Восприятие все больше без впечатлений, какое-то нутряное: токи, брожения - не отражения, не картинки - в нем все актуальнее такое, как вскользь/легким касанием/не настаивая/не отстаивая/по ходу. А достижения/ожидания/выходы/входы - глохнут

или вот, например - кто-то угощает водой,кто-то вином и хлебом,кто-то угощает огнем - зажигает пламя,подкидывает дров в костер,зажигает щепку,протягивает тебе - на конце пляшет огненный цветок,к небесам поднимается дым - угощенье не хуже прочиху огняв круге, где стаял снегв круге сугробовв круге лесапосреди миранаблюдая за бледным небомвращается звездное колесо,сансара вокругбездна времени под ногамипламя насытитдух и зрениекостер прогоритколесо сансары двинется дальшеесли смотреть из центране двигаясьэто очень красивооченьочень очень

Свойственный (естественно-нерефлектированно) человеку эгоцентризм способен (не только ослеплять, но и) помогать видению. Так, шатаясь по свету, шатаемся мы вовсе не по периферии (собственного мира – другого и не видим), но переносим вместе с (неотменимым) собой центр, и, пусть хоть ненадолго, любое пространство получает значение центрального и начинает стремительно насыщаться вниманием. Начинает быть видимым.

Смерть есть именно тот нож, который вырезывает живые формы, оформляет их. А если еще присмотреться - это та самая сила, из которой происходит интеллект. Он прорезается из прежних, смутных форм, - в механике силлогистики, в правилах логики, в комбинаторике, - и получает законченные формы. Смерть вырезает из небытия нужную нам эволюцию, нужный нам интеллект.

Мысленного огня властелин, о Титан златобраздый. Царь светодатец, внемли, о владетель ключа от затвора Животворящей криницы, о ты, кто гармонию свыше Льешь на миры матерьяльные вниз богатейшим потоком! Трон твой превыше эфира, он в центре всего мирозданья, Самое сердце вселенной - твой круг светоносный, отколе Промысел твой, пробуждая умы, наполняет пространство. Вечное пламя твое окружили, как пояс, планеты Свой хоровод без конца и без устали водят вовеки, Вниз посылая на землю частицы, что жизнь порождают. Кружите по небу вы, неуклонно назад возвращаясь. Следуя вам, по порядку и Оры сменяют друг друга. Смолкли раскаты стихий изначальных в их сшибке взаимной В пору, как неизречимый родитель явил тебя миру, Даже и хор несгибаемых Мойр пред тобой отступает. Стоит тебе пожелать - и, тебе угождая, изменят Нить неизбежной судьбы, столь силен ты, и столь ты державен. Только от вашей цепи, со стези вашей богопослушной Явится царственный Феб с божественной песнью кифары - Тотчас улягутся бурные волны людского смятенья. В блеске твоем, отвращающем зло и дарующем ласку. Вырос Пэан и свое ему благо добавил - здоровье, Всеисцеляющей полня гармонией космос широкий. В песнях тебя прославляют отцом Диониса великим, Аттисом также эвойным в чащобах лесных величают, Нежным Адонисом в гимнах тебя прославляют иные. Быстрый твой бич устрашает и демонов, к людям злотворных, Диких губителей, что насылают на бедные души Порчу, чтоб души людские средь шума житейской пучины Страждали вечно под бременем тела, любя это иго. Отчий чертог позабыв, сияющий в высях небесных. Демон счастливый, венчанный огнем, из богов наилучший, Всепородителя-бога подобие, душ возводитель, Внемли! Очисти меня навсегда и от всех заблуждений, К слезной мольбе преклонись, избавь от позорящих пятен, Прочь от страданий сокрой и смягчи быстрозоркое око Дики-богини, что взором своим проникает повсюду! Зло отвращающей будь нам подмогой надежной вовеки! Свет многосчастный, священный душе моей вечно являя, Мрак разгони ядовитый, ужасный, губительный смертным, Телу же бодрость пошли и дар наилучший - здоровье, Дай мне и добрую славу стяжать по обычаю предков - Муз пышнокудрых, прекрасных почтить дарами достойно! Прочное счастье пошли, коль мое благочестие любо! Если захочешь, то дай, о владыка, - ведь с легкостью можешь Все, что желаешь, свершить, - беспредельно могучий и властный! Если же звезд веретена в своем круговом обращенье Нити такого несчастья несут - о будь мне защитой! Сам это зло отврати ударом своим всемогущим!

тропы Агриппы. Первый троп — о разноречивости. Он свидетельствует о том, что существует огромное разнообразие философских систем, люди не могут договориться и найти истину, отсюда следует, что если до сих пор нет согласия, то нужно пока воздерживаться от суждения. Второй троп — об удалении в бесконечность. На основании его скептик утверждает, что чтобы доказать что-нибудь, нужно базироваться на утверждении, которое должно быть также доказано, оно должно быть доказано на основе опять какого-нибудь утверждения, которое в свою очередь также должно быть доказано и т.д. — уходим в бесконечность, т.е. мы не знаем, откуда начать обоснование; воздерживаемся от суждения. Третий троп называется "относительно чего", при котором подлежащая вещь кажется нам той или иной по отношению к судящему и созерцающему предмет. Судящий о предмете является в одно и то же время субъектом и объектом познания. Когда мы о чем-нибудь судим, то вмешиваемся в процесс познания, поэтому мы не можем судить о предмете самом по себе, т.к. он сам по себе не существует, а существует только лишь для нас. Четвертый троп — о предположении. Если философ желает избежать удаления в бесконечность, то он догматически предполагает, что некоторое положение является истинным само по себе. Но скептик не соглашается на такую уступку, считая, что это именно уступка, положение принимается без доказательства и поэтому не может претендовать на истину. Пятый троп — взаимодоказуемости, который гласит, что чтобы избежать бесконечности в доказательстве, философы часто впадают в ошибки взаимодоказуемости. Одно положение обосновывают при помощи другого, которое, в свою очередь, обосновывается при помощи первого.

Тревожное, сквозное, светлое южное осеннее тепло, долгая, обстоятельная история сквозняка сквозь поредевшие акации изгородей, вдоль неостывших убранных садов, вдоль пустых и живых без людей улиц, на которые кое-откуда еще выдвигается нависающий виноград, а за забором спелая кукуруза на пожухлой ботве. Минута взвешенной полноты, когда миру ничего не нужно, он тайно счастлив в ветреной тишине.

Свобода правит в просторе, возникающем как просвет, т. е. как выход из потаенности. Раскрытие потаенного, т. е. истина — событие, к которому свобода стоит в ближайшем и интимнейшем родстве. Всякое раскрытие потаенного идет по следам сокровенности и тайны. Но прежде всего сокровенно и всегда потаенно — само по себе Освобождающее, Тайна. Всякое раскрытие потаенного идет из ее простора, приходит к простору и ведет на простор. Свобода простора не заключается ни в разнузданности своеволия, ни в связанности с абстрактными законами*. Свобода есть та озаряющая тайна, в просвете которой веет стерегущий существо всякой истины покров и из-за которой этот покров кажется утаивающим. Свобода — это область судьбы, посылающей человека на тот или иной путь раскрытия Тайны**.* Иррациональное своеволие и рационалистическая скованность оказываются одинаково далеки от исходной свободы.** Т. е. свободу впервые дарит «просвет» бытия.

В человеке – все времена, и чем дольше он живёт, тем всё более все. Настолько, что течение времени как таковое становится ему в конце концов ненужным.

интересный феномен, который называется стохастический резонанс. Если имеется некая бистабильная система, то слабые воздействия не могут перебросить ее из одного состояния в другое, но если на нее накладывается "белый шум", то иногда достаточно слабого воздействия, чтобы произошел резонанс и произошло одномоментное "переключение".В сегодняшних условиях повышенной нестабильности такие переключения происходят у нас на глазах.

Легче держаться,если находишься в равновесии.Легче принять любую форму,если не еще не застыл.Тонкое и прозрачное растворяется без остатка,нежное и податливое легко проникает повсюду.Коснись того, чего еще нет,измени то, что еще не противится.Из горстки семян      появляются целые джунгли.Из туманной мечты      вырастает невиданный город.Путь твоей жизни      начинается с первого шага.Точный расчет не поможет,крепкая хватка не удержит,но то, что не поддаетсяопределениям и расчетоми есть путь неизбежной свободы.Полюбивший свою мечту,      никуда не уйдет от потерь.Полюбивший текущий неведомый мир,      не утратит его никогда.Люди сначала ищут дела,а потом мечтают их поскорее закончить.И так продолжается до конца.А для того, кто не занят ничемлюбое дело прекрасно само по себе.Он не ценит стремления,он не копит знания,он не видит смысла в усердиион не принуждает и не отталкивает.И тогда он останавливается в изумлении,перед тем,мимо чего прошли мириады людей.И тогда он живет,не заботясь о грядущем исходе.

Чаще всего ко мне приходят люди, которые заранее представляют - хотя бы в общих чертах - что именно должно происходить на занятиях тайцзицюань или цигун. С медитацией сложнее: время от времени на эти уроки по ошибке попадают люди, для которых само слово «медитация» имеет другой – непостижимый для меня - смысл. Так, неделю назад к нам пришла девушка, которая первым делом спросила: «Почему все сидят и нет музыки?» А когда я извинился и ответил, что музыка и танцы не предвидятся, сокрушенно покачала головой и сказала: «Что за медитация у вас такая… ничего не понимаю». Ещё сложнее с теми, чьи ожидания не оправдываются, поскольку ожидают они сильных ощущений, а не практики. Я не хочу сказать, что сильных ощущений в практике не бывает. Бывают, и ещё какие! Но сильные ощущения никогда не были и не будут ЦЕЛЬЮ практики, и у меня - как преподавателя - нет никакого резона намеренно их провоцировать. За последние 30-40 лет в области изучения «внутренних искусств» сложились две основные тенденции, друг с другом почти не пересекающиеся: я бы условно назвал их – «практика впечатлений» и «практика изменений».

От ЕСТЬ мы отпали в ДОЛЖНО БЫТЬ, как ученик Аристотеля Александр Македонский полнотой мира жил как своей главной мыслью, но перестал видеть полноту мира как то, что уже есть, и вообразил ее под ДÓЛЖНО, достижимой, как только эллинская армия, перейдя Ганг, пройдет небольшое оставшееся расстояние до берега океана и, значит, до последнего края всего круга земель.

'Предлагается исследовать глубокие философские и метафизические аспекты утверждения: “Одни нули круглее других”. Это утверждение служит отправной точкой для изучения природы пустоты, бесконечности и взаимосвязанности, предполагая, что даже в том, что кажется однородным, существуют тонкие степени отличия. При объединении математики, метафизики и таких понятий, как число Пи, это исследование направлено на понимание тонкостей взаимодействия формы, бесформенности и восприятия. В исследовании также рассматривается, как подобные идеи могут повлиять на современную науку и человеческое понимание реальности.'Martin T. Bosne, Some Zeros are More Round Than Others, 2025

Тепло не будет, будет горячо.А может вихрь с просторов ледовитыхпридет, осколков полон ядовитыхи прочей не антропоморфной свиты.И вороном присядет на плечото слово, что грустнее не бывает,что может быть совсем не убивает,но делает навечно не при чем.Тогда прислушайся, кто шепчет изнутри?Подталкивает будто: «Ну, смелее!Еще шажок, теплей, еще теплее,пусть черный флаг полощется на рее,и смотрят на тебя глазницами нули,удача с нами, мы и есть удача,её несем, за пазухою пряча,дыхание считая: «Раз, два, три...»

Плотин говорил, что человек рвется к практике, когда слабеет для видения (для настоящей мысли) и оно уже не может наполнить его из-за ἀσθένεια его ψυχής, психастении. Из-за недостаточной силы души мы срываемся, принимаем ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ решение: всё, теперь я буду вести себя по-другому; всё, я уже не буду доверять людям, они обманщики; всё, я начинаю действовать. За этой крутостью стоит на самом деле: хватит с меня риска мысли, опасности оступиться и поступить, теперь я буду не думать а следовать такому-то курсу. На самом деле конечно не удастся, начнется не курс а дрейф. Настоящий поступок только тот, в который мы нечаянно оступаемся из мысли. Сделать какое-то дело по-настоящему можно только не расставшись со свободой, т. е. с мыслью. Мысль и сама уже дело, и то, во что мы оступаемся из мысли, тоже поступок, дело. Дело без мысли перестает быть и делом, становится НЕ ДЕЛОМ.

Комнатные цветы — порождение буржуазной эпохи, как и сервировка стола или иллюстрированные журналы. Все эти обычаи подразумевают, что эстетическое уже не внедрено в образ жизни как некоторый неизбежный его эффект, как красота или достоинство труда, или сословная честь, или профессиональное достоинство. Напротив, требуется как бы некоторая эстетическая подготовка к профессиональному действию: сначала рассмотреть картинку, потом начать читать текст; сначала полить цветы, а после приняться за работу…

Бремя человеческой свободы для многих непереносимо. Но в любом случае, это выбор, который делает каждый. Отличие между человеком и животным или человеком и биороботом с ИИ, похоже, редко осознаётся. Между тем, от того, как человек отвечает себе на этот вопрос – пусть даже не вербально, а посредством выбора – зависит, чем становится его жизнь. Для тех, кто отрицает свободу, её в самом деле нет; те, кто думают, что отличаются от умных животных, не понимая, в чём состоит это отличие, пребывают в иллюзиях.Недавно мелькнула картинка, раскрывающая эпизод с искушением Евы. Выбор всегда реален, и всегда этот выбор и определяет, кем мы являемся в действительности. Ева соблазнилась земным, Адам предпочёл бегство в иллюзию, не будучи готовым принять себя, Он захотел выглядеть лучше, «выглядеть» возобладало над «быть», и захотел он этого для себя. Так он отделил себя от реальности. Единство было нарушено, связь разорвана, в уме возник образ другой, несуществующей реальности, которую ум вынужден  был достраивать, латая несуразности, которые только множились от такой работы. А дальше начинают разворачиваться следствия выбора. Иллюзии требуют защиты, идеи нужно воплощать, материализовывать, за них нужно бороться, иначе они развеются как дым. И это всего лишь механика, где действительно нет свободы. И так продолжается до тех пор, пока выбор не будет отменён.

Историк, лишенный литературного таланта, неизбежно фальсифицирует историю

Ты не можешь принять себя таким, какой ты есть? Не можешь - и ничего страшного, прими себя таким, какой ты есть!

Когда люди не замечают,что ими управляют,они становятся простыми и податливыми.Когда люди видят,как их используют,они становятся уродливыми и злыми.Беды и несчастья — вот что рождается      от благополучия и самодовольства.Удача и счастье — вот что рождается      от беды и безнадежности.Но как они превращаются друг в друга,где эта незримая граница      между добром и злом?Правило постепенно превращается      в исключение,истинное и доброе      обманывает и убивает.Но ты сам обманываешь себя,пытаясь удержаться на призрачной опоре.Вот почему запреты ничего не значат —      они сами себя запрещают.Вот почему умеренность универсальна —      она открывает глаза.Вот почему терпимость необходима —      она не дает разорвать тебя на куски.Вот почему твое сердце чисто —      ему ничего не нужно.

Я не хочу никому ничего доказать. Это бывает от убожества. Я с самого начала УЖЕ БЫЛ молчалив и задумчив. От молчаливой задумчивости — всё. Это я только потом уже стал хлопотать. Догонять. А не надо было. Страх выгонял из тайников.Тяжелое отравление мнениями. Еще худшее — императивами. Мы втайне успеваем «просчитать» возможные последствия наших мыслей, решений и действий раньше, чем осознаем. Расчеты идут в том полутемном пространстве, в котором Платон помещает математику. Такой расчет всегда просчет. В нём нет ни его же побудительной причины, она начисто вытесняется, ни учета всё равно принципиально неучитываемых вещей. Всех, которые не на месте, а сами и есть место.

Я вижу мезозойские лесаИ странных тварей слышу голосаВ тот час, когда скрывается на отдыхБольшое солнце в перегретых водахИ в раскаленных тысячах частицПеска отражено его сиянье…Но затихает к вечеру порханьеВ густых ветвях тяжелых первоптиц,И папоротники, и кисти хвои,Хвощей стволы и пальм резные ваиКачаются, покой лелея свойИ сны без сновидений навевая.О век роскошной зрелости земной,Как дивно ты встаешь передо мной!Но уж тогда, заморыш и калекаСредь гордых гадов, — предок человека,В расщелинах могучих скал таясь,Со сладким злом спознался в первый раз.Ноябрь 1942

Если что-то узнал,другим не расскажешь.Если начнешь говорить —безусловно обманешь.Ничего не хватать,ничего не терять,никуда не бежать,ничего не искать,достичь гармонии в своем сиянии,понять, что все в жизни стоит друг друга,вот что значит достичь совершенного единства.Как будтоне достигнешь его      не утратив сочувствия;не достигнешь его      не утратив равнодушия и грубости;не достигнешь его      не утратив стремления к добру;не достигнешь его      не утратив зависти и злобы;не достигнешь его      не утратив восхищения перед великим;не достигнешь его      не утратив презрения к ничтожному.И получив это, поймешь,      что это — сокровище.

Великие верующие верили от интенсивности жизни, от переполняющей любви: надо было рваться вверх, чтобы не разорваться от этой переполняющей любви. А мы не то что Бога не замечаем, но не замечаем даже изобильных сил природы. Особенно в нашем климате их легко не заметить, природа здесь скромна и таит свою упрямую мощь. А раз мы не верим в силы и стихии природы, неживой, и живой, и человеческой, то где нам поверить в Бога? Наш бог часто такая же бледная поганка, как мы сами, иссохшие в тесном затворе. Нигде нет такого простора, как у нас, и нигде, наверное, люди так помногу не сидят в душном помещении и так не любят обязательно закрывать двери и форточки.

Говорят: мир существовал всегда. В этом ответе есть что-то неудовлетворительное: откуда взялось всегда? Откуда взялось время, в котором мир мог бы всегда находиться? Время появилось после Большого взрыва? Но опять же, для него как первопричины нашего мира должны были уже существовать необходимые условия. Еще одно объяснение: бытие более вероятно, чем небытие. Допустим, но как возникли эти вероятности? Насколько более «рациональной» и «вероятной» кажется такая картина (то есть ее отсутствие): ничего нет. Абсолютно ничего. Неоткуда было взяться существованию, его и нет. Некому задавать трудные вопросы о том, откуда оно взялось. Однако вместо этого перед нами огромный мир — с этим не поспоришь. Допустим даже, что он иллюзорен. Но ведь нельзя сомневаться, что сама иллюзия существует. Если это не чудо, то что тогда можно назвать чудом? «Мистическое не то, как мир есть, но то, что он есть» (Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат). Факт существования мира должен вызывать трепет и смирение: несмотря на все успехи науки и других форм познания, мы и понятия не имеем о сути происходящего.

Настоящее изменение — это которое нельзя запланировать; которое не нами устраивается; которое приходит исподволь, вдруг; как сон; о котором все по-настоящему мечтают. От крупицы которого, невидимой, меняется незаметно, но неостановимо, весь мир, как от веры с горчичное зерно передвигаются горы. Ради крошечной крупицы такого изменения стоит постараться. И самая большая работа, работа обращения внимания, от ужаса которой человек очертя голову, в панике бросается к ворочанию гор, — только в таком паническом активизме горы как раз не переворачиваются, — самая большая работа это мысль, настоящая, вещь почти невозможная, редчайшая, о которой я сам говорю понаслышке.

Чтение – наверно, единственная деятельность (по крайней мере, в моём опыте), в которой возможно двигаться по нескольким дорогам одновременно, попирая геометрию, стереометрию и логику со здравым смыслом, в разные стороны (это такая разрастающаяся объёмность). И если писание (особенно – о книгах) – тоже разновидность чтения, то возможности такого движения создаёт и оно.

Лейбниц не видел зла от видения возможности добра, не глядел на зло, которое для него не существовало. Зло — недостаток добра: нашего, моего, смотрящего. Не смотри. Оно не существует. (Мои 2–3 минуты прозрения в добро.)

Мы идем между двух огней, вернее между двух блефов, одним — иллюзией объективной работы со словом, реально «словом» называют лексику, другой блеф «концепций», на деле умственных конструкторов, когда человек надеется, что если он назвал что-то глобальное, то хотя бы глобус у него в руках, но и глобуса нет; ничто не умеет быть таким пустым, как лексика.

Мысль можно определить так: она то, что может выйти из себя, всегда стать другим, — не смениться другим, а сама мысль станет ДРУГИМ. Мысль это то, что опасно вдруг, внезапно открывается другому.

Картина мира всегда неполна. И нет шансов, что она когда-нибудь станет исчерпывающей, белые пятна останутся. Но вопрос про картину мира можно задать иначе: насколько она правдива? И тогда речь будет идти не о полноте, а о похожести, об адекватности представлений реальности в целом. Голограмма с недостаточным разрешением может не слишком чётко отображать весь объект, и он будет узнаваем. А можно достаточно подробно вычленить какую-то часть, и в таком случае сбалансированного представления о целом не получится.Аналогичное смещение произошло и с современным мировоззрением. Постепенно фокус сместился от общего к частностям, и я не могу сказать, что сегодняшние представления о мире в целом точнее тех, что бытовали прежде. Прежде реальность была более узнаваемой.Из картины мира ушло понятие о высшем. В результате высшим стала жизнь как таковая. Проще говоря, на вершине иерархии оказались удовольствия....Сегодня в общественном сознании на месте представлений о высшем – слепое пятно.

У меня такое чувство, что ни одно поколение в человеческой истории не будет столь серьезно озабочено вопросом спасения души, как непосредственно грядущие. Человек прошлого, как бы ни была охвачена его психика мистическим, был тем не менее плотно привязан к осязаемой реальности, казавшейся безграничной, а потому вселяющей надежду на обретение свободы и счастья через физическую экспансию. И только современный человек, которому наука и технологии показали со всей очевидностью всю ограниченность, конечность и скудность осязаемой реальности и не предложила ему ничего иного, кроме очевидно иллюзорной реальности цифровой, механической, совершенно контрчеловеческой, способен со всей страстью и серьезностью приняться, наконец, за душу.

Чтобы подняться к понимаю. что такое правда, надо пройти сквозь нагромождения чуши, созданные естественными науками — эти отвалы естественных наук в гуманитарии. Науки не виноваты — они открывали свои истины, а отвалы завалили понятия, которыми оперирует человек. И эти отвалы надо разгрести, чтобы вспомнить, что возраст литературы измеряется не годами, а эпохами, а правда — это не соответствие физики и описания, а условие понимания происходящего.

Если мы оступиться в поступок неспособны, то мысли нет, как мы никуда еще не идем, если нам гарантировано что мы не споткнемся.

Самое сложное - как раз определить грань между "еще можно помочь" и "помогать бесполезно". Одни пытаются до последнего и выгорают дотла, бросая свою собственную жизнь в топку ответственности. Другие складывают лапки и умывают руки там, где дело небезнадежно и вполне еще можно было помочь. И каждый раз это приходится определять заново.

чем меньше человек знает себя, тем больше у него претензий к окружающим.

На поверхности земли опоры - нет. Там лишь временное - трава и наши шаги. Зыбкая граница, обман. Поэтому, чтобы дотянуться до высокого неба надо врасти глубоко в землю. Умереть и быть похороненным. Потом прорастешь уже настоящим в памяти живущих тем, кем ты был на самом деле.

Быть воином — значит слышать шаги Даои мужественно следовать за ним.Некоторые слышат Дао, но      то следуют ему, то нет.Но большинство просто насмехаются над ним.Но и тот, кто ни разу не засмеялся в лицо Даоне может быть настоящим воином.Поэтому прислушайся к этим словам:      свет не лучше тьмы;      победа не лучше поражения;      гармония не лучше хаоса;      высшая чистота не лучше бездонной грязи;      слава не лучше позора;      талант не лучше серости;      искать силу Дэ не лучше чем искать Любви;      стремиться ввысь не лучше,      чем на все наплевать.Черный Квадрат не имеет углов,Главное прячется где-то в Конце,голос Великого неслышно звучит,образ Великого нельзя уловить.Его не окликнуть, его не догнать,Но оно всегда рядом, и все, что рядом — оно.

Снова все завалило снегом, покрыло сугробами и уставило ледяными торосами. Прохожие бредут по улице с трудом переставляя ноги, увязая, спотыкаясь и падая, всем своим видом демонстрируя, насколько жалок и беспомощен человек перед капризами стихии. Посюду заметны автолюбители, привычно-обреченно откапывающие свои машины, вооружась кто лопатой, кто метлой, кто щеткой. Зимой снег занимает все мысли, и все чаяния сосредоточены на том, чтобы он поскорее растаял. В картине заснеженных лугов с возвышающимися там и сям присыпанными белизной темно-коричневыми рощицами есть некоторое изящество, но слишком мало живописности и колорита, чтобы радовать взор продолжительное время. Это графика, а графика всегда лишь вспомогательное средство, не цель и не результат. Человек зимой лишь делает наброски и ждет весны, как начала основных художественных работ, плоды, квинтэссенция которых явятся в многоцветии ранней осени - извечный годичный цикл. И сколько стремительно ни развивались бы разнообразные технологии, из этого цикла, кажется, нет ниакого выхода.Ярких и разнообразных красок взыскует человек. Даже лето, сплошь зеленое, могло бы показаться ему скучноватым, если бы не великолепие цветущих растений, украшающих луга, и если бы не закатные небеса, переливающиеся сложными градиентами от лиловых и золотых, через нежно голубое к глубоким ультрамариново синим. Цвет несет с собой радость. Строгая графичность зимы - меланхолическую созерцательность, как бы отрешенность от мира. Зимой особенно остро хочется отправиться в монастырь и затвориться там до скончания века. Не случайно такой уместной и единственной правильной выглядит сцена несения креста посреди заснеженного пейзажа у Тарковского в "Рублеве". Он хоть и подсматривал, возможно, у Брейгеля, но образ зимы получился у него там едва ли не лучше. В солнечной же, текущей молоком и медом Земле Обетованной подобную сцену трудно себе представить достаточно убедительно, она скорее работала бы там каким-то увеселением, карнавалом. Больше подходит ей радостная и жизнеутверждающая "Грешница" Поленова, не смотря на кажущийся на первый вгляд драматизм происходящего - какие-то злые, по виду, люди, отчаянно жестикулируют и, видимо, громко кричат - в целом картинка излучает спокойствие и теплоту южного вечера. Никто не додумался бы вот так расслабленно сидеть на земле в тени смоковниц и вести неторопливые философские беседы в январе в северных широтах. А вот таскать на себе кресты с видом измученным и обреченным - это да, самое подходящее занятие, если не брать в расчет откапывание автомобилей.Немного скрашивает монохромный зимний пейзаж ясное небо, когда оно совершенно безоблачно, как сегодня, и лишь поднимающийся от труб парок добавляет к ровной голубизне красноватых акцентов. Как если бы кто решил раскрасить акварелью карандашный рисунок, начал сверху, но потом отчаялся и бросил. Есть в таком виде что-то недоделанное, оставленное на полпути, 中途半端 ("чю:тоханпа") - не живопись, не графика, не нашим, не вашим. Гораздо органичнее выглядит, когда небо закрашено блекло-серыми бесцветными тучами, тогда сразу понимаешь, что перед тобой лишь подготовительный рисунок, ни на что большее не претендующий.

Энергия и способность (сила), достойная Бога, - это быть повсюду, и невыразимо наполнять небеса, наполнять также и землю, проникать во всё (вариант – вмещать всё – прим.перев.), не проникаясь ни кем (ни кто не может проникнуть в Бога, никто не может вместить Его – прим.перев.). Ибо не постигаем или не ограничен расстояниями и промежутками, но не описан и не ограничен ничем внутри. Ибо столь бескачественный, и безмерный (не имеющий величины), и бестелесный не испытывает претерпеваний чего бы то ни было.

Энергия разумной души – это движение ума и замысел (размышление). Энергия – это движение сущностное, характерное природе, которая к самой себе относится, через которую [сущность] познается отличающейся сущностно от других [сущностей]. Энергия — это движение решительное (δραστική). Решительным же называется из себя самого движимое.  Энергией же мы называем каждой сущности природную способность и движение, без которой природа и не существует, и не познается. У разумных же есть разумение, у чувственных – чувствование, согласно которым и внешнее [по отношению к ним] постигают они естественно, и внешними распознаются. Пернатых – полет, водных – водный ход, пресмыкающихся – пресмыкание, ходящих – хождение, прозябающих – прозябание (растущих - прорастание). И собирательно сказать, знаменующую каждого природную способность (силу) мы зовем природной энергией, которой, единственной, лишенное – не существует. Ибо сущее – сущности некоей причастно, и являющей её природной способности - полностью причастно. Ибо логос истинно устанавливает границы сущих через их природные энергии. Энергия – это разумной души собственные движение и ума размышление. Энергия разумной души – это её жизнь согласно природе.

маленькие шаги человека на дороге с довольно крутым уклоном вниз. фокус надежды в том, что на этой дороге под уклон встречаются другие люди. они встречаются вовремя. и с этими людьми нужно разделять совершенно конкретный этап личных трудностей — с целью ответственного и самостоятельного их преодоления. а не вываливать на них всю свою чернуху и грузло.очень медленно и постепенно люди такому обучаются. и так человеческая атмосфера очищается от груза.собственно, только для этого люди и должны делать такие шаги — результат скорее атмосферный, чем материальный. второе только после первого

- Если Бог дал тебе УМ, то вдобавок статус, почет и внимание — уже явный перебор. Пусть их получат дураки, им, хоть, полегче будет жить.- Методом обратного инжиниринга: "умом" называют свойство психики, способствующее примирению с неудачами в построении карьеры после 40 лет

Внутренний логос (внутренняя мысль) – это движение души в собственном рассуждении появляющееся без некоего высказывания вовне, поэтому часто, храня молчание, мы логос (мысль) в самих себе по порядку проходим, обстоятельно излагая, и в сновидениях обсуждаем. Согласно именно этому, конечно, разумны мы все, но не согласно тому, что высказываем мысль. Ибо те, кто из глухонемых, и те, кто из-за страданий и болезни звука лишены, - не менее разумны. Высказанная же мысль в звуке и в беседе имеет энергию.

Как понятое и познанное, так же неизвестное, скрытое, несуществующее и немыслимое охвачены «логикой» (Витгенштейн) как именно такие. Они открыты именованию. Слово не описывает бытие и небытие, а отождествляет их с ними самими.

Язык не отнимает у человека способность мыслить без языка, но усиливает ее, а то и вообще ее дарит. Избегая трудностей, можно было бы понять это в том смысле что язык тренирует мысль, исподволь научая ее обходиться без его опоры: слово, так сказать, постепенно доводит мысль до молниеносной бессловесной быстроты.

Мы учимся не от звучащих слов, а от самих вещей. Только кажется будто учат слова; учит сама истина. Люди неприметливы; из-за того что между моментом говорения и моментом познания промежуток обычно очень мал и внутреннее научение сутью дела является почти одновременно с напоминанием говорящего, кажется будто учатся от слов того, кто напомнил.

фантазия — это очень серьёзно. Фантазия — это когда ты обладаешь абсолютной истиной, но только вот тут, здесь и сейчас, вот для этого фотона, который родился и умер в тот же миг. И вопрос вообще не в том, истина это или не истина, а в том, какая истина проявилась в вашей Вселенной

Реальная сила творчества неизмерима сознанием; сознание всегда следует за творчеством; стремление к сочетанию слов, а следовательно, к творчеству образов, вытекающих из нового словообразования, есть показатель того, что корень творческого утверждения жизни жив, независимо от того, оправдывает или не оправдывает сознание это стремление. Такое утверждение силы творчества в словах есть религиозное утверждение; оно вопреки сознанию.    И потому-то новое слово жизни в эпохи всеобщего упадка вынашивается в поэзии. Мы упиваемся словами, потому что сознаем значение новых, магических слов, которыми вновь и вновь сумеем заклясть мрак ночи, нависающий над нами. Мы еще живы -- но мы живы потому, что держимся за слова.    Игра словами -- признак молодости; из-под пыли обломков разваливающейся культуры мы призываем и заклинаем звуками слов. Мы знаем, что это -- единственное наследство, которое пригодится детям.    Наши дети выкуют из светящихся слов новый символ веры; кризис познания покажется им лишь только смертью старых слов. Человечество живо, пока существует поэзия языка; поэзия языка -- жива.    Мы -- живы.

