должно быть трудно – едва ли не всё – чтобы жизнь чувствовалась острее и подробнее, чтобы она вообще чувствовалась. Лёгкость поверхностна и слепа. Будь поэтому благословенно всё затрудняющее – значит, уточняющее, не позволяющее вниманию улететь; все эти вериги.

всё более кажутся мне перемещения в пространстве насилием над естеством, над его внутренней тишиной, а сидение дома в рабочем углу с неисчерпаемым видом на соседний дом, школу и университетский шпиль – обилием возможностей, щедрым и счастливым. Всё меньше хочется вдаль и вширь, всё сильнее, всё упорнее, всё страстнее (о, у старости свои страсти!) – вглубь. И единственное, что нужно человеку для того, чтобы жить и дышать, - это (ну даже не обязательно компьютер, хотя пусть) хребты книг вокруг, толстый-толстый блокнот и запас тонких гелевых ручек с чорными-чорными, как печаль моя, чернилами. Перьевая тоже подойдёт. И ночь.

…но, наверное, твоя внутренняя связь с человеком не прекращается даже тогда, когда прекращается у тебя внутренняя речь к нему, - что долгие годы уверенно казалось мне именно прекращением (внутренней – все другие, мнилось, ненастоящие, конечно) связи. Вообще-то она длится, пока ты ещё помнишь – не головой только, понятно («голова» - это уж последняя степень угасания: типа – ну да, знаю, кто это такой), - но общим чувством, сохраняешь в себе его форму. Помнишь его внутренним молчанием. Есть, как давно поняла поэт, три эпохи у воспоминаний, и вот они тут: внутренняя речь. Внутреннее молчание. Внутренняя немота.

Настоящие (даже не высшие, хотя почему бы и нет, - не получается, надо думать, почти ни у кого) мужество с достоинством состоят в том, чтобы жить без надежды, не обольщаясь ею, не утешая себя сказками о лучшем будущем вообще и не будучи в зависимости от этих сказок и от утешения ими. Хотя бы уже, например, потому, что жизнь имеет смысл (и ценность) независимо от того, что станется с нею в будущем и сколько вообще ей предстоит продолжаться, она имеет его – весь! - каждую секунду. Смысл имманентен жизни, она и есть смысл, именно поэтому так настойчив и неотвечаем, отвечаем многократно и никогда не достаточно вопрос о её смысле, - так человек не может видеть себя извне, если, конечно, не имеет зеркала. Вот, все ответы на вопрос о смысле жизни – это просто разные зеркала, из разного материала, которые по-разному отражают и по-разному (и неизбежно) искажают. Поэтому очень наивно принимать (неминуемо частичные и искажённые) отражения за отражаемое как таковое.

А зачем нужно иметь внутри себя правильное – то, которое ты искренне считаешь правильным – мнение о происходящем независимо от того, что от твоих внутренних решений ничего в большом внешнем мире не зависит и независимо же от того, какое отношение твои внутренние решения способны иметь к Объективной Истине (спойлер: примерно никакого)? А для спасения души. Потому что честность перед собой, основа всех прочих честностей, - добродетель.

Что бы ни делал человек, он, по существу, делает, разными средствами, и словесными и несловесными, только одно – наборматывает собственный, персональный миф – на котором и держится, - прихотливо, произвольно, субъективно и нерасцепляемо (внутри этого мифа) соединяя разные области существования друг с другом. Ничего другого он не делает, всё остальное – побочные продукты этого главного, всеобъемлющего, единственного занятия.Иногда этот миф могут заимствовать и другие – делая его (или его фрагменты) частью собственного.

Бессобытийность, конечно, хороша тем, что на её фоне события воспринимаются острее и вообще чувствуются значительнее (а человеку нужен опыт значительного, да, - для внутренней крупности, да хотя бы просто для того, чтобы быть человеком, - это человекообразующий опыт), - но хороша она и сама по себе. Всё менее хочется (всё более не хочется) того, что звоном и грохотом – да хоть бы и музыкой – отвлекает от внутренней тишины.

Соблазн интерпретации – сильный соблазн, один из сильнейших. Интерпретируя, толкуя, препарируя, объясняя текст, человек получает сладчайшую иллюзию (не факт, что соответствующую хоть какой-нибудь истине) если и не прямо власти своей над ним, то хотя бы того, что он сильнее текста, ну по крайней мере равномощен ему (о, самообольщенье), а тем самым, значит, сколько-нибудь сопоставим и с самим автором текста – если опять же не сильнее его, который сам себя не понимает, а ты вот пришёл и объяснил. Соблазн интерпретации – это соблазн самоутверждения, суетный и злой (по крайней мере, потенциально), как и всякое самоутверждение. По идее, не сопровождать бы текст (любой!) своими комментариями (тем самым паразитируя ведь на нём) да ещё и придумывая всяческие объяснения и оправдания этому занятию, а отпустить бы его, каждый, на свободу, позволяя ему самому распорядиться тем, как он будет воспринят и понят, - в каждом тексте (включая самые тёмные) предостаточно возможностей к тому, чтобы быть воспринятым самостоятельно, без опор на внешние костыли.

Возможность читать и писать по ночам – это победа над временем в той мере, в какой она вообще возможна, лучшее из не то что достижений, но – щедрых (и да, незаслуженных) подарков жизни.

если есть хоть малейшая возможность медлить – её надо немедленно и жадно использовать, а если её нет – её непременно надо создавать.(Для чего-для чего. Самоочевидно же: для полноты жизни.)

Чем дальше, чем всё меньше (тем всё больше не) хочется куда бы то ни было ходить и уж тем более ездить, потому что в этом видится рассеяние, рассредоточение жизни, - сидение же дома и собирание себя вокруг некоторых жёстких программ (особенно при моей-то разбросанности) приводит жизнь в состояние высочайшей, острейшей, терпкой концентрации («Всё настоятельное - терпко», как сказал один давно умерший поэт. Вот и здесь.) Конечно же, это приводит к максимальной полноте её переживания – и чувствуется даже важнее смысла, потому что оказывается его условием и стимулом, прямым, может быть, кратчайшим путём к нему. Вся жизнь собирается в жгучую точку, и это (почему-то) гораздо сильнее и драгоценнее всех, любых внешне получаемых ярких разнообразных впечатлений. И в этом сберегании и усилении – одновременно – жизни, разумеется, мнится что-то родственное (любимой навязчивой идее -) бессмертию.

Слово в сложных текстах воспалено, в простых – прохладно. В некотором смысле о сложных текстах вообще, стихах в особенности думать и писать (это почти одно и то же) легче, чем о «простых» (так-то я догадываюсь, что никакой текст не прост, - ну, почти, - но всё же есть степени), с линейной организацией смыслов и образов: сложные можно домысливать – они сами, своим вызовом, своим раздразниванием запускают ассоциативное движение (и иногда оно даже оказывается путём к пониманию), - а вот «простые» (в своей самодостаточности, в своём - наверняка мнимом, но тем не менее - равенстве самим себе) – как раз наиболее герметичны, о них не знаешь, что и сказать.

Как говаривал мудрый Дмитрий Бавильский paslen (цитируя не помню уж кого, да так ли важно), путешествия невозможны, поскольку повсюду таскаешь самого себя. Штука в том, что этот самый ты сам всё время изменяется. Он разведывает собственные границы, ресурсы собственного восприятия, пределы своей растяжимости и изменчивости, встраивания в себя разных способов быть. Шатание по свету, попадание в чужие среды – чем чужее, тем вернее, - это самопроблематизация, выдёргивание надёжной (мнящейся таковою) основы из-под собственных ног: ну-ка, как соберёшь новую, соберёшь ли вообще? Опыты на себе.

Читать написанное людьми – прекрасный, прекрасный способ говорить с ними (даже – быть ими), не обременяя их собой, необходимостью реагировать на твою персону с её не очень-то прошенным вниманием, а себя – необходимостью расплачиваться (самой собой) за их реакции.Чтение – форма не только свободы (её-то уж конечно), но ещё и – насколько возможно – чистой совести (которая – тоже форма свободы).Чтение – один из лучших (может быть, лучший) из способов – интенсивно, многообразно, избыточно живя – при этом не быть.

Красота требовательна (что бы ни оказывалось её носителем, хоть опавший лист в луже, хоть пятна света на стене, - в ней всегда есть нечто выбивающее, вырывающее из обыденного порядка вещей и отсылающее к другому порядку): она заставляет человека быть человеком, более человеком, чем он есть. Чуть ли не принуждает к этому.(В иных городах она просто хватает человека за грудки и трясёт, трясёт, трясёт.)Ну и, конечно, она сберегает человеческое (мощно его аккумулируя), когда оно в силу чего бы то ни было норовит утратиться.

А молодость со всеми её подробностями случается с человеком затем, чтобы всё последующее, всё оставшееся время можно было думать о ней, перетолковывать её, отчасти и повторять её – на новых носителях, но в какой-то мере ведь и на старых (о, это пластинка для бесконечного проигрывания), воссоздавать её. Чтобы она во всю остающуюся жизнь была ресурсом, запасом всяких образцов, хотя бы и отрицательных – для отталкивания и(столь любезного сердцу моему) преодоления. (И надо ли говорить, что осень куда острее – потому что глубже, объемлющее – пахнет молодостью, чем какая-нибудь там летучая весна?) Она нужна – для неисчерпаемости.

А сейчас я вообще думаю, что, разъезжая по пространствам, человек теряет время – в буквальном смысле теряет его из виду, - пространство отвлекает своими броскими приметами, и чем более оно чужое и экзотичное, тем более и отвлекает, канал внимания забивается приметами и предметами пространства, иной раз и до полной непроходимости, и время перестаёт быть видимым.

несбывшееся и тоска о нём нужны для внутреннего огня. Что человек без внутреннего огня? - Да всего лишь небольшая часть самого себя.)

О несбывшемся (и фатально неспособном уже сбыться в чаемом виде) имеет смысл говорить (и думать, и воображать, и печалиться) хотя бы потому, что, когда о нём говоришь (и думаешь, и т.д.) – оно отчасти сбывается, прорабатывает тебя как смысловая структура, приводит твою нынешнюю жизнь в некоторый порядок.Не говоря уж о том, что это — разращивание душевного пространства, увеличение его измерений.

сожаление о несбывшемся – важно не только психологически (некоторые чувства должны быть прожиты; ужимать себя до чистой конструктивности и «позитивности», не про нас будь сказано, - существенное огрубление себя и жизни вплоть до искажения), но и шире, как культурная именно форма, значимая не только внутри отдельной личности, но и за её пределами: во-первых, сожаление даёт понять – прояснить, продумать – ценность того, что не состоялось, а во-вторых, позволяет понять состоявшееся в его уязвимых точках и недостаточностях (как открытых для дальнейшей доработки, так и закрытых для неё, чтобы уж совсем не биться головой в отсутствующие двери). Ну и в-третьих: налаживает пути коммуникации, взаимодействия, взаимообмена элементами как между разными и равно необходимыми модусами бытия

…потребность в отчаянии – сколько ни сопротивляйся и отчаянию, и самой потребности в нём, - потребность в предельном. Без отчаяния, без приведения им всех чувств в состояние экстасиса не прочувствуешь ни мира, ни себя, ничего.

В сущности, признание – и внешнее, и внутреннее - того, что ты ни в чём ничего не понимаешь, очень освободительно: оно снимает ответственность (с которой, ну, положа руку на сердце, признайся же, - ты ведь реально не справляешься – да уже и не хочешь справляться).Оттого-то так тянет признаваться в своём непонимании – может быть даже, преувеличивая его; оттого это так радостно и легко.

Конечно же речь идет об отце — он первичен. Именно он или его отсутствие задает и определяет ту цепочку мужчин, которые придут в жизнь его дочери. Не случайно страусиный феминизм лишь недавно поднял голову. Но не только он, мы видим как сегодня женщина эмансипировалась, отбросила юбку и встала на свои тяжелые крепкие ноги, её пальцы выросли вместе с усами, а челюсть расширилась. Их черные орды заполонили мегаполисы, прорвались сквозь тяжелые врата институтов, попутно изнасиловав науку, спортивные арены, они привнесли дребезжание своих жил в поэзию и литературу, и даже сам Нобель одарил их вниманием. Но всего этого мало, ибо они рвутся к власти, власти безграничной. И вот однажды их осенило: раз мы не можем завоевать мужчин и сделать их рабами, мы родим рабов, лишим их отцов, и будут они общими среди остальных. Так исчезло мужское....Женщина оказалась замурована в мужском образе. Напоминая жука, которому необходим хитиновый панцирь для сокрытия и защиты мягких внутренних соков. За неимением хребта, она не может избавиться от экзоскелета. Отец не передал ей стержень, маленькой девочкой она не видела рядом силы, он не был включенным, чутким к каждой клеточке её души, хотя может и проводил вместе редкие дни, покупая ей какую-нибудь ненужную игрушку.. когда её обзывали, буллили, оскорбляли, унижали, он не встал на ее сторону, он не встал ее защиту. И она сломалась, закрывшись от мира навсегда. С тех пор она мстит мужчинам, кастрирует каждого проявившего к ней расположение, потому что хочет отомстить ЕМУ. Для этого надо быть сильной и девочка однажды становится ей. Хоть и внешне.

Мир – огромное, огромное, на разрыв всего, обещание, которое никогда, никогда не может быть исполнено. В том и назначение его.

жизнь – неустанное упражнение в собственной смертности. Не в смерти, нет, не в умирании (ну, в них есть свои упражнения), - а именно в смертности: в осознании и прочувствовании собственных границ, в распоряжении убывающим временем и веществом жизни, которые в этих границах умещаются, - и этот навык надо именно что создавать и отрабатывать всё время заново, потому что условия же меняются постоянно, границы сжимаются, время убывает

this is 30 years of ipcc Assessments from the third assessment in 2009 all the way to the 1.5 degrees Celsius 00:09:50 assessment a few years back this is the red Embers diagram of confidence in science and what you see for each column is the assessment of risk of irreversible changes and at what 00:10:03 temperature levels 20 years ago at the third assessment the risk was basically assessed as zero because it was set at six degrees Celsius nobody was suggesting we would end up at six degrees but look at the trend line the 00:10:16 more we learn about the planet the more we understand about the coupled interactive Earth system the lower is the temperature at which we put risks of irreversible changes and it's down in 00:10:29 the less than two degrees Celsius range now blinking red so that's where we are

I’ve personally seen two big benefits after adopting this strict separation in production apps. The first is that teams can more easily reuse the Presentation Components because they are nothing more than html/css. Over time this will allow the team to amass a great component library that is more composable allowing even greater code sharing across the organization. The second benefit is that teams can more easily upgrade the infrastructure that powers data flow throughout the application. Because this code is isolated in the Container Components we don’t need to untangle the plumbing code from the html/css that displays it. So you want to swap your global store for an ember service? No problem! We just modify the entry point in the Container Components and the data still flows down to any Presentational Components like it did before the refactor.