Какой немыслимый пожарпылает каждый день!Привыкли люди – им теперьсмотреть на это лень.И город западный горит –и гаснет за окном.Вновь утром будет возведени снова вспыхнет он.

Мы пробовали много работать с Земными элитами на тонком плане, пытаясь как то переосознать их и этот процесс бесконечного насилия и того порядка вещей, что существует на планете. Но потом все больше и больше возникало понимание, что сознание человечества в общем за десятки тысяч лет практически не поменялось с первобытного. Как они раньше колотили друг друга дубинами, так и колотят. Дубины сменились на автоматы, но сути это не меняет. Более того они и дальше собираются это делать. И любые попытки влезть в этот порядок сразу приводили к напряженности на тонком плане.Но самое забавное произошло потом - как только я принял решение просто оставить их как есть и позволить убивать друг друга до бесконечности, вокруг меня мгновенно какой то пузырь сдулся. И я сразу осознал... так кажется это мое сопротивление этому так работает.Аналогично можно давать существам строить свои желаемые реальности, которые они строят. И если ты им не будешь мешать... то они приведут туда себя, куда хотят привести. Любая попытка как то влиять на них, если они не готовы будет неизбежно формировать пузырь сопротивления и одновременно, приводить к ощущению их непрерывного давления на твою реальность, которую ты собираешься отстаивать или продвигать.А выход только один. Позволить им строить свою, а себе строить свою. Не так чтобы это невозможно, если пытаться строить это в одной реальности. Но всегда можно обеспечить их не пересекаемость, протекаемость сквозь.

Одним из самых обычных, повседневных родительских действий является похвала ребенка. Мы часто произносим «молодец», «умничка» или что-то навроде «ну вот, видишь, получилось, а ты боялся». В общем, всякий родитель на свой лад своего ребенка. Хвалит за то, что родителю кажется достойным похвалы. Какой опыт сообщает ребенку такое родительское действие? Мне видится, что этот опыт многоаспектен и содержит не только тот воспитательный посыл, который закладывают в него родители. Итак, аспекты получаемого опыта.1. Родитель хвалит за результат. Ребенок усваивает, что и оценивается только результат. Усилие находится в тени. Максимум, что можно услышать, это « ну вот, постарался и получилось».2. Ребенок интроецирует и в дальнейшем развивает такое понятие, как «внешний локус контроля». Ибо определяет, достигнут ли результат, взрослый. Кто-то внешний по отношению к ребенку. Может показаться, что я не одобряю этого. Это не так. У ребенка далеко не всегда имеются навыки, позволяющие оценить/заметить достижение результата. Но это не исключает рождение и укоренение такого интроекта, как «только кто-то другой может сказать, достиг ли я результата и похвалить меня».3. Ребенок интроецирует, что процесс, внутренне усилие не находятся в фокусе внимания воспитателя. Значит, и ему не надо на этом фиксироваться. А ведь это- базисное умение в дальнейшем развитии рефлексии.4. Усилие совершается внутри и незаметно внешнему наблюдателю. Усилие не вознаграждается родителем, является некоторым обязательным пунктом достижения результата. Внутреннее усилие- само по себе достаточно неприятный процесс, который не только не замечается, но и практически не вознаграждается. Родители не хвалят за усилие, ведь важен только результат.Такая воспитательная стратегия закладывает психологические основы индивидуализма, консюмеризма, лежит в основе идеологии чрезмерного потребления и низводит внутренний мир индивидуума до функции обслуживания результата....культура результата пока преобладает. А я хочу развить в сыне культуру усилия.

Врага не нужно ненавидеть. Врага не нужно любить. Врага нужно уважать.Враг сделан из наших худших качеств, наших ошибок, нашей ненависти, нашего нежелания меняться к лучшему. Преодолевая врага в себе, мы побеждаем врага в войне.

Насколько я понимаю, психоанализ иногда пользуется следующей техникой. Пациент припоминает свой сон, а терапевт его анализирует, толкует. Но сам по себе сон ничего не значит – важны те ассоциации, которые приходят на ум пациенту в ходе сеанса. Чем меньше пациент контролирует свои ассоциации, чем необычнее они и нелепее – тем лучше. Материала для анализа становится все больше, и, оглядев всю это гору профессиональным взглядом, аналитик может делать какие-то выводы. Так сумочки становятся гениталиями, а закатившаяся под кровать корона – желанием убить своего отца.Подумал о том, что сон тут может быть совсем не при чем. Ведь ассоциации возникают у бодрствующего человека! Да и вспоминает (неминуемо искажая) свой сон он из состояния бодрствования. С таким же успехом он мог взять любой более или менее бессвязный (абсурдный) текст (чтобы очевидный смысл не мешал потоку неожиданных мыслей и ассоциаций). Да так иногда и делают. Например, когда Бёрн анализирует популярные сказки.Так что, вполне вероятно, что Юнг все же ближе к истине. Сны – послания из других миров, а вовсе не свалка Отвратительных Вещей. Такими их делает сам пациент, обсуждая свои сны с аналитиком. Вся грязь (если о ней вообще имеет смысл говорить как о грязи) лежит в обыденном сознании.

Нужно очень долго разжигать внутренний костер, чтобы пламя его сожгло мусор и открыло путь глубокому созерцанию, до мига, в который хаос человеческих дел будет схвачен волшебным узлом и станет единством, станет иерархией, в которой все на своем месте и нет сомнения, что выше и что ниже, когда вязать и когда разрешать.

Интеллигентность — это внутренняя готовность к внешней свободе и готовность защищать эту свободу от покушения извне и от внутренних пороков, от превращения свободы во вседозволенность.

Всё в мире несовершенно, болезненно, неустойчиво, трудно. Но увидеть это, не цепляться за устойчивость, за нетрудность, за комфорт — первый шаг к устойчивости в пустоте.

Все мы, ведущие земную жизнь, — и ты видