно в такой степени никакому другому чувственному восприятию. Интеллектуальная деятельность не ограничивается одним рассудком, но воздействует 96 на всего человека, и звук голоса принимает в этом большое участие. Он возникает в груди как трепетный тон, как дыхание самого бытия; помимо языка, он способен выражать боль и радость, отвращение и желание; порожденный жизнью, он вдыхает ее в чувство; подобно самому языку, он отражает вместе с обозначаемым объектом и вызываемые им чувства и во все повторяющихся актах объединяет в себе мир и человека или, иными словами, свою деятельность со своей восприимчивостью. Речевому звуку соответствует и вертикальное положение человека (в чем отказано животному); оно даже вызвано звуком. Речь не может простираться по земле, она свободно льется от уст к устам, сопровождаясь выражением взгляда и лица или жестом руки и выступая в окружении всего того, что делает человека человеком. После этих предварительных замечаний относительно соответствия звука духовным процессам мы можем детальней рассмотреть связь мышления с языком. Посредством субъективной деятельности в мышлении образуется объект. Ни один из видов представлений не образуется только как голое восприятие посредством созерцания существующего предмета. Деятельность чувств должна объединиться с внутренним духовным процессом, и лишь эта связь обусловливает возникновение представления, которое, противопоставляясь субъективному моменту, превращается в объект, но посредством нового акта восприятия опять становится субъективным. Но все это может происходить только при посредстве языка. С его помощью духовное стремление прокладывает себе путь через уста во внешний мир, и затем результат этого стремления в виде слова через слух возвращается назад. Таким образом, представление объективируется, не отрываясь в то же время от субъекта. И все это возможно лишь с помощью языка; без описанного процесса объективизации и возвращения к субъекту, совершающегося посредством языка и тогда, когда мышление происходит молча, невозможно образование понятий, а тем самым и действительного мышления. Даже и не касаясь потребностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоляции человека. Но в действительности язык всегда развивается только в обществе, и человек понимает себя постольку, поскольку опытом установлено, что его слова понятны также и другим. Когда мы слышим образованное нами слово в устах других, объективность его увеличивается, а субъективность при этом не испытывает никакого ущерба, так как все люди ощущают себя как единство. Более того, субъективность тоже усиливается, так как преобразованное в слово представление перестает быть исключительной принадлежностью лишь одного субъекта. Переходя к другим, оно становится общим достоянием всего человеческого рода; в этом общем достоянии каждый человек обладает своей модификацией, которая, однако, всегда нивелируется и совершенствуется индивидуальными модификациями других людей. Чем шире и оживленней общественное воздействие 97 на язык, тем более он выигрывает при прочих равных обстоятельствах.

«Даже не касаясь потребностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоляции человека. Но обычно язык развивается только в обществе, и человек понимает себя только тогда, когда на опыте убедится, что его слова понятны также и другим людям… Речевая деятельность даже в самых своих простейших проявлениях есть соединение индивидуальных восприятий с общей природой человека. Так же обстоит дело и с пониманием».

Речь опосредует, конечно, и мышление отдельного человека. Мышление осуществляется благодаря внутренней речи; поэтому речь является лишь осуществившимся мышлением. Но там, где мыслящий считает необходимым зафиксировать мысль для самого себя, там возникает искусство речи, преобразование первоначального мышления; поэтому становится необходимым и истолкование.

Так как искусство говорить и искусство понимать противостоят друг другу, а речь является лишь внешней стороной мышления, то герменевтика существует в связи с искусством мыслить и, следовательно, является философией.

Мышление — это движение от лжи к истине И узрение абсолютного, всеобщего, в частном. Мудрецы, написавшие об этом, Так говорят, объясняя это: Когда в душе возникло представление, Первоначально его называли воспоминанием. И, когда перейдёшь от него во время размышления, Это обычно называется самопознанием. Представление, которое существует для обдумывания, У людей разума порождает мышление. От обдумывания известных представлений Непознанное становится познанным.

Чем украшает ритм. Ритм накладывает туманное покрывало на реальность; он побуждает к некоторой искусственности речи и нечистоте мышления; тень, которую он набрасывает на мысль, то закрывает, то подчеркивает явления. Как тени нужны для украшения, так «смутное» нужно для большей отчетливости. — Искусство делает выносимым вид жизни, окутывая ее дымкой нечистого мышления.

• Человек — уникальное животное. Эволюция снабдила его «когнитивными гаджетами» для подключения к распределенным когнитивным сетям (distributed cognitive networks) себе подобных. Подключаясь к этим сетям, мы становимся способными к социальному научению и социальному познанию. Без этих двух факторов интеллектуального развития разум мало чем отличался бы от разума животного или ребенка-маугли.• Ключевая проблема социального научения и социального познания — как передавать другому свои мысли и как понимать мысли других. Проблема здесь в том, что почти все содержимое нашего мозга — продукт его творчества. Мозг обладает минимумом знаний об окружающем мире, предпочитая домысливать остальное на основе предыдущего опыта. Следовательно, нужен специальный интерфейс, способный передавать уникальные мысли между уникальными разумами.• Этот интерфейс зависит от принципа работы доступных человеку «когнитивных гаджетов». Примерно 100 тыс. лет назад у людей заработал «когнитивный гаджет» символической коммуникации. Членораздельная речь людей развилась до уровня полностью символического, синтаксически развитого языка, позволяющего в ходе социального научения передавать огромные объемы произвольной информации, как между индивидами, так и между поколениями.Появилась возможность передавать сложные абстрактные идеи и понятия не только о том, что происходит здесь и сейчас, но и о других временах и местах — даже воображаемых.

‘Действия воли, рассудка, воображения, чувств становятся мышлением в той мере, в какой мы их замечаем, воспринимаем, то есть осознаем. Если же они неосознанны, то они не мысль, что с позиций радикального сомнения сразу же ставит под вопрос само их существование. Из всего этого можно сделать вывод, что мышление отождествляется у Декарта с сознанием, понятым как самонаблюдение, интроспекция. «Сознавать значит мыслить и в то же самое время обдумывать свою мысль», — пишет он в «Беседе с Бурманом»

Наше восприятие ограничено, оно вынуждено проводить границу и тем самым не дает увидеть мир таким, каков он на самом деле. Нам доступен только мир существующих вещей, вырванных из небытия и целостности посредством нашего ограниченного восприятия. Вещи, объекты мира, в этом смысле суть завесы реальности. А каков мир сам по себе, вне нашего восприятия? Такой вопрос кажется бессмысленным - ведь все, что мы знаем, известно нам благодаря восприятию. Вещь сама по себе - это вещь в себе, о которой ничего сказать нельзя. Существует даже предположение, что вещь, на которую не смотрят, просто не существует - в физическом смысле слова [1]. «Существовать — значит быть воспринимаемым» (esse est percipi). (Дж. Беркли). Согласно Витгенштейну, существовать — значит быть мыслимым. Как и в библейской истории, плоды древа познания (интеллектуальное восприятие) играют решающую роль в "грехопадении", в грехе существования - то есть в сотворении мира ограниченностей. Батай утверждает, что "первый импульс интеллекта... - абстрагировать, отделять объекты размышления от конкретной целостности реального"[2]. Вырисовываются очертания двух онтологических полюсов духовной культуры. Есть разум, наделяющий объекты существованием. Но, выводя объекты из небытия, он, по необходимости, приносит в жертву реальность, которая всегда подразумевает целостность. Противоположность разума - мистическое сознание, которое стремится вернуть объект в небытие, восстановив его связи с целым, то есть реальностью [3]. Самый главный объект, требующий восстановления связи с целым, это человеческое "я".

Мышление — это рефлекс. На уровне сознания мы можем только сосредотачиваться на мысли или на обрывках мыслей. А дальше всю работу по неведанным алгоритмам выполняет подсознание (или не выполняет). В общем-то задача мыслителя, — просто сосредотачиваться на всяких тонких вещах. А вдруг что-нибудь да получится.

“самое основное” значение слова “технология” — это “средство для достижения человеческой цели”.

Если обычный характер, даже сильный характер, особенный характер, умный характер, во многом управляется и подчинён мышлению, рефлексам, кармам, опыту, то характер проявляющийся в осознанности, это характер, поднимающийся над всеми этими когда то случившимися и прошитыми выборами, отходящий от них в пользу понимания СЕБЯ не как управляющей системы, внимание не из подчинённого положения, а СЕБЯ как управляемой системы. Включая всякий выбор, всякий рефлекс и всякие темы для мышления, причём в основном это всё не слишком то интересно.Большинство людей многократно встают за жизнь на эту точку зрения но не становятся способны как то развивать осознанность, потому что не обладают знанием и искусностью в методах чтобы разобраться что в восприятии своего смятого тела, что в смятом хаотичном уме со множеством всплывающих зарядов карм, запечатлённых опытов.  Дело в том что одного знания тут и не достаточно, потому что требуется прежде всего опыт практики.

философия чужда и недоступна тем, кто не знает или не чувствует различия между бытом и духом, кто исчер пывает свою жизнь бытовыми содержаниями или отдает ее нг служение технике быта. Для таких людей “не существует” ни тоге задания, которое движет философию, ни того измерения, в котором она движется и раскрывается. Быт, слепой для духа, не знает философии и не творит ее; но вправе ли он отрицать ее значение и ее возможность, отправляясь от своей слепоты? Для того чтобы жить философскими содержаниями и, тем более, для того чтобы придавать им форму мысли, человек должен иметь как бы особый орган; или, вернее, душа его должна быть достаточно глубокой для философского предмета, достаточно восприимчивой для философского содержания, достаточно утонченной для философского мышления и достаточно творческой для дела оформления. Каждое из этих свойств, каждая из этих способностей может быть присуща человеку в большей или меньшей степени; и каждая иная комбинация этих сил даст иную творческую индивидуальность. Однако душа, лишенная первой способности, т. е. совсем не живущая на той глубине, на которой впервые открывается наличность философского предмета,— окажется пораженною философской слепотой, а потому и не компетентной в вопросе о бытии, значении и жизненной силе философии

философия есть систематическое познавательное раскрытие того, что составляет самую глубокую основу жизни Сама жизнь в ее истинном смысле и содержании составляет ее источник и является ее предметом, тогда как форма ее, задание, приемы, категории, итоги — все это делает ее наукой в строгом и подлинном значении. Философия родится в жизни и от жизни, как ее необходимое и зрелое проявление; не от быта и не от животного существования, но от жизни духа, от его страдания, жажды и созерцания. И, рожденная духом, ищущим знания, она восходит к его зрелой и совершенной форме — к сознательной мысли, с ее ясностью, систематичностью и доказательностью. Философствовать значит — воистину жить и мыслью освещать и преображал сущность подлинной жизни.

Пейзаж должен быть переосмыслен и поставленв рамки соотнесенности его с бытием человека.Он предстает идеальной позицией для индиви-дуального видения мира. Природа никогда неможет явить себя человеку в своей самости: ужепод его взглядом она всегда очеловечивается,антропизируется. Он ее созерцает, воспринимает,оценивает, превращает в артефакт, ставит в кон-текст собственного опыта и традиции. Понима-ние как ландшафта, так и пейзажа предполагаетпрежде всего онтологическое самоопределениесубъекта, его сращенность с бытием: пробужда-ется осознание того, что судьбы человечества иприроды едины.Природный ландшафт, отображенный впейзаже, служит частью не только внешнего, нои внутреннего пространства человека: он причас-тен к сферам разума, духа. В ландшафте дви-жется не только человек, но и его взгляд, мысльи переживания. Пейзаж являет собой духовное,умозрительное освоение окружающего мира,где в сознании находит место гармония есте-ственного и культурного. Философский аспектвосприятия ландшафта как пейзажа используетсяв контексте конструирования философской пара-дигмы многогранности бытия и человеческогомышления.Пейзаж как идеальный образ ландшафта су-ществует в различных видах и жанрах искусства:в живописи, литературе, графике, архитектуре.Их смысловая ценность подчинена раскрытиюидеи существования природы и человека много-образных формах взаимовлияния. Философскоеосмысление природы соединяется с идеей еепреображения. Каждой эпохе свойственно своеобразное видение природы. Начиная с неолитав пейзажах воплощаются представления о при-роде как сфере действия человека и преобладаюттенденции, присущие именно этой эпохе

Междисциплинарность как методологиче-ский инструментарий исследования ландшафтапри эпистемологическом рассмотрении предпо-лагает ситуацию выхода за пределы отдельныйдисциплины и взаимодействия различных, об-ладающих своими методами познания. Так, приисследовании географического ландшафта каксочетания различных природных компонентов(рельефа, климата, почв, растительного покрова)можно опираться на такие научные дисциплины,как география, геология, биология, экология, атакже гуманитарные и общественные – филосо-фию, историю, искусство, психологию и т. д. Всеэто осуществляется в рамках фундаментальнойконцепции «природа – общество – человек».Социально-философский аспект исследованияландшафта несет большой мировоззренческийсмысл: природный ландшафт как выражениематерии един и в то же время многообразен поформам своего бытия, составляющим его при-родным компонентам, по его включенности вэкзистенциальные взаимоотношения с человекоми обществом. Это также свидетельствует о егомногомерности. Таким образом, междисципли-нарность как коммуникация дисциплин даетвсестороннюю полноту знаний об исследуемомобъекте; одновременно с этим формируется иособый способ мышления человека

У моего отца, ветерана труда и летчика экстра-класса, способного в полярную ночь посадить самолет на поляну в тайге, была одна интересная особенность.Первое же мнение, замаскированное под факт, он принимал как единственно верное и непреложное.Например, еще в училище, один начитанный курсант сказал ему, что «Три товарища» Ремарка – лучшая книга на свете. Отец ее тут же прочел – и больше к книгам не притрагивался, вообще. На любые рекомендации он говорил: «Хочешь сказать, что это лучше «Трех товарищей»? Нет? Ну и зачем тогда ее читать?».Он не смотрел фантастику: кто-то авторитетный из его окружения однажды ляпнул «Фантастика это враньё» – и всё, как отрезало. Однажды нам довелось вместе посмотреть по телевизору «Люди в черном». Мы оба смеялись, отлично провели время. Я потом высказался в том смысле, что видишь, мол, фантастика бывает разной, а он помрачнел, подумал немного, и ответил: «Это не фантастика, это комедия».В общем, всё в таком духе:Лучшая машина – новая, даже если она прямо с завода требует ремонта. Генри Форд не мог ошибаться.Лучший табак – в «Беломоре», даже если от него постоянный бронхит. Иначе почему его курил самый умный преподаватель в училище?Переубедить его было невозможно, донести до него что-то новое - нереально.На 25-летие отец вручил мне электронную записную книжку – если кто помнит, были такие черные пеналы с клавиатурой, обычно фирмы «Casio».К тому времени электронными записными книжками давно никто не пользовался, у всех уже были сотовые телефоны, способные сохранять номера, адреса, заметки, и даже потихоньку выходить в интернет.У отца тоже был такой телефон. И у меня был.Но он все равно потратил целый день и объездил весь город, чтобы в каком-то почтовом киоске на самой окраине найти эту копеечную вещь. Такую книжку он видел в начале 90х у знакомого уважаемого бизнесмена, и теперь, когда его сын получил диплом, женился, и открыл своё дело, вручил ему эту солидную статусную вещь. На полном серьезе, безо всякого подтекста.Хвала небесам, мне хватило такта и совести, чтобы не смотреть коню в зубы, а с благодарностью принять подарок, увидев в нем символ отцовского признания.И вместе с тем мне было очень обидно. Не за ненужную и неудобную вещь, которой я никогда не воспользуюсь, а за отца, которому кто-то когда-то давным-давно сломал критическое мышление и умение смотреть на мир своими глазами и судить о вещах своим умом. Иногда я представляю, насколько тяжко жилось ему в странном однобоком мире, что он создал внутри себя – и грущу о том, что не имел никакой возможности помочь ему оттуда выбраться.

В самом деле, собственно человече-ским является труд индивидуальногомышления...Анри Бергсон

То «общее», на чём строится сравнительное языко­ве­де­ние Гумбольдта и его прямых после­до­ва­те­лей, — не абстрактная схема, не «язык вообще» или нечто промежу­точ­ное между языком и мышлением, а общечеловеческая языковая способность превращения мира в мысли. Хотя общее свойство языковой способности охватывает всё человечество (являясь, по Гумбольдту, в то же время внутренним, объединяющим его началом), однако эта способность не реализована в одном общечеловеческом языке, а осуще­ствля­ет­ся в многоликом воплощении разнообразия языков. Каждый язык, взятый в отдель­но­сти, следует рассмотреть как «попытку, направленную на удовлетворение этой внутренней потребности, а целый ряд языков — как совокупность таких попыток». Отсюда и конечная цель языковедения — «тщательное иссле­до­ва­ние разных путей, какими бесчисленные народы решают всечеловеческую задачу» постижения объективной истины путём языков. «Разные пути», по Гумбольдту, это не разные звуковые обозначения «одного и того же предмета», а различные способы его языкового «ви́дения»: «В различных языках возникают понятия, к которым никогда не смог бы придти один разум сам по себе без помощи языка». Сравни­тель­ное языковедение именно в гумбольд­тов­ском его понимании раскрывает суть «философски обоснованного сравнения языков».

Язык, в понимании Гумбольдта, представляет собой «напряжённое» живое целое своих противо­по­лож­ных и взаимно предполагаемых начал, пребывающих в подвижном равновесии. Гумбольдт различает в языке (по интерпретации Х. Штейнталя, А. А. Потебни, П. А. Флоренского, А. Ф. Лосева) следующие антиномии: деятельности — предметности («энергейи» и «эргона», жизненности — вещно­сти), индивидуума — народа (индиви­ду­аль­но­го — коллективного), свободы — необходимости, речи — понимания, речи — языка, языка — мышления (человеческого духа), устойчивого — подвиж­но­го, логи­че­ско­го — стихийного, импрессио­ни­сти­че­ски-индивидуального — монументального, континуаль­но­го — дискретного, объективного — субъективного начал.

Предназначение языка, по Гумбольдту, состоит в том, чтобы: 1) осуществлять «превра­ще­ние мира в мысли», 2) быть посредником в процессе взаимопонимания людей, выразителем их мыслей и чувств, 3) служить средством для развития внутренних сил человека, оказывая стимулирующее воздействие на силу мышления, чувства и мировоззрение говорящих. Язык, по Гумбольдту, есть орган, образу­ю­щий мысль; мышление не просто зависит от языка вообще, а до известной степени обусловливается каждым конкретным языком; языки — органы ориги­наль­но­го мышления наций.

Деятели Просвещения были слишком заняты, чтобы дать определение своей деятельности. Если не считать парадные портреты набальзамированного трупа, изготовленные людьми, которые и калоши-то вряд ли смогли бы определить, за последние 250 лет серьезных попыток было две - Кантом и Фуко, причем второе - горькое осмысление первого. http://lib.ru/CULTURE/FUKO/nachala.txtУ Фуко взгляд на руины хоть и верный, но варварский: наслаждается зрелищем. Канта читать больно; он не знает, что пишет некролог. Однако, главное он понимает твердо: Просвещение - избавление от малодушной трусости своего собственного разума, который есть дар Б-жий. К недостатку рассудка, знаниям, предубеждению оно отношение не имеет. То есть вообще. ...Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения. Леность и трусость — вот причины того, что столь большая часть людей, которых природа уже давно освободила от чужого руководства (naturaliter maiorennes), все же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами. Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т. п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; этим скучным делом займутся вместо меня другие. То, что значительное большинство людей... считает не только трудным, но и весьма опасным переход к совершеннолетию, — это уже забота опекунов, столь любезно берущих на себя верховный надзор над этим большинством. После того как эти опекуны оглупили свои домашний скот и заботливо оберегли от того, чтобы эти покорные существа осмелились сделать хоть один шаг без помочей, на которых их водят, — после всего этого они указывают таким существам на грозящую им опасность, если они попытаются ходить самостоятельно. Правда, эта опасность не так уж велика, ведь после нескольких падений в конце концов они научились бы ходить; однако такое обстоятельство делает их нерешительными и отпугивает их, удерживая от дальнейших попыток....Итак, каждому отдельному человеку трудно выбраться из состояния несовершеннолетия, ставшего для него почти естественным. Оно ему даже приятно, и первое время он действительно не способен пользоваться собственным умом, так как ему никогда не позволяли делать такую попытку. Положения и формулы — эти механические орудия разумного употребления или, вернее, злоупотребления своими природными дарованиями — представляют собой кандалы постоянного несовершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через небольшую канаву, так как он не приучен к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги. http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000508/Почему налетают как саранча на тех, кто спотыкается, учась самостоятельно ходить, разбивая себе нос? Чтоб сукины дети ни шагу в сторону не сделали, и другим не было повадно. За неверными мыслями и верные могут последовать; этого допустить, разумеется, невозможно. Для спотыкания регламент положен: так спотыкаться можно, так - ноги оторвем. В лучшем случае: сиди тихо и не рыпайся, говорить не моги! Допускаются те вариации и перепевы, которые, не возбуждая потребности в самостоятельном мышлении, двигают из одних тесных объятий в другие, уже заботливо раскрытые. Опека, кстати, никогда не была централизована; иногда удавалось централизовать некоторые ее формы, и то на самое короткое время. У Просвещения есть враг, неумолимый и беспощадный. Его физиономия не существенна. Природа не терпит пустоты, опекуны найдутся. Несовершеннолетие происходит по собственной вине, из душевной трусости. Коллективная демонстрация этого качества называется "борьбой с мракобесием". Просвещение - совершеннолетие: освобождение сознания от стороннего контроля; собственный, а не направленный чужим перстом выбор. Освобождение от опеки - бесконечно трудная задача, потому что первоначальный импульс может идти только изнутри. Нельзя "просветить", можно только достигнуть просвещения, любой толчок - начало новой опеки. Об это противоречие разбилось европейское просвещение. Опека - нормальное состояние, желаемое людьми; не следует путать жажду свободы с потребностью сменить опекуна. Просвещение - увлечение идеей свободного, самостоятельного, зрелого мышления тех, кто никогда не знал ни того, ни другого, ни третьего. Возможно ли это в принципе? Мне кажется, что из рассуждения Канта автоматически вытекает, что нет, и его уверения в обратном - пример опеки "духом времени", о которой он пишет. Однако, проблема не в этом; фатальность заложена в самом образе опеки над несовершеннолетними. Это тупик - и очень характерный для своего времени, в котором дети - маленькие взрослые, не вышедшие из-под опеки. Неудача Просвещения, возможно, была предопределена тем, что для него было необходимо дополнительное изобретение, порожденное им самим, но пришедшее слишком поздно, как запоздалая реакция на поражение: детство. Детство - короткий период отсутствия опеки. Это столь же условная конструкция, как "маленькие взрослые", и ее происхождение в монструозных писаниях Руссо - горькая ирония истории, но в человеческой жизни - именно как результат общего помрачения рассудка, вызванного сочинениями безумца - возникла маленькая форточка, которую опекуны оставили открытой, полагая, что для побега та слишком узка, а немного свежего воздуха не повредит здоровью младенца. Форточка быстро закроется, и сама память о ней сотрется. Я благодарю небо, что этот идеал был помещен в светлое детство, а не в теплое угасание старческого маразма или красиво обагрившуюся голову, отсеченную гильотиной, что не кажется невероятным, зная автора изобретения.В этом подарке судьбы и безнадежной тупости заглотивших наживку собственного изготовления и лежит надежда: да, человеческая память потеряется, но есть память глаза, на которой образ квадратика на темном фоне запечaтлен намертво, на всю жизнь. Просвещение - вызывание в памяти образа форточки, которой уже нет. Что там, за этим забытым образом, я не знаю, но мне это не нужно знать. Там начинается то, что у каждого свое.

- Ценность – это не психологическая категория.Не буду политкорректным и сразу объявлю: я считаю, что сфера душевной жизни и предмет психологии – это две большие разницы. - Я бы с вами согласилась, но вот вопрос: а возможно ли обойтись вовсе без опоры? У вас звучит, если не ошибаюсь, некоторое противопоставление: либо опора для жизни, либо мышление. А возможно ли безопорное мышление? Мне оно представляется каким-то раздрызганным. Знаете, бывают люди, которые любят спорить со всем на свете(Мы однажды у Иванова-Петрова обсуждали тему, бывает ли бессовестное мышление. То есть, с одной стороны, это мышление, сомнение, вопрошание, ну все как надо. А с другой стороны - оно бессовестное, то есть лучше бы его не было.)- Наверно, вы правы в том, что у меня прозвучало - всякая опора душевной жизни - это костыль. Конечно, я выразился не точно, душевная жизнь должна иметь опоры и они не обязательно костыли. Вопрос в том, можешь ли ты (я отношу к себе) подвергнуть сомнению свое мировоззрение, можешь ли ты увидеть стоящий за ним страх или другую душевную неудачу.Безусловно, та часть моего мировоззрения, которая основана на размышлениях о бессмертии души - есть некоторая опора моей душевной жизни. Но я с интересом готов выслушивать все (за исключением примитивных) возражения, все размышления о ее смертности и конечности. Боле того, именно размышление и о бессмертие, и смертности является для меня опорой.

Бывает, что мир умирает. Мир может быть неживым. Мир вообще может не быть. Как вернуть мёртвого вселенского Левиафана к жизни и к Божьей игре? Именно об этом тема субстанции.Философом, подарившим западному миру ясность живой вещи, стал Рене Декарт. Об этом говорили многие и до него, но именно он показал неопровержимость этой вещи, её самоочевидное «вот!».Рене Декарт – философ великодушия. Великая душа – самый уместный образ для понимания личности Декарта и его философии. Я буду говорить о душе и о её способности стать живой и огромной.Мир не гарантирован. Мир может быть мёртвым, он может не быть. Бытие мира не предзадано, не натуралистично. Существует расхожее мнение, будто именно Декарт повинен в создании мертвенной картины мира. Это оскорбительная ложь. Декарт не убивал мир. Декарт просто присутствовал при смерти мира. Картезий жил и мыслил во время Тридцатилетней войны. Ожесточённая борьба католиков и протестантов ознаменовала собой конец старого мира. Пирронизм Монтеня, давший начало радикальному сомнению Декарта, питался очевидностью: наступает ночь мира. Джон Донн в поэме «Анатомия мира» пишет: «Все новые философы в сомненье: эфир отвергли – нет воспламененья, исчезло Солнце, и Земля пропала, а как найти их – знания не стало». Здание новоевропейской науки было возведено посреди руин волшебного мира....Самодостоверная вещь, которую нашёл Декарт, была равна провалу мира. Декарт обнаружил Вещь. Он её так и назвал – res. И вещь эта – душа. Res cogitans – вещь мыслящая. Естественный свет разума высветил свет разума – самого себя. Декарт редко употребляет слово anima, но для него «душа», «сознание», «мышление», и даже «Я» суть синонимы. https://seashellfreedom.livejournal.com/87307.html

Какую бы благодарность ни возбуждал в нас всегда объективный ум, - а кому же не надоело уже до смерти все субъективное с его проклятым крайним солипсилюбием (Ipsissimositat)! - однако в конце концов нужно научиться быть осторожным в своей благодарности и воздерживаться от преувеличений, с которыми нынче прославляют отречение от своего Я и духовное обезличение, видя в этом как бы цель саму по себе, как бы освобождение и просветление, - что именно и происходит обыкновенно среди пессимистической школы, имеющей со своей стороны веские причины для преклонения перед "бескорыстным познаванием". Объективный человек, который уже не проклинает и не бранит, подобно пессимисту, идеальный ученый, в котором научный инстинкт распускается и достигает полного расцвета после тысячекратных неудач и полунеудач, без сомнения, представляет собою одно из драгоценнейших орудий, какие только есть, - но его место в руках более могущественного. Он только орудие, скажем: он зеркало, - он вовсе не "самоцель". Объективный человек в самом деле представляет собою зеркало: привыкший подчиняться всему, что требует познавания, не знающий иной радости, кроме той, какую дает познавание, "отражение", - он ждет, пока не придет нечто, и тогда нежно простирается так, чтобы на его поверхности и оболочке не пропали даже следы скользящих легкими стопами призраков. Все, что еще остается в нем от "личности", кажется ему случайным, часто произвольным, еще чаще беспокойным: до такой степени сделался он в своих собственных глазах приемником и отражателем чуждых ему образов и событий. Воспоминания о "себе" даются ему с напряжением, они часто неверны; он легко смешивает себя с другими, он ошибается в том, что касается его собственных потребностей, и единственно в этом случае бывает непроницательным и нерадивым. Быть может, его удручает нездоровье или мелочность и домашняя атмосфера, созданная женой и друзьями, или недостаток товарищей и общества, - и вот он принуждает себя поразмыслить о том, что тяготит его, - но тщетно! Его мысль уже уносится прочь, к более общему случаю, и завтра он будет столь же мало знать, что может помочь ему, как мало знал это вчера. Он потерял способность серьезно относиться к себе, а также досуг, чтобы заниматься собой: он весел не от отсутствия нужды, а от отсутствия пальцев, которыми он мог бы ощупать свою нужду. Привычка идти навстречу каждой вещи и каждому событию в жизни; лучезарное, наивное гостеприимство, с которым он встречает всё, с чем сталкивается; свойственное ему неразборчивое благожелательство, опасная беззаботность относительно Да и Нет: ах, есть достаточно случаев, когда ему приходится раскаиваться в этих своих добродетелях! - и, как человек вообще, он слишком легко становится caput mortuum этих добродетелей. Если от него требуется любовь и ненависть, как понимают их Бог, женщина и животное, - он сделает что может и даст что может. Но нечего удивляться, если это будет немного, - если именно в этом случае он выкажет себя поддельным, хрупким, сомнительным и дряблым. Его любовь деланная, его ненависть искусственна и скорее похожа на un tour de force, на мелкое тщеславие и аффектацию. Он является неподдельным лишь там, где может быть объективным: лишь в своем безмятежном тотализме он еще представляет собою "натуру", еще "натурален". Его отражающая, как зеркало, и вечно полирующаяся душа уже не может ни утверждать, ни отрицать; он не повелевает; он также и не разрушает. "Je ne meprise presque rien", - говорит он вместе с Лейбницем, и не следует пропускать мимо ушей этого presque и придавать ему ничтожное значение! Он также не может служить образцом; он не идет ни впереди других, ни за другими; он вообще становится слишком далеко от всего, чтобы иметь причину брать сторону добра или зла. Если его так долго смешивали с философом, с этим цезаристским насадителем и насильником культуры, то ему оказывали слишком много чести и проглядели в нем самое существенное - он орудие, некое подобие раба, хотя, без сомнения, наивысший вид раба, сам же по себе - ничто - presque rien!

Объективный человек есть орудие; это дорогой, легко портящийся и тускнеющий измерительный прибор, художественной работы зеркало, которое надо беречь и ценить; но он не есть цель, выход и восход, он не дополняет других людей, он не человек, в котором получает оправдание все остальное бытие, он не заключение, еще того менее начало, зачатие и первопричина; он не представляет собою чего-либо крепкого, мощного, самостоятельного, что хочет господствовать: скорее это нежная, выдутая, тонкая, гибкая, литейная форма, которая должна ждать какого-либо содержания и объема, чтобы "принять вид" сообразно с ними, - обыкновенно это человек без содержания и объема, "безличный" человек. Следовательно, не представляющий интереса и для женщин, in parenthesi. — Ницше, «По ту сторону добра и зла».

мы пристально всматриваемся в устройство и принцип функционирования интересующего нас элемента, а затем через группу досконально изученных элементов мозаики пытаемся объяснить свойства и особенности целого

Когда человек разъял мир на части, он перестал понимать действие законов не только божеских, но и человеческих. Лао-Цз

принятие желаемого за действительное и культурные предубеждения. Последняя причина, без сомнения, сказалась на отсутствии критического мышления

Клоунами можно назвать и тех, кто требуют абсолютной уверенности в их заявлениях, и тех, кто не понимает ценность и красоту вероятности в науке. Эти клоуны думают, что наука просто спекуляция, а иногда даже совершают мошенничества, чтобы отстаивать свои предрассудки. Они не могут отличить проверяемые и непроверяемые гипотезы и думают, что подтасовка фактов хороший метод исследования.

В связи с общественным характером науки и универсальностью ее методов, и в связи с тем, что большинство ученых не отстаивают свои непроверенные или непроверяемые предрассудки, как многие лжеученые, допускаемые ими ошибки замечают другие ученые. Этого достаточно, чтобы наука вернулась в нужное русло.

«информация всегда попадает к нам лишь после прохождения через мощные фильтры культуры, предположений и ожиданий» (Gould, 1982, p. 118). Поверив однажды той или иной теории, мы начинаем обращать внимание только на то, что вписывается в ее рамки.

в науке теоретическая и фактическая стороны связаны между собой. Теории играют роль фильтров, которые пропускают через себя факты и трактуют их (Popper, 1959). Теории пытаются найти объяснение фактам и обнаружить в них некий смысл. С другой стороны, факты используются при проверке истинности теорий.

промахи шарлатанов и псевдоученых выявить трудно из-за того, что туманные утверждения этих людей еще не проверены должным образом.

В силу социальной природы науки и всестороннего применения ее методов, а также в силу того, что большинство ученых не занимаются «крестовыми походами» для навязывания их непроверенных или непроверяемых гипотез, то ошибки, допущенные одними учеными, с большой долей вероятности обнаруживают другие.

пилтдаунская подделка представляет собой не более чем неверный шаг в сторону от дороги, которая, вопреки всему, все же позволяет не сбиться с курса и успешно достичь места назначения.

требуется дополнительная информация: если вы делаете вывод выборке из 30 человек, вы также должны сообщить, сколько студентов всего (30? 30 000?)

Примеры эти должны быть репрезентативными: вы не можете сделать вывод обо всех студентах вашего вуза, судя только по вашим друзьям, даже если у вас их много.

Старайтесь расширить список возможностей, которые вы рассматриваете, — и никогда не сужайте его!

альтернативные объяснения могут остаться незамеченными, если вы примете первое пришедшее вам в голову объяснение. Не спешите: как правило, существует намного больше альтернативных объяснений, чем вы думаете.

даже если мы нашли одну возможную причину события, не следует предполагать, что мы тем самым нашли его действительную причину. Другие причины могут оказаться более вероятными.

чтобы авторитет не делал слишком широкого обобщения: он должен располагать информацией или обладать компетенцией, позволяющей ему делать утверждения, на которые вы ссылаетесь.

ошибка обобщения на основании неполной информации

наблюдение за ними может пролить свет на когнитивные процессы и помочь человеку лучше познать себя. Изучение эмоций в этом аспекте даже помогает совершенствовать рациональные методы принятия решений.

вполне рациональным и оптимальным будет учёт интересов других людей. Можно даже сказать, что быть в социуме для человека настолько важно, что неприятие во внимание этого факта при планировании своих действий вряд ли будет хорошей практикой для рационалистов.

Рациональность не означает абсолютный эгоизм.

рациональный метод также означает, что человек стремиться уточнять свою субъективную реальность в соответствии с окружающим миром, что позволяет делать свои оценки более объективными.

В то же время, влияние рисков можно оценить с некоторой заданной точностью, и использовать эту оценку для принятия решения с минимальным уровнем риска.

Рациональность не гарантирует создание безошибочных планов и принятие решений, не имеющих негативных последствий. Практически в любой ситуации существуют разнообразные риски, часть из них можно учитывать

Рациональный подход не предполагает отказа от использования интуиции. Интуицией может быть использование накопленного опыта без значительного обдумывания.

знание о когнитивных искажениях позволяет учитывать эмоции при принятии решений, уменьшая их влияние без борьбы с самими эмоциями.

Рациональность не означает отсутствие эмоций.