Все мифическое мышление сложилось под влиянием творчества языка; образ в мифе становится причиной существующей видимости; отсюда творчество языка переносится в область философии; философия в этом смысле рост и дальнейшее расчленение мифа.

"Как небеса, твой взор блистает эмалью голубой...", "И не узнает шумный свет, кто нежно так любим, как я страдал и сколько лет я памятью томим. И где бы я ни стал искать былую тишину, все сердце будет мне шептать: люблю, люблю одну..."10 Искание вечной любви -- вот то чувство, которое заставляло Лермонтова обращаться к любимой женщине с просьбой "губить холодным взором" надежды. Боязнь и сознание, что каждая земная любовь преходяща, вместе с исканием в любимом существе отблеска Вечности, освобождаемого памятью из-под оков случайного и преходящего, -- все это сочетает у Лермонтова искание вечной любви с исканием любви у Вечности. Отсюда еще один шаг -- и любимое существо становится лишь бездонным символом, окном, в которое заглядывает какая-то Вечная, Лучезарная Подруга11 -- Возлюбленная...

Куда мы летим? Какие пространства пересечем, улетая? Летя, улетим ли? Кто полетит нам навстречу?    И то тут, то там, подтверждая странные мысли, золотые точки зажигаются в небесах; зажигаются, сгорают в эфирно-воздушных складках земной фаты. Зажигаются, тухнут -- и летят, и летят прочь от земли сквозь бездонные страны небытия, чтобы снова через миллионы лет загореться. Хочется крикнуть минутным знакомым: "Здравствуйте!.. Куда летите?.. Поклонитесь Вечности!.." Все это совершается в недосягаемых высях. Скользнувшая в небе искра не оборвет нити разговора. Невольный вздох, может быть, вырвавшийся из груди, -- он один обнаружит, что душа не забыла, во что погружены картонные плоскости бытия.    Но когда молния сверкнет на безоблачном небе и над головой ужаснувшихся повиснет яркая пунцовая звезда, озарив огненным бредом побледневших, и потом тихо скользнет в сторону, рассыпая брызги искр, общий крик: "Метеор!.. Так низко!.." -- оборвет все нити разговора. Все чувствуют, что слишком близко совершилось вторжение Вечности, слишком ничтожны перед нею наши устои, способные лишь до времени укрыть глубину... Разговор возобновится, но все станут задумчивей.

Символ и есть такое теоретическое построение, которое является принципом для нашей практики и даже для бесчисленного количества наших практических творческих переделываний действительности

есть два вида мышления, причем существование каждого из них оправдано и необходимо для определенных целей: вычисляющее мышление и осмысляющее раздумье. Именно это осмысляющее раздумье мы и имеем в виду, когда говорим, что сегодняшний человек спасается бегством от мышления. Все же можно возразить: само по себе осмысляющее размышление парит над действительностью, оно потеряло почву. Оно не поможет нам справиться с повседневными делами. Оно бесполезно в практической жизни. И, наконец, говорят, что чистое размышление, стойкое осмысление «выше» обычного рассудка. В последней отговорке верно только то, что осмысляющее мышление само не получается, впрочем как и вычисляющее. Для осмысляющего мышления подчас необходимы высшие усилия. Оно требует более длительного упражнения. Для него нужна еще более чуткая забота, чем для любого другого настоящего ремесла. А еще оно должно уметь ждать, как ждет крестьянин, взойдет ли семя, даст ли урожай. И все же каждый может выйти в путь размышления по-своему и в своих пределах. Почему? Потому что человек — это мыслящее, т.е. осмысляющее существо ⓘdas besinniiche Nachdenken — «думание вслед за чем-то (после чего-то)».. Чтобы размышлять, нам отнюдь не требуется «перепрыгнуть через себя». Достаточно остановиться на близлежащем и подумать о самом близком: о том, что касается каждого из нас — здесь и сейчас, здесь, на этом клочке родной земли, сейчас — в настоящий час мировой истории.

Язык не такая система, которую кто-то мог бы просто даже определить. Я считаю, что сейчас лингвистика не имеет возможности без тавтологии сказать, каким образом открытый по своему значению, т.е. допускающий разные толкования знак способен точно очертить свой предмет. В языке есть много областей, которые можно рационализировать, но в своем существе он структура, ускользающая от сознания. Язык важен своими приемами, которые интереснее чем мы можем понять не только при первом подходе, но и в конце долгих усилий.

С авторитетом дело обстоит вовсе не так, что на одном и том же языке поэт выражается образцово, а обыденный человек нет; кстати, часто бывает как раз наоборот. И не так что язык поэта лучше чем язык любого прохожего, язык племени, простонародный. Язык поэта, как бы он ни был неправилен и беден, в большей мере язык, а выпав из его рук, он исподволь катится к терминологической системе, становится всё больше средством «выражать уже готовую мысль», а не «создавать ее» (Потебня). Авторитет языка рушится. Казалось бы, поэт дальше всех от практики, от техники. На самом деле это он обеспечивает все области культуры способом понимать друг друга и самих себя. Без него множатся бесчисленные информационные системы, тающий авторитет языка заставляет с риском чудовищной инфляции называть языком и приписывать статус слова тому, что перестает быть даже лексикой, не стоит без информационной поддержки, служит функцией других ценностей, в свою очередь по-разному проблемных. Поэт, задолго до признания его языковым авторитетом восстанавливая авторитет языка и слова, падшего и тусклого, делает вне сравнения больше для успешного функционирования информационных систем чем специалист программист. Один поэт умеет восстановить значимость тому, что брошено на ветер.

Любое специальное наклонение в сторону, хоть выпячиваемой, надсадной правдивости, хоть нарочной, до кривляния, "сказочности" ("но мы-то знаем, что всё это неправда") — портит мир текста, уничтожает его в демиургическом смысле. Текст должен быть правдив сам в себе, перед самим собой. Его не нужно ни подтаскивать под реалистичность, ни выталкивать из неё. Одинаково портят текст как механистические скрупулёзные стилизации "под старину", так и разудалые кривляния в обратную сторону. Правдивый текст — это текст, следующий собственному внутреннему закону. Он может быть похожим на реальность, может непохожим, может быть сюрреалистичен. Он создаёт другую реальность, и ей неважно, как она соотносится с нашей. И читателю, который туда вошёл — тоже неважно. Если кто-то обманулся и принял ту реальность за эту, ну... бывает. Книги вообще опасная вещь. Странно было бы, если бы то, что сделано из слов, которые вообще очень опасная вещь, было бы безопасным. Чем сильнее книга, тем она больше может. Можно учиться обращаться с опасными вещами, а можно писать и читать слабые книги. Впрочем, они же тоже опасны, но по-другому. Мир вообще очень опасная штука. Даже не знаю, что с этим делать.

СИМВОЛ — особый знак, представляющий собой  чувственную или духовную реальность, которая понимается не такой, как она существует, а в более  широком и общем смысле. Структура символа характеризуется как  тождеством, так и различием смысла и образа. С одной стороны,  символ уже своей внешней формой указывает на выражаемое  содержание. Так, символ  справедливости — весы — нельзя заменить чем попало, например  колесницей. С другой стороны, символ (как и любой знак) не должен быть полностью адекватным своему  значению. Понятие «справедливость» можно символизировать не только весами, так же как весы могут  употребляться в качестве символа  нескольких значений. Символ  допускает некоторую двусмысленность, неопределенность, непонятность. Это загадка, которую надо  разгадать; символ всегда ведет к  неизведанному. Символы через посредство образов, оставаясь конечными,  единичными предметами, выражают некоторую бесконечность. Речь идет о чрезвычайной обобщенности и  насыщенности символа. Так,  математические символы представляют обобщенную структуру  бесконечного числа единичных явлений. Без символа не существует подлинного искусства. Образ, отточенный до символа — таково средство  художественного обобщения. Особенности символизации выражаются на  примере «смыслообразов» античной философии. «Вода» Фалеса,  «воздух» Анаксимена, «огонь»  Гераклита — обладают всеми чертами  символа. С одной стороны, эти образы даны как нечто конкретное,  наглядное и непосредственное, а с другой — они несут неисчерпаемую  смысловую нагрузку, выражая целую  систему абстрактных идей (идею единства мира, принципы вечной изменчивости всего существующего и т. д.). Противопоставление и  сопоставление, определенность и  неопределенность, понятность и  непонятность, непосредственное и опосредованное — символ от  начала и до конца соткан из  противоречий.

Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное - это прекрасное, тогда и возникает безобразное. Когда все узнают, что добро - это добро, тогда и возникает зло. И поэтому то, что порождает друг друга - это бытие и небытие (1), то, что уравновешивает друг друга - это тяжелое и легкое, то, что ограничивает друг друга - это длинное и короткое, то, что служит друг другу - это высокое и низкое, то, что вторит друг другу - это голос и звук, то, что следует друг за другом - это прошедшее и наступающее, и так без конца. Вот почему Мудрый живет себе спокойно, свободный от необходимости заниматься делами (2), действуя, руководствуется "знанием без слов" (3). Вся тьма вещей существует издавна, но их существо- ванию нет начала. Рождаются, но не пребывают, действуют, но не надеются на других, добиваясь успеха, не останавливаются на этом. Ведь только тот, кто не останавливается, ничего не теряет

Птицы не ОРИЕНТИРУЮТСЯ по звездам, как говорят орнитологи, а они прямее участвуют в астрономии, они сами и есть звезды; строй косяка тут мимесис созвездий.

Ты не знаешь по совести, что такое на самом деле слово, λόγος. Если мы договорились до того, что жизнь складывается вокруг странности, то странность же и слово, слышное пространство, она же и речь как луч. Или проще: не так ведь всегда было, что интимное в темноте оттуда диктовало, а всё развертывалось в меру открытия сторон странности. Слова, которые ты слышишь про себя, решают, тем более что ты не решаешься произнести их даже про себя и тем более написать.

Исследуйте жизнь лучших и плодотворнейших людей и народов и спросите себя, может ли дерево, которому суждено гордо прорастать ввысь, избежать дурной погоды и бурь, и не принадлежат ли неблагоприятное стечение обстоятельств и сопротивление извне, всякого рода ненависть, ревность, своекорыстие, недоверие, суровость, алчность и насилие к благоприятствующим обстоятельствам, без которых едва ли возможен большой рост даже в добродетели? Яд, от которого гибнет слабая натура, есть для сильного усиление – и он даже не называет его ядом.

на земле еще встречается местами что-то вроде продолжения любви, при котором то корыстное стремление двух лиц друг к другу уступает место новому желанию и алчности, общей высшей жажде стоящих над ними идеалов: но кто знает эту любовь? Кто ее пережил? Ее настоящее имя – дружба

Сознательность представляет собою последнюю и позднейшую ступень развития органического и, следовательно, также и наиболее недоделанное и немощное в нем. Из сознательности происходят бесчисленные промахи, вследствие которых зверь, человек гибнет раньше времени – “сверх рока”, как говорит Гомер. Не будь смирительная рубашка инстинктов гораздо более могущественной, она не служила бы в целом регулятором: человечество должно было бы погибнуть от своих извращенных суждений и бредов наяву, от своей неосновательности и легковерия, короче, от своей сознательности; да, оно погибло бы, или, скорее, его бы давно уже не существовало! Прежде чем какая-либо функция образуется и достигает зрелости, она представляет собою опасность для организма: хорошо, если она на время как следует порабощается! Так изредка порабощается и сознательность – и не в последнюю очередь тем, что ею гордятся! Думают, что здесь и заключается сущность человека; устойчивое, вечное, последнее, изначальное в нем! Считают сознательность какой-то единожды данной величиной! Не признают ее роста, ее перебоев! Принимают ее за “единство организма”! – Эта жалкая переоценка и непонимание сознания приводит к весьма полезным последствиям, так как тем самым предотвращалось слишком скорое формирование его. Поскольку люди мнили себя сознательными, они прилагали мало усилий к тому, чтобы приобрести сознательность, - еще и теперь дело обстоит не иначе! Это все еще совершенно новая и впервые лишь предносящаяся взору, едва ли ясно различимая задача – органически усвоить знание и сделать его инстинктивным, - задача, открытая лишь тем, кто понял, что до сих пор нами органически усваивались лишь заблуждения и что вся наша сознательность покоится на заблуждениях!

Все свойства человека, сознаваемые им, - в особенности, если он предполагает их явность и очевидность и для своего окружения, - подчиняются совершенно иным законам развития, чем те свойства, которые ему неизвестны или плохо известны и которые, вследствие их тонкости, скрыты от взгляда более утонченного наблюдателя и как бы прикрыты за кажущимся ничто, Так выглядит это в тонкой резьбе на чешуйках рептилий: было бы заблуждением предположить в них какое-либо украшение или оружие, ибо они видны лишь через микроскоп, стало быть, через искусственно усиленное зрение, отсутствующее у тех животных, для которых это могло бы означать нечто вроде украшения или оружия! Наши зримые моральные качества, в особенности те, которые мы считаем таковыми, идут своим путем, а вполне одноименные незримые качества, которые в наших отношениях с другими людьми не выглядят ни украшением, ни оружием, также идут своим путем, по-видимому, совершенно иным, - все с теми же линиями, тонкостями и резьбой, которые, пожалуй, могли бы доставить удовлетворение какому-нибудь божеству, обладающему божественным микроскопом. У нас, к примеру, есть свое прилежание, свое честолюбие, свое остроумие: весь мир знает об этом, - и, кроме того, у нас, вероятно, есть еще раз свое прилежание, свое честолюбие, свое остроумие: но для этих наших чешуй пресмыкающихся не изобретено еще микроскопа! -–И здесь друзья инстинктивной нравственности скажут: “Браво! Он. По крайней мере, допускает возможность неосознанных добродетелей, - нам и этого довольно!” – О, вы, довольные!

проповеднику нового присуща та же “злость”, которая дискредитирует завоевателя, хотя она и обнаруживается более утонченно, без моментального перехода в мышечные реакции, и именно поэтому не столь дискредитирующим образом! Новое, однако, при всех обстоятельствах есть злое, нечто покоряющее, силящееся ниспровергнуть старые межевые знаки и старые формы благочестия, и лишь старое остается добрым! Добрыми людьми во все времена оказываются те, кто поглубже зарывает старые мысли и удобряет ими плодоносную ниву, - земледельцы духа. Но каждая земля в конце концов осваивается, и все снова и снова должен появляться лемех злого.

Комедия собственных жестов. Они величественны и смешны, среди прозы повседневности душа вслепую разыгрывает свои вечные драмы.

Человеку надо мало:чтоб искал и находил.Чтоб имелись для началадруг — один и враг — один…Человеку надо мало:чтоб тропинка вдаль вела.Чтоб жила на свете мама.Сколько нужно ей — жила…Человеку надо мало:после грома — тишину.Голубой клочок тумана.Жизнь — одну.И смерть — одну.

Мы только знак, но невнятен смысл, Боли в нас нет, мы в изгнанье едва ль Родной язык не забыли. Затем что, если о людях Небесная распря горит, и грозно Луны проходят, глагол подъемлет И моря глубь, и реки должны Искать себе путь. Вне сомненья Только Единый. И он всегда Возможет путь обратить. Едва ль Ему нужен закон. И звучат лист и дубрава, и веют у горных Снегов. Ибо не всё Небесные могут. До бездны дойти Должно смертным. Потому и вспять оно обратилось, Эхо, С ними. Долго течет Время, но всё же свершится Истина.

Присутствие — МЕСТО схватки, надрыва, потерянной полноты, неуловимого богатства, крайней нищеты. Я, человеческое существо на своем последнем дне — это чистое присутствие, оно же — бытие, оно же мысль.

Ступает наша верапо тоненьким мосткам,а толпы напирают,треск слышен тут и там.Давно их Бог устроил,они стары как Бог.Но Сын его проверил –прочны для наших ног.

соответствие между восьмью основными греховными страстями ("Лествица" Иоанна Синайского) и семью чакрами: 7. Гордыня обессмысливает седьмую, высшую чакру (сарасхара), венчая духовное падение человека. 6. Тщеславие ослепляет интуитивную чакру "третьего глаза" (аджна) 5. Уныние подавляет горловую чакру, связанную со словом и самовыражением (вишудха), лишая человека возможности молиться. 4. Печаль поражает четвертую, сердечную чакру (анахата) житейской суетой и попечениями. 4. Гнев - охватывает ту же сердечную чакру (анахата) снизу, лишая человека способности любить. 3. Сребролюбие овладевает третей, отвечающей за силу воли (манипура), подчиняя его заботам о будущем. 2. Блуд отравляет вторую, отвечающую за отношения, эмоции и творчество (свадхистана), лишая его страха Божия. 1. Чревоугодие мертвит первую, базовую чакру (муладхара), намертво привязывая человека к земле.

Я среднего роста, гибок и правильно сложен, кожа у меня смуглая, но довольно гладкая, лоб открытый, в меру высокий, глаза черные, небольшие, глубоко посаженные, брови тоже черные, густые, но хорошо очерченные. Затрудняюсь сказать, какой формы у меня нос: на мой взгляд, он не вздернутый и не орлиный, не приплюснутый и не острый, скорее великоват, нежели мал, и слегка нависает над верхней губой. У меня большой рот, не слишком толстые и не слишком тонкие губы, почти всегда красные, а зубы белые и ровные. Мне как-то сказали, что подбородок у меня тяжеловат: я нарочно посмотрелся сейчас в зеркало, хотел проверить, так ли это, но решить не смог. Лицо не то квадратное, не то овальное, - какое именно, определить не берусь. Волосы черные, от природы вьются, притом изрядно длинные и густые, так что голова у меня, можно сказать, красивая. На моем лице запечатлелось выражение досадливое и горделивое, поэтому многие считают меня заносчивым, хотя качество это мне вовсе чуждо. Я подвижен, даже чрезмерно, и, разговаривая, слишком много жестикулирую. Вот что с полным чистосердечием я думаю о своей внешности, и, надеюсь, мое представление о себе недалеко от истины. Я буду и дальше рисовать свой портрет столь же правдиво, ибо долго изучал себя и теперь хорошо постиг: мне достанет и смелости, чтобы без обиняков перечислить кое-какие свои достоинства, и честности, чтобы, не лукавя, признаться в недостатках. Прежде всего должен сказать, что характер у меня меланхолический, и меланхолия эта так глубока, что в последние три-четыре года я смеялся не более трех-четырех раз. Однако она, мне кажется, была бы не столь тягостна и несносна, если бы проистекала только из свойств моей натуры; но у меня для нее столько посторонних причин и они так занимают мое воображение и переполняют ум, что чаще всего я погружен в задумчивость и молчу или отделываюсь ничего не значащими словами. Я скрытен с людьми малознакомыми, да и с большинством знакомых не слишком нараспашку. Отлично понимаю, что это недостаток, и по мере сил буду стараться его исправить. Но так как из-за всегдашней своей угрюмой мины я кажусь еще более замкнутым, чем оно есть на самом деле, а избавиться от насупленного вида, которым мы обязаны природному расположению черт, не в наших силах, то, боюсь, даже исправив свой нрав, я не смогу до конца изменить свою хмурую внешность. Я не лишен ума и говорю об этом напрямик, ибо зачем бы я стал прикидываться? Кто не может без экивоков и ухищрений перечислить свои достоинства, тот, мне кажется, под напускной скромностью таит изрядную толику тщеславия и этим своим умалчиванием весьма ловко старается внушить окружающим высокое мнение о себе. А вот я не хочу, чтобы меня считали красивее, чем я себя рисую, или приятнее нравом, чем изображаю, или остроумнее и рассудительнее, чем в действительности. Итак, повторяю, я не лишен ума, но и его портит меланхолия: хотя память у меня хорошая, особого беспорядка в мыслях нет и мне не чужд дар красноречия, но я так погружен в свои печали, что нередко изъясняюсь довольно несвязно. Беседа с достойными людьми - одно из величайших моих удовольствий. Я люблю, чтобы она велась в серьезном тоне и чтобы вопросы нравственности составляли главное ее содержание. Но я не враг и легкой беседы. Сам я редко говорю забавный вздор, но это не значит, что я не способен оценить изящную остроту или найти приятность в шутливой болтовне, в которой так отличаются люди, наделенные умом живым и блестящим. Я хорошо пишу прозой, без труда сочиняю стихи и, будь я чувствителен к такого рода славе, думаю, что при некотором старании добился бы немалого успеха. Я люблю читать, особенно те книги, которые образовывают ум и укрепляют душу. Более всего мне по сердцу совместное чтение с умным человеком, потому что тогда ежеминутно вслух размышляешь над прочитанным, а из размышлений рождается наиприятнейшая и наиполезнейшая беседа. Я неплохо разбираюсь в прозаических и стихотворных творениях, приносимых мне на суд, но суждение свое высказываю, пожалуй, с излишней прямотой. Вот это тоже мой недостаток: иной раз я чрезмерно придирчив и слишком суров в своей критике. Мне нравится присутствовать при спорах, и я часто и с охотой вступаю в них, но свои взгляды отстаиваю обычно с неумеренным пылом и, случается, нападаю на ошибочные утверждения моих противников с такой горячностью, что сам становлюсь не слишком разумным. Я полон благородных чувств, добрых намерений и неколебимого желания быть поистине порядочным человеком, поэтому друзья мои дарили бы меня несказанной радостью, если бы прямодушно говорили мне о моих недостатках. Все мало-мальски близкие мне люди, которые были так добры, что иногда в разговорах со мной указывали на них, знают, с какой искренней благодарностью, с каким полным смирением духа я всегда принимаю советы. Я не подвержен буйным и неумеренным страстям, меня почти никогда не видели в гневе, и я никогда и ни к кому не испытывал ненависти. Однако, если речь идет о моей чести, я весьма щепетилен и всегда готов отомстить за оскорбление. Более того, я не сомневаюсь, что в этих случаях присущее мне чувство долга побудит меня довести до конца дело мести с большей непреклонностью, чем это сделала бы ненависть. Меня не гложет честолюбие, я мало чего боюсь и вовсе не боюсь смерти. Я не очень склонен к жалости, а хотел бы и совсем ее не испытывать. Тем не менее я сделаю все, от себя зависящее, чтобы утешить человека в горе; тут, по моему убеждению, надо пускать в ход все средства, вплоть до выражения величайшего сочувствия, ибо люди, постигнутые несчастьем, так глупеют, что соболезнования приносят им огромное облегчение. Но я настаиваю на том, что следует ограничиться только внешними проявлениями жалости, заботливо изгоняя се из своего сердца. Это чувство не может сослужить нам никакой службы, так предоставим же его простолюдинам, которые, будучи неспособны поступать по указке разума, действуют лишь по велению чувств. Я люблю своих друзей, и любовь моя к ним такова, что, нимало не колеблясь, я пожертвую ради них любой своей выгодой. Я полон к ним снисходительности, терпеливо сношу их дурное расположение духа, но никакими любезностями их не осыпаю и нисколько не тревожусь, когда воздерживаются от любезностей и они. Я от природы нисколько не любопытен к тому, что обычно вызывает любопытство у других, очень скрытен, и хранить чужие тайны мне не стоит никакого труда. Свое слово держу неукоснительно и ни за что не нарушу его, чем бы мне это ни грозило. Правилу этому я твердо следовал всю свою жизнь. С женщинами строго блюду учтивость и, полагаю, ни разу не обронил в их присутствии слова, могущего их задеть. Если у женщины образованный ум, беседу с ней я предпочитаю беседе с мужчиной: женщины обладают той мягкостью, которая отнюдь не присуща нам, к тому же свои мысли они выражают с большей ясностью и всему, что говорят, придают больше изящества. Сознаюсь, когда-то я был склонен приволокнуться, но теперь, несмотря на молодость, решительно этим не грешу. Я покончил с пустым волокитством и не перестаю удивляться, что столько достойных людей все еще тратят на него время. Я безмерно ценю способность испытывать высокие страсти: они говорят о величии души и, хотя вносят в нашу жизнь треволнения, не вполне совместные с суровой мудростью, так гармонично сочетаются с самой безупречной добродетелью, что осуждать их было бы несправедливо. Я знаю, какая утонченность и какая сила таятся в большой, настоящей любви, поэтому если когда-нибудь и полюблю, то лишь такой любовью. Но при моем характере вряд ли опыт ума сможет превратиться для меня в опыт сердца.

Познание того, что слово не в нашей власти, на первый взгляд осложняет отношение человека к нему. На самом деле, пока мы контролировали бытие словом, мы были насмерть привязаны к нему, чувствовали себя магами, молчали или грешили (Флобер). Открытие, что слово не от нас и не к нам, а что мы его вестники, носители, делает отношение к нему легким и захватывающим. «Как дерево, растущее у потоков вод». Только такое понимание слова может дать нужную свободу в нём. Конфуций: «От языка требуется лишь, чтобы он нес смысл» (ХV, 40).(«Отдельные записи», 11.5.1977)

Бергсон говорит: а где находятся восприятия? Может быть, они в глазах, или тоже в мозгу? - Нет, говорит он, восприятия находятся В САМИХ ВЕЩАХ. Сознание производит ОХВАТЫВАНИЕ системы подлинных, метафизических сущностей, на основе которого вырабатывает активность для СРАЩЕНИЯ, формирующего окружающую физическую реальность, а также её мыслимый образ _Мозг никоим образом не формирует сознание, это орган координации телесной активности, его можно сравнить с "телефонной станцией" (компьютеров тогда не было). Сознание же, охватывая в идеале всю вселенную, а в конкретный момент - систему окружающих тело активностей, затем как бы входит в мозг изнутри, "как нож в масло", то есть пронизывая и воспламеняя его этой энергией, "переключает" систему "телефонных проводов" и так управляет телом как одним из элементов сформированной "сращением" реальности. При этом можно сказать, что тело вместе с мозгом, будучи как бы изолированным объектом, в определенном смысле является аналогом всей вселенной, перевешивает её в своём свободном самоопределении.

Стоит вдуматься в происхождение недугов - и станет ясно, что все они коренятся в страстях человека и в горестях, отягчающих его душу. Золотой век, не знавший ни этих страстей, ни горестей, не знал и недугов телесных; серебряный, за ним последовавший, все еще хранил былую чистоту; медный век уже породил и страсти, и горести, но, подобно всему, не вышедшему из младенческого состояния, они были слабы и необременительны; зато в железном веке они обрели полную свою мощь и зловредность и, тлетворные, стали источником недугов, которые многие столетия изнуряют человечество. Честолюбие плодит горячки и буйное помешательство, зависть - желтухи и бессонницы; леность повинна в сонной болезни, параличах, бледной немочи; гнев - причина удуший, полнокровия, воспаления легких, а страх - сердцебиений и обмороков; тщеславие ведет к сумасшествию; скупость порождает чесотку и паршу, унылость - худосочие, жестокость - каменную болезнь; клевета совместно с лицемерием произвели на свет корь, оспу, скарлатину; ревности мы обязаны антоновым огнем, чумой и бешенством. Внезапная немилость власть имущих поражает потерпевших апоплексическими ударами, тяжбы влекут за собой мигрени и бред, долги идут об руку с чахоткой, семейные нелады приводят к четырехдневной лихорадке, а охлаждение, в котором любовники не смеют признаться друг другу, вызывает нервические припадки. Что касается любви, то она породила больше недугов, чем остальные страсти вместе взятые, и перечислить их нет возможности. Но так как она в то же время - величайшая даятельница благ в этом мире, мы не станем поносить ее и просто промолчим: к ней надлежит всегда относиться с подобающим почтением и страхом.

не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек

Свет пламени, костра, свечи, газового рожка — мерцает в своем, непредсказуемом ритме Электрический свет от переменного тока мерцает с заданной частотой — лампы накаливания, газоразрядные, светодиоды — по-разному, но предсказуемо. Незаметно, но неумолимо. Черенковское излучение показывает запредельное, кто видел — почувствовал И самый таинственный свет — хемилюминесценция. Белый фосфор светится переливами, с дыханием ветра, а светлячки подают свой сигнал. А сколько известно синтетических хемилюминесцентных веществ? Мало, по пальцам руки пересчитать. Это самый спокойный свет, ровный. Он есть и под водой, кажется, можно смотреть на него вечно — но он быстро кончается.

В подносимой воде присутствует источник. В источнике присутствует скала, в ней — тёмная дрема земли, принимающей в себя дождь и росу неба. В воде источника присутствует бракосочетание неба и земли. Оно присутствует в вине от плода виноградной лозы, в котором взаимно вверились друг другу соки земли и солнце небес. В подношении воды, в подношении вина по-своему пребывают небо и земля. Но подношение их есть сама чашность чаши. В существе чаши пребывают земля и небо. Подносимое в полной чаше — питье для смертных. Оно утоляет их жажду. Оно веселит их досуг. Оно взбадривает их общительность. Но подношение чаши иногда совершается и для жертвенного возлияния. Если её содержимое — для возлияния, оно не утоляет жажду. Оно возносит на высоту торжественность праздника 15. В таком подношении чашу и не подносят гостям, и подношение это — не питье для смертных. Содержимое чаши — напиток, жертвуемый бессмертным богам.

"Дражайший отец! Смерть это истинная и конечная цель нашей жизниЗа последние два года я столь подлинно познакомился с этим лучшим другом человека, что ее образ теперь не несёт для меня ничего ужасающего,но напротив: в нем все успокаивающее и утешительное . И я благодарю Господа за то, что даровал мне эту утешительную способность познать смерть как ключ к нашему блаженству. Я теперь никогда не ложусь спать не подумав, что может быть меня, как я не молод, на другой день и не будет, и все-таки никто не может сказать, что в обществе я был угрюмым и печальнымЗа блаженство сие, я каждый день благодарю ТворцаЯ всегда помню о Боге и сознаю Его всемогущество и страшусь Его гнева, но я сознаю Его любовь и сострадание и милосердие к своим творениям Он никогда не покинет своих слуг и если что-то свершается по Его воле то значит, и по моей"Это написал человек, которого на следующий день повезут в гробу на кладбище по "третьему разряду" т.е. в братскую могилу, и за гробом его никто не пойдет. Его гроб будет ехать на кладбище в одиночестве, птч его жена /уже вдова только родила а друзья разбежалисьВ этом последнем письме для меня самое ценное : "и все-таки никто не может сказать, что в обществе я был угрюмым и печальным"Вот ради чего это письмо было. Вот о чем он думал перед смертью Вот что было для него самое ценное : ощущение себя как на празднике жизни. В 7 лет он влюбился в девочку -принцессу, и чтобы обратить на себя внимание упал в обморок а она бросилась его спасать. Девочке той потом отрубят голову на гильотине а его похоронят "по третьему разряду" в братской могиле засыпанной хлоркойДевочку-принцессу звали Мария-Антуанета, а его - Вольфганг Амадей Моцарт

What I see not, I better see –Through Faith – my Hazel EyeHas periods of shutting –But, No lid has Memory –For frequent, all my sense obscuredI equally beholdAs someone held a light untoThe Features so beloved –And I arise – and in my Dream –Do Thee distinguished Grace –Till jealous Daylight interrupt –And mar thy perfectness –То, что не вижу – вижу лучше.Мне вера – третий глаз.Когда свои два карих закрываю,воображу на раз.Ведь зрение мне чувства затемняет,лишь веки опущу –предстанут предо мной черты любимых,тех, без кого грущу.В мечтах своих я обнимаю снова,и можно не просить.А свет дневной ревниво все испортит –лик милый исказит.

Нет причин жизни, которая сама себе хороша, служить чему-то другому, она самоцель; счастлив человек не для чего-то, чтобы отчитаться, а в счастье он находит себя. Счастье поэтому энергия.

Присутствие человека значимо, значительно само по себе; говорит и молчанием, много и важно, в нём слышится обещание, или обличение, или одобрение, или угроза. Другой человек, молчащий или умолкающий, и наш суд, и наше оправдание; его ненависть нас губит, его признание нас спасает. Мы с самого начала открыты значащему присутствию другого, ЗАХВАЧЕНЫ им, — и всегда, хотим или не хотим, задеваем другого своим присутствием.

Настоящие вещи не загромождают, не теснят, чем их больше, тем больше простора. Они противоположность — их очень мало, надо их искать — массе совсем других вещей, которые напрашиваются, чтобы их знали, вместили, усвоили, запомнили, но от которых становится тесно до тоски и которые после проверки оказываются не вещами, а чем-то совсем другим, их непонятным веществом. Вещи наполняют и дают простор и покой; эти фантомы просятся — оправдываясь тем, что они ИНФОРМАЦИЯ — их воспринять нескончаемым потоком, но они нас никогда не наполняют, и всё равно теснят. Различить вещи от не-вещей нельзя, они состоят внешне из одинаковых слов. Но по плодам их узнаете их. От вещей свобода и спокойствие — остаются навсегда; от призраков — пустота и беспокойство; к счастью, не навсегда.

Мысль становится интересна только когда всем телом тонет в бытии, природе или мире.

Люди создают сами себе форму собственной слепоты и потом усматривают последовательный методизм в том, чтобы действительно ничего не видеть кроме плоской схемы.

«ответом на коан» является переживание сатори, одной из первичных и сопутствующих целей большинства практик дзэн-буддизма (чань). Ценность сатори, как результата, определяется тремя основными факторами: Во-первых, согласно положениям дзэн-буддизма — переживание сатори меняет психику практикующего таким образом, что ему становятся непосредственно доступны (либо более понятны интуитивно) медитативные состояния, путь к достижению которых без такого переживания, используя традиционные буддийские практики (как, например, постепенное накопление заслуг) может быть очень долгим. Тогда как, даже единственное, кратковременное сатори может послужить мгновенным импульсом напрямую к стабильному самадхи («ежесекундный дзэн», нирвана), которое является конечной целью практик любой разновидности буддизма. Во-вторых, даже если, вследствие данного конкретного переживания сатори, практикующий не достиг полного и окончательного просветления, всё же каждое из таких переживаний увеличивает его вероятность, поскольку сатори есть мгновение самадхи и накапливается как любой опыт. Таким образом человек становится все более предрасположен к познанию медитативных состояний. Кроме того, в-третьих, этот опыт является чем-то вроде путеводного знака и награды: знака о том, что практикующий все делает верно, и награды, поскольку за мгновением просветления следует эйфория, как закономерное срабатывание т. н. «системы поощрения», что усиливает его (опыта) ценность для психики практикующего. Именно поэтому решение даже одного единственного коана может кардинально изменить личность. Очевидно, что в вышеперечисленных свойствах наблюдается некоторое сходство с переживанием катарсиса. Так же необходимо отметить, что вследствие вышеуказанной сопутствующей эйфории, всегда есть опасность заблуждения и превращения практики дзэн в «добывание» ложного сатори, то есть сатори — ради-эйфории, от чего многие мастера предостерегали своих учеников. Так что распространенный стереотип «сатори есть цель практики дзэн» в корне неверен

"Некто задается целью нарисовать мир. В течение многих лет этот человек населяет пространство образами провинций, царств, хребтов, бухт, кораблей, островов, рыб, комнат, инструментов, светил, лошадей и людей. Незадолго перед смертью он открывает, что этот неспешный лабиринт отображает черты его лица"

<<Кто привержен «узкому пути», достиг удовлетворенности, избавился от всяких мыслей и шаг за шагом отрешается от всего прежнего — тот (поистине) становится «бездействующим». Всему дружественный, все готовый претерпеть, со всеми любезный, обуздавший чувства, не ведающий страха и гнева, истребивший в себе желания, — (такой) человек обретает спасение. Кто ко всем существам относится так же, как и к самому себе, кто чист и самообуздан, лишен самомнения и тщеславия — тот, поистине, освободился от всего. Кто безразличен к жизни и смерти, счастью и страданию, обретению и потере, любви и ненависти — тот достигнет освобождения. Кто не желает ничего чужого, никого не презирает, чья душа свободна от страстей, кто поднялся над парами противоположностей — тот, поистине, освободился от всего! Для кого не существует нигде ни врагов, ни близких, ни потомства; кто отрешился от долга, житейской пользы и чувственных радостей, кто более ни к чему не стремится — тот достигнет освобождения! Кто не соблюдает более дхармы и не нарушает ее, кто уничтожил всю свою прежде накопленную (карму), кто к моменту разрушения телесных элементов достиг ясности духа, кто поднялся над парами противоположностей, — тот освобождается! Кто не совершает более действий и избавился от желаний, кто видит, что этот мир преходящ, подобен (перевернутой) ашваттхе и рождениями в круговороте сансары постоянно ввергается в заблуждение; чей разум проникнут отрешенностью; кто неусыпно оберегает себя от скверны всякого беспокойства — тому не требуется много времени, чтобы избавить Атман от оков...>>

"Бросая в воду камушки — гляди на круги, ими образуемые". Суть наблюдения состоит именно в том, чтобы наблюдать за искажениями в душевной активности, возникающими ввиду её естественных последствий. Стало быть, вот так и созидается то странное сочетание активности и пассивности, которое состоит в основе интроспекции: такое, при котором формирующим началом оказывается активность, однако содержание и смысл целиком принадлежат пассивности. И отсюда — дальнейшее следствие: тот самый характерный жест, который состоит в "поджидании", "вылавливании" смысла, оправдывающем и поддерживающем исходную — сугубо вспомогательную, структурную, удерживающую — активность… В установке на то, что смысл должен не задаваться "логически", а заставаться — "таким, каков он есть на самом деле в душевных событиях".

В заброшенном старом парке,склоняясь над прудом заросшим,я думал о том, что преждевода здесь была прозрачной.А почему бы сегодняей не принять свой прежнийвид? И высохшей веткойя стал подталкивать ряскук белым дренажным трубам.Меня за этой работойзастал какой-то спокойныймудрец с изборождённымпроблемами лбом. С улыбкой,таившей упрёк, он молвил:"Не жаль вам времени, что ли?Минута - вечности капля.Жизнь коротка. И разведел нет важней у пана?"Пристыженный я поплёлсяназад. И весь день я думало жизни. Потом о смерти.О Сократе. О римскомФоруме. И о башнеЭйфелевой. О бессмертьедуши. Потом о пшенице.О мамонтах и пирамидах.Но только всё понапрасну.И, вернувшись наутро,в старый парк, я увиделнад тем же прудом, заросшимпатиной зеленоватой,мудреца, чьи морщиныразгладились. Он спокойноброшенной мною веткойсобирал потихонькуряску к дренажным трубам.Вокруг шумели негромкодеревья и пели птицы

многие процессы иммунной защиты, заживления, регенерации можно запускать напрямую из мозга. Это избавляет нас от необходимости микроуправления, превращая лечение в своего рода “высокоуровневое программирование”. Все инструменты здоровья в организме есть — их нужно научиться включать.

Начинает казаться, что подлинный смысл жизни состоит в том, что это просто некий путь. И то - это путь не особо, чтобы куда, а так - ради достаточной дистанции всего лишь. От детства. Ну вот как ищем же мы нужное расстояние от картины, чтобы наконец увидеть её полноценно.

Чем плохо говорение? Вот этим: правом НА слово, когда от свободы слова остается только свободное пользование этим объектом, которому свободу человек, ВЗЯВШИЙ слово, с какой стати даст?

Настроение — это когда за суетой и ненужными встречами, за раздергивающими заботами неведомо откуда, может быть, из детства просится не музыка, не сама музыка, а словно только один ее неслышный тон; он заглушен шумом, но будет яснее слышен, когда мы останемся наконец наедине с собой и пойдем по людной вечерней улице. Настроение захватит нас, и не только нас, а всё вокруг склонит в свою сторону, и мы словно завороженные будем бояться, что его что-то спугнет. Такое настроение может превратиться в стихи, которые не нарушат настроения, а наоборот, дадут ему быть собой и остаться навсегда и стать настроением других людей, может быть, очень многих, может быть, настроением времени; или настроение превратится в музыку — оно ведь и так с самого начала было неслышным тоном; или ни во что не превратится, а развеется, когда чей-то голос проницательно спросит со стороны: «Что это ты сегодня такой задумчивый?» — и мы к собственному стыду поспешим заверить, что вовсе нет, что всё это так, ничего.

This that would greet – an hour ago –Is quaintest Distance – now –Had it a Guest from Paradise –Nor glow, would it, nor bow –Had it a notice from the NoonNor beam would it nor warm –Match me the Silver Reticence –Match me the Solid Calm –Сказал бы час назад: «Привет»,но вот ушел за край –не улыбнется, не вздохнет –что ж, ангел, забирай.Его не греет солнца луч,и день не веселит.И мне под стать такая тишь –покоя монолит.

Когда-то давно одна простая догадка расставила для меня всё по своим местам, примирила в моём восприятии всю разноголосицу человеческих мнений и противоречий, все идеологии и философские школы, претендующие на владение истиной, у каждой из которых были свои резоны и от каждой из которых в конечной инстанции истина ускользала.Все они рассматривали истину как лишенный воли объект, а сами претендовали на то, что бы в качестве целеустремлённого субъекта овладеть ею и сделать своим всепобеждающим инструментом. Все они имели одно общее свойство – они все отличались недостаточностью. Но стоило поменять их местами с истиной, и я больше не зависел от их недостаточности. Мне просто перестало быть нужным выбирать между ними, между любыми идеологиями, любыми философскими школами, любыми точками зрений, любыми мнениями.Догадка состояла в том, что истина попросту больше всех нас, больше того мира, который нас окружает, в котором мы живём, в который мы включены. Она охватывает всё, в том числе нас самих., всё, что было до нас и будет после нас.Мы не можем овладеть истиной, сформулировать её, ограничить, подчинить, сделать своим подручным инструментом и положить в карман, наподобие складного метра или откидного финского ножа, или партийного билета, или диплома об окончании вуза. Она слишком велика, слишком многопланова по сравнению с нами. Наоборот, это истина владеет нами, это мы инструменты истины, каждый из нас и все мы вместе с тем, что нас окружает, являемся её частными случаями.

В искусствах деградирует (обесценено) мастерство и красота. При этом искусство, напротив, интеллектуализируется, концептуализируется, мигрирует из пространства собственно искусства, пытается мимикрировать под "науку". Нельзя просто нарисовать картинку, нужно подвести под нее какие-то интеллектуализированные обоснования, сформулировать какую-то "теорию". В этом смысле искусство отображает в символической форме общекультурный тренд к "онаучиванию" всего что только можно и что нельзя. А в эпоху Возрождения оно выражало мечту о Золотом Веке, а в Раннее Новое время - мечту о "Золотом Разуме" (рационализм). Деградация началась гораздо раньше Второй мировой, она началась с промышленной революции, когда стало становиться понятно, что Золотой Разум несет в себе не божественную гармонию, а черный дым фабрик и паровозов, а потом танки, пулеметы и ядовитые газы. Мечтам о красоте и гармонии не осталось места в реальности, и искусство полезло туда, где нужно не мастерство художника, а усидчивость калькулятора ("заткнись и считай"). А на обратной стороне медали (на обратной стороне "науки"), нарисовались "примитивы", "наивы" и пр., как реакиция на усложнение мира, выходящее за пределы возможностей неспсредственного чувственного переживания - но для "примитивов" красота и мастерство также оказались чужими, ненужными - и недоступными

Каждую секунду в наблюдаемой Вселенной рождается более 3000 звезд. Многие из них окружены протопланетными дисками — вращающимися газопылевыми облаками, из которых затем формируются планеты.

Жизнь свою обвилВкруг висячего мостаЭтот дикий плющ.

Неподвижно виситТемная туча в полнеба…Видно, молнию ждет.

Как быстро летит луна!На неподвижных веткахПовисли капли дождя.

В зарослях сорной травы,Смотрите, какие прекрасныеБабочки родились!

О цикада, не плачь!Нет любви без разлукиДаже для звезд в небесах.

К западу лунный светДвижется. Тени цветов Идут на восток.

Ливень грозовой!За траву чуть держитсяСтайка воробьев.

Итак, чтобы хорошо писать, нужно вполне овладеть предметом, о котором пишешь, нужно размыслить над ним достаточно долго, чтобы уму представилась череда, непрерывная цепь идей, каждое звено которой представляет собой одну из них, а взявшись за перо, строго следовать этому первоначальному плану, не позволяя себе отклоняться от него, не нажимая чересчур сильно и соразмеряя свои действия с тем пространством, какое предстоит покрыть словами и фразами. В этом и заключается строгость стиля, это и сообщает ему единство и определяет его быстроту, этого одного достанет, чтобы сделать его точным и простым, ровным и ясным, живым и связным. Прибавьте к этому первому правилу, продиктованному гением, тонкость чувства и вкуса, щепетильность в выборе выражений, старание обозначать вещи лишь понятиями самыми общими, - и стиль ваш обретет благородство. Если же ко всему названному присовокупить еще недоверие к первому побуждению, презрение ко всему, что не имеет иных достоинств, кроме блеска, и постоянное отвращение от двусмысленностей и шуток, стиль сделается степенен и даже величествен: одним словом, если мы пишем как думаем, если мы сами убеждены в том, в чем хотим убедить других, эта честность по отношению к самим себе, на коей зиждутся благопристойность по отношению к окружающим и правдивость стиля, поможет нам преуспеть, особенно если внутренняя сия убежденность не сопровождается воодушевлением чересчур мощным и если мы выказываем больше простодушия, чем самоуверенности, больше рассудительности, чем пылкости.

Мне, например, очень свойственна боязнь упустить что-то важное, какую-то неброскую черточку правдивой картины мира. Но ведь наша мысль почти неизбежно партийна. По мере своего движения она обрастает связями и как бы обязательствами (сказал «а» – надо говорить «б»), логическими и даже социальными, которые как стены отгораживают от возможных источников других впечатлений и открытий. Что с этим делать? Я так оставляю тропинки для партизанских вылазок в заброшенные отсеки «мыследеятельности» – в виде книг, маргинальных контактов, материальных или «виртуальных». Когда-то это было просто неосознанным проявлением вышеупомянутой «боязни упустить», сейчас это, пожалуй, метод… Метод, одним концом вырастающий из личности. Личный метод.

Мы не можем подчинить реальность сознанию, какие чудеса ни творила бы наша апперцепция. И здесь возможна некая психотерапевтическая перспектива. Разрыв между нашим сознанием и реальностью следует заполнить не с помощью апперцепции, не путем неосуществимого подчинения реальности нашему сознанию вплоть до полного контроля над ней, а с помощью некоторого послабления нашему сознанию, позволения ему быть плавающим, постоянно допускающим свою и вообще чью бы то ни было недостаточность. Из этого проистекает возможность следования за реальностью, верификации сознания перцепцией. А не авторитет апперцепции, когда настаивают на своей приоритетности и требуют подчинения реальности и нас самих. Ведь плавающее сознание предполагает, что оно плавающее не только у нас, но и у всех остальных, и поэтому ничьё сознание не имеет права быть навязанным нам, тем более в качестве доктрины.

Да, так и говорю: "Это грех". И никаких других слов не употребляю. Если ты знаешь, как этот предмет называется, то почему его надо называть иначе? Зачем обманывать себя? Чтобы убежать? Спрятаться? От себя?Слова запечатлены в твоих мышцах. В мышцах гортани, лица. Правильные слова красивы. Если ты часто произносишь правильные слова, то и лицо твое становится красивым. Чтобы говорить матом, надо думать матом.Платон первым переживал, что люди, научившись писать, перестанут повторять правильные слова и потеряют знания. Он связывал речь с познанием. В том смысле, что цель всякой речи это познание. Но чтобы нечто познать, надо сначала его много раз назвать. Чтобы мышцы натренировались произносить название. Когда это произойдет называемый предмет многократно выделять из фона, то есть его определять. Но многие люди (студенты тоже люди?) не утруждают себя определениями. И для них слова мало или ничего не значат. Слова священника для всех прихожан знакомы, но не для многих значимы, потому что в большинстве своем прихожане не утруждают себя их определениями. Если же ты натренировался определять значение слова, то дальше ты уже пользуешься его образом и этот образ ты можешь выразить знаками, то есть изобразить слово. Где-то в этот момент происходит свертка, и это слово начинает жить в тебе собственной жизнью. Например слово “грех“.Понять — это поместить внутрь себя. Если не пользовался словом грех, то как поймешь что это? Современному человеку столь же доступен язык религии, как язык квантовой физики.

сон - это ничто иное, как одна из форм существования живой материи. Прямо так фундаментально. Что спят, так или иначе, все мало-мальски сложные живые существа......сон это особая активная фаза жизни, что во сне организм не отдыхает, а работает. Что мозг, память и человеческая личность не может функционировать без того, чтобы непрерывно не переносить свежие полученные данные из оперативной памяти (предположительно, гиппокампа), в долговременную память (неокортекс), где эти данные будут упорядочены, связаны и размещены уже надолго.Что "мышечной" памяти вообще нет, а есть только память мозга и при этом не только обучение, условно говоря, интеллектуальной или эмоциональной деятельности требует сна для закрепления, но и физические упражнения, память о которых должна быть упакована в соответствующую область мозга.Выводы из всего многосотстраничного кирпича довольно банальны... спать надо много (8 часов как минимум), сон должен быть качественным, то есть содержать фазы медленного и быстрого сна, без чередование которых информация не будет правильно обработана.

Моросил дождь. С самого утра не переставая моросил дождь. Холодный воздух был переполнен каплями, сыпавшимися из хмурых туч, лениво проплывающих по словно выкрашенному в серое грубыми мазками небу. Стараясь поплотнее укутаться в пальто, спешили куда-то редкие прохожие. Вроде бы и дождь, но чем ближе к земле, тем больше он напоминал уже скорее туман, и, казалось, окутанная этим туманом улица, таит в себе какую-то загадку. "Я здесь. Почему я здесь?" - неторопливо размышляло крохотное существо, приютившееся на краю тротуара....- Но ты это, да, какое-то странное, факт! Запаха - нет, шерстью - не покрыто. Да и форма у тебя какая-то, не то чтобы определенная. А ну-ка, если потрогать? - решилась прикоснуться к существу крыса.- Брр, холодное какое! Мокрое! Да ты - вода!- "Вода"? - Существо сделало обиженное лицо.- Вода конечно! Прямо как вот этот дождь!- Я... - дождь... - Раздумчиво пробормотало существо.

"Из трех основных категорий, под которые так или иначе подпадает все, что пишется, — поучение, повествование, описание, — только описание специфично для «художественной» литературы, как таковой, между тем как поучение и повествование в такой же мере присущи «нехудожественной» словесности. Поучение устремлено к утилитарному воздействию, повествование спешит к исходу рассказываемых событий, и только описание довлеет себе и покоится в себе; оно «бескорыстно». Поэтому именно оно оказывается конститутивным критерием для литературной культуры греческого типа; недаром и в наше время профаны, не посвященные в таинства этой культуры (например, дети и подростки), распознаются по одному безошибочному признаку — они следят только за фабулой (то есть за повествованием) и пропускают описания"

Всякий осмысленный поступок обусловлен со стороны, привязан к обстоятельствам, складывается из них. Смысл — это и есть связь мыслей. Разница между активностью и пассивностью состоит в том, кто обнаруживает эту связанность, создаёт эту осмысленность. Либо осмысляет сам человек, и тогда это активность. Либо способ обнаружения осознанно или неосознанно черпается со стороны, и тогда это пассивность. Сама по себе обусловленность или же причинность пока что не имеет смысла, её ещё надо обнаружить. Конечно, от обнаружения она не меняет своего собственного, действительного хода, но благодаря нему она приобретает смысл, входит в мысли. Ход мысли и ход деятельности — ведь это разные вещи…

А для того, чтобы отвратить вас, друзья мои, от старых слов, которым научились вы у глупцов и лжецов: от слов: "награда", "воздаяние", "наказание", "месть во имя справедливости". Чтобы утомились вы говорить так: "Такой-то поступок хорош, ибо нет в нем себялюбия". О друзья мои! Пусть Самость ваша проявляется во всяком поступке, как мать в ребенке своем: такими да будут речи ваши о добродетели!

- Душа — это мое Я. Ее существование не подлежит сомнению. Есть ли Я у других мне не известно.Мои наблюдения показывают, что Я существует вне времени и вне пространства, а также не зависит от возраста моего тела или приобретенного опыта. Я не изменилось с младенчества, когда я помню, как учился бегать или играл в песочнице — оно одинаковое тогда и теперь.Из этого следует, что Я бессмертно.То, что Я существует является доказательством существования Бога

Когда человек один, он безвозрастен. Возраст – всегда и неминуемо ролевая модель, в общении непременно – и непроизвольно – отыгрываешь какую-то из имеющихся моделей, а то даже и несколько. Стоит из общения выпасть, они становятся не нужны (другие модели тоже отпадают: гендерные, профессиональные, какие ещё), и делаешься некоторым всем с очень размытыми границами.

Как при ходьбе мы на каждом шагу отпускаем свое тело падать — еще в годовалом возрасте каждый знал, до чего это опасно — и сразу снова возвращаем ему опору, так общения и понимания нет без момента рискованной потери контроля над судьбой собственного слова. Сравнение, правда, хромает, потому что мое слово подхватывает уже другой, не я.