С авторитетом дело обстоит вовсе не так, что на одном и том же языке поэт выражается образцово, а обыденный человек нет; кстати, часто бывает как раз наоборот. И не так что язык поэта лучше чем язык любого прохожего, язык племени, простонародный. Язык поэта, как бы он ни был неправилен и беден, в большей мере язык, а выпав из его рук, он исподволь катится к терминологической системе, становится всё больше средством «выражать уже готовую мысль», а не «создавать ее» (Потебня). Авторитет языка рушится. Казалось бы, поэт дальше всех от практики, от техники. На самом деле это он обеспечивает все области культуры способом понимать друг друга и самих себя. Без него множатся бесчисленные информационные системы, тающий авторитет языка заставляет с риском чудовищной инфляции называть языком и приписывать статус слова тому, что перестает быть даже лексикой, не стоит без информационной поддержки, служит функцией других ценностей, в свою очередь по-разному проблемных. Поэт, задолго до признания его языковым авторитетом восстанавливая авторитет языка и слова, падшего и тусклого, делает вне сравнения больше для успешного функционирования информационных систем чем специалист программист. Один поэт умеет восстановить значимость тому, что брошено на ветер.

«Средневековая процедура экзорцизма включала в себя перечисление всех частей человеческого тела, до самых незначительных, откуда следовало изгнать беса. Этот перечень напоминает сочинение сумасшедшего анатома и умиляет своей невероятной точностью и обилием самых неожиданных деталей. До чего подробное заклинание! "Изыди из ногтей!" Безумие, но не лишенное поэтического эффекта. Ибо подлинная поэзия не имеет ничего общего с "поэтичностью".Существование стало бы совершенно невозможным предприятием, если бы мы перестали придавать значение тому, что не имеет никакого значения.

В настроении подъема философская мысль впервые дотягивается до языка, начинает догадываться, что ей не нужно искусственного, терминологизированного, математизированного языка; философия, мысль, как поэзия, начинает видеть, насколько настоящий язык, естественный — не потому, что природный, а потому, что его никогда не требуется обуславливать, он сам условие всего, — насколько язык льнет к настоящему существу человека, и существо человека, которое осуществляется в настроении подъема, щедрого увлечения, льнет к языку. Мысль догадывается тогда, что критика языка с претензиями к его якобы неточности, многозначности — от забывания того размаха, к которому способно свободное человеческое существо.

«То, что предстало мысли и поэзии в ранней греческой древности, еще и сегодня настоящее, до того настоящее, что его сущность, для него самого пока закрытая, повсюду дожидается нашего внимания и задевает нас, больше всего там, где мы меньше всего предполагаем, именно во всевластии современной техники, которая совершенно неведома античности и все равно тоже в ней имеет свой сущностный источник»

Сперматические логосы пронизали землю. Хайдеггер творил, не на пустом месте, хотя опору находил не столько в философии, с ее метафизическими пристрастиями, сколько в искусстве, литературе, где Истина присутствовала в чистом виде. И недаром Хайдеггер называл именно язык «Домом бытия», а дом языка – поэзия и проза, а также та философия, которая говорила языком поэзии

Поэзiя – это отпечатокъ пальцевъ Бога въ человѣческой глинѣ.

Если говорить о выживании, то выживание человечества связано со смыслом… Смысл не менее важен, чем хлеб биологически. При сбое в снабжении смыслом его восстановление становится дороже хлеба… И наоборот, кажущийся успех приспособления, обеспеченность хлебом эпохи, скажем, «Титаника» или теперешнего общества потребления настолько не показатель того, что человеческий род на правильном пути, что как бы и не наоборот. Во всяком случае, когда есть снабжение смыслом, откуда-то берется хлеб, но не наоборот. Добывание смысла поэтому для нас, людей… — биологически важнее всего. Понятно поэтому, что такое религия, поэзия, философия.

Следующее высказывание британского поэта и критика А. Э. Хаусмана дает наиболее удовлетворительное выражение определенного триггерного принципа, который эффективен в поэтическом воздействии:«Поэзия кажется мне в большей степени физической, чем интеллектуальной. Год или два назад, в числе прочих, я получил из Америки просьбу дать определение поэзии. Я ответил, что могу дать определение поэзии в той степени, в какой терьер может определить крысу, но я подумал,что мы оба распознали предмет по симптомам, возникновение которых он в нас провоцирует. Один из этих симптомов был описан в связи с другим объектом Елифазом феманитянином: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волосы на мне». Опыт научил меня во время бритья по утрам следить за своими мыслями, потому что, когда в мою память вливается стих, моя кожа ощетинивается так, что бритва перестает справляться. Этот характерный признак сопровождается дрожью проходящей вниз вдоль позвоночника; есть и другой признак, который состоит в сжатии горла и вытеканию воды из глаз; третий признак, который я могу описать, заимствуя фразу из одного из последних писем Китса, где он говорит о Фанни Браун: «все, что напоминает мне о ней, словно копье проходит сквозь меня». Место этого ощущения находится в области желудка».Едва ли нужно напоминать читателю о том, что образы не только поэзии и любви, но также и религии, патриотизма, сопровождаются в процессе восприятия реальными физическими реакциями: слезами, вздохами, внутренней болью, непроизвольными стонами, криками, взрывами хохота, гневом, и импульсивными поступками. Человеческому опыту и искусству удалось создать для человеческого рода среду знаковых стимулов, которые провоцируют физические реакции и приводят их к определенной цели не менее эффективно, чем это делают природные стимулы с инстинктами животных. Биология, психология, социология и история этих знаковых стимулов можно сказать, что составляют поле нашего объекта исследования, науки сравнительной мифологии.Джозеф Кэмпбелл «Маски Бога. Изначальная мифология».

Вопрос: Что стимулирует Ваш интерес в изучении человеческой речи?Вильям Сигал: Для меня тут есть два аспекта различных качеств, представляющих наибольший интерес.Первое — это обретаемая словом сила, когда слово исходит от некой особой и непостижимой энергии, дающей изначальный импульс, порождающий слово. Человек что-то говорит и, в зависимости от стоящей за этим энергии, слово или фраза пробуждает (или не способна пробудить) соответствующую энергию в слушателе. Мы все хорошо знаем, что одни и те же слова, выраженные разными людьми, могут оказывать совершенно различное воздействие. Поиски ключа к этому указывают, что стоящее за языком наиболее важное влияние является неким родом невидимой энергии. С этой точки зрения можно сказать, что произносимые со вниманием слова или фразы заряжаются особой энергией. Энергия следует вниманию — куда я помещаю своё внимание, туда же следует и течение силы. И если при этом поддерживается внутреннее присутствие, сопровождающее выражаемое, любые такие слова обретут силу.Ещё одним интересным аспектом в этом смысле является уникальная человеческая способность к поэтизации языка. Почему одна комбинация слов волнует нас, будит интерес или движение, тогда как стоящие в другом сочетании те же слова являют собой лишь банальность, падают плашмя? Поэзия играет со словами, создавая из них особые реверберирующие звуковые образы...Источник - WIlliam Segal in "Parabola", 1995, The Magazine of Myth and Tradition

Из малого желудя продвигается зеленый росток. Зеленый побег   превращается в деревцо. Деревцо вырастает в огромный дуб. Дуб разрастается в   рощу - широкошумная дубрава, зеленый гай. Первичный ум человека глядит и   видит, полное высокой поэзии, соответствие в двойственности лика древесных   существ. Есть напевная чара в том, что из плоской земли вырвался возносящий   ствол. Горизонтальная и вертикальная линия, своим пересечением и своим   соединением, ведут мысль по двум путям расхождения, и в то же время   задерживают ее в чаре созерцания единого чуда, которое называется говорящим   дубом, где ветка соответствует ветке, и каждый узорный лист соответствует   тысяче вырезных листьев, и все это зеленое множество шуршит, шелестит,   колдует, внушает песню. Два начала соединились в одно, из одного родилась   множественность, множества образовали единое целое, дуб разросся в священную   рощу, и друиды соберутся в ней, чтобы петь свои молитвы и напевным голосом   произносить заклинание.