С XVII века под влиянием картезианства знание в европейской культуре описывается как расположенное на двух осях: ясность/ темнота (ось светлоты) и отчетливость/смутность (ось разрешения). Уже Лейбниц скрещивает и комбинирует эти пары характеристик: например, ясное знание может быть как отчетливым, так и смутным. Можно говорить о четырех таких типах, или квадрантах, знания: знание ясное и отчетливое, темное и отчетливое, ясное и смутное, темное и смутное. То, что мы называем Просвещением, было троякой операцией на этих оптических осях: 1) введение нерасщепляемого композита ясного и отчетливого; 2) принятие этого композита за идеал познания; 3) строгое противопоставление этого идеала знанию темному и смутному («мистическому», или «откровенному») — как «несовременному», «архаичному», «средневековому». Мы показали, что такое оптическое распределение искусственно втиснуло разнообразие оптико-эпистемологических установок в одномерное противостояние «просветителей» и «обскурантистов». Две другие оптические комбинации — знание темное-отчетливое и знание ясное-смутное (к которым мы отнесли рациональное богословие, ренессансную ученость, ортодоксальный психоанализ, квантовую механику, часть современных компьютерных наук, использующих вероятностные методы, и пр.) — оказались под подозрением лишь на том основании, что они не отвечают либо требованию ясности, либо требованию отчетливости; в результате они были смешаны, спутаны со знанием темным и смутным и в дальнейшем отброшены, репрессированы.

"Я представлю себе, что не являюсь тем сопряжением членов, имя которому "человеческое тело"; равным образом я не разреженный воздух, разлитый по этим членам, не ветер, не огонь, не пар, не дыхание и не что-либо иное из моих измышлений, ибо я допустил, что всего этого не существует. Остается лишь одно твердое положение: тем не менее я - нечто... Я есмь, я существую - это очевидно. Но сколь долго я существую? Столько, сколько я мыслю. Весьма возможно, если у меня прекратится всякая мысль, я сию же минуту полностью уйду в небытие. Итак, я допускаю лишь то, что по необходимости истинно. А именно, я лишь мыслящая вещь, иначе говоря, я -ум (mens), дух (animus), интеллект, разум (ratio); все это-термины, значение которых прежде мне было неведомо. Итак, я вещь истинная и поистине сущая; но какова эта вещь? Я уже сказал: я - вещь мыслящая."

Разделение души и тела: доступ души к миру ограничен идеями, возникающими каким-то образом в интерфейсе между душой и мозгом. Субъективность цвета: цвет принадлежит душе; как таковой он отсутствует в физическом мире. Роль суждений в восприятии пространства: видимые расстояния до предметов являются результатом естественных суждений (natural judgments). Трехмерное видение является результатом обучения.

Декарт исключил цвет, как таковой, из физического мира. Он оставил в нем только протяженность и форму, поэтому цвет в нем сводился к колебаниям некоторым частиц. Другими словами, абсолютно все вплоть до шишковидного тела на картиночке представлялось как определенные механические движения. На следующем этапе в дело включалась душа, после чего у человека появилось видение раскрашенного мира. В этом смысле цвет принадлежал душе.

‘Более решительно, чем Галилей, к проблеме конструкции физического объекта подошел Декарт. Постулировав тождество материи и пространства (протяженной субстанции), Декарт в сущности получил онтологическое обоснование для сближения механики с геометрией, — обоснование, которого не было у Галилея.’ ‘он [Декарт] формирует философское (натурфилософское) основание для отождествления предмета математики с предметом физики, основание, которого не хватало Галилею, а именно: сущность материального составляет протяжение (материя, по Декарту, в отличие от духа есть субстанция протяженная). А коль скоро это так, то геометрия в состоянии дать не только описание, а и причинное объяснение природных процессов.’

В семнадцатом веке потребовалось изменить это отношение к математике и сделать мир и математику совместимыми между собой. В книге разбираются стратегии Галилея (‘книга природы написана на языке математики’) и Декарта на этом пути. ‘Перед Галилеем возникает задача доказать, что между физическим движением и его математической моделью — по крайней мере в предельном случае — нет никакого различия. ‘ ‘Введение в физическую науку эксперимента, результаты которого могут быть описаны математическим языком, возможно только в том случае, если истолковать материю таким образом, чтобы она могла служить базой для математической конструкции. Ведь эксперимент представляет собой идеализованный опыт, а точнее — материализацию математической конструкции.’

‘Действия воли, рассудка, воображения, чувств становятся мышлением в той мере, в какой мы их замечаем, воспринимаем, то есть осознаем. Если же они неосознанны, то они не мысль, что с позиций радикального сомнения сразу же ставит под вопрос само их существование. Из всего этого можно сделать вывод, что мышление отождествляется у Декарта с сознанием, понятым как самонаблюдение, интроспекция. «Сознавать значит мыслить и в то же самое время обдумывать свою мысль», — пишет он в «Беседе с Бурманом»

Вот почему еще древние философы унаследовали от религии, вместе с ее предметом, идею очищения души; а история превратила эту идею в глубокую и утонченную традицию. Достаточно вспомнить мистерии пифагорейцев и их деление адептов на “акусмати-ков” и “математиков”; или учение Гераклита о том, что познание божественного огня доступно только душе, обладающей “сухим блеском”; или требование Парменида об отречении от чувственных восприятий и об обуздании воображения мыслью. Недаром Сократ соединял познание добра с воспитанием души к добру и, повинуясь дельфийскому богу, начинал с “самопознания”; недаром Платон чтил мистерии и учил о том, что философ при жизни умирает для земного мира; недаром Аристотель требовал от философа высшей, дианоэтической добродетели. Это искание живет и в новой философии: достаточно вспомнить медитации Декарта или глубокомысленный трактат Спинозы об “очищении интеллекта”. Фихте прямо высказывает эту связь между знанием философа и его жизненно-духовным опытом: человек выговаривает в философии только то, что он сам творит духом и жизнью; а Гегель дает немало тонких указаний человеку, ищущему подлинного философского созерцания. Наконец, современная наука о душевных болезнях, в лице осторожного и зоркого Зигмунда Фрейда, открывает психоанализ как метод, которым человек может не только исцелить и очистить свое бессознательное, но и сообщить своему духу органическую цельность, чуткость и гибкость.

В «Размышлениях» Декарт использует свой метод сомнения до тех пор, пока не приходит к чему-то известному. Он может обоснованно сомневаться в том, где находится и имеет ли он тело, но не может сомневаться в своем существовании. Он пытается представить, что не существует телесного мира или что вещи лишь кажутся ему. В глубине этого радикального опустошения Декарт все же находит твердый, неопровержимый факт своего собственного существования, который не может поколебать даже возможность существования злокозненного всемогущего демона. Так не являюсь ли, по крайней мере, и я чем-то сущим? Но ведь только что я отверг в себе всякие чувства и всякое тело. Тем не менее я колеблюсь; что же из этого следует? Так ли я тесно сопряжен с телом и чувствами, что без них немыслимо мое бытие? Но ведь я убедил себя в том, что на свете ничего нет – ни неба, ни земли, ни мыслей, ни тел; итак, меня самого также не существует? Однако, коль скоро я себя в чем-то убедил, значит, я все же существовал? Но существует также некий неведомый мне обманщик, чрезвычайно могущественный и хитрый, который всегда намеренно вводит меня в заблуждение. А раз он меня обманывает, значит, я существую; ну и пусть обманывает меня, сколько сумеет, он все равно никогда не отнимет у меня бытие, пока я буду считать, что я – нечто. Таким образом, после более чем тщательного взвешивания всех «за» и «против» я должен в конце концов выдвинуть следующую посылку: всякий раз, как я произношу слова Я есмь, я существую или воспринимаю это изречение умом, оно по необходимости будет истинным[170].

Бывает, что мир умирает. Мир может быть неживым. Мир вообще может не быть. Как вернуть мёртвого вселенского Левиафана к жизни и к Божьей игре? Именно об этом тема субстанции.Философом, подарившим западному миру ясность живой вещи, стал Рене Декарт. Об этом говорили многие и до него, но именно он показал неопровержимость этой вещи, её самоочевидное «вот!».Рене Декарт – философ великодушия. Великая душа – самый уместный образ для понимания личности Декарта и его философии. Я буду говорить о душе и о её способности стать живой и огромной.Мир не гарантирован. Мир может быть мёртвым, он может не быть. Бытие мира не предзадано, не натуралистично. Существует расхожее мнение, будто именно Декарт повинен в создании мертвенной картины мира. Это оскорбительная ложь. Декарт не убивал мир. Декарт просто присутствовал при смерти мира. Картезий жил и мыслил во время Тридцатилетней войны. Ожесточённая борьба католиков и протестантов ознаменовала собой конец старого мира. Пирронизм Монтеня, давший начало радикальному сомнению Декарта, питался очевидностью: наступает ночь мира. Джон Донн в поэме «Анатомия мира» пишет: «Все новые философы в сомненье: эфир отвергли – нет воспламененья, исчезло Солнце, и Земля пропала, а как найти их – знания не стало». Здание новоевропейской науки было возведено посреди руин волшебного мира....Самодостоверная вещь, которую нашёл Декарт, была равна провалу мира. Декарт обнаружил Вещь. Он её так и назвал – res. И вещь эта – душа. Res cogitans – вещь мыслящая. Естественный свет разума высветил свет разума – самого себя. Декарт редко употребляет слово anima, но для него «душа», «сознание», «мышление», и даже «Я» суть синонимы. https://seashellfreedom.livejournal.com/87307.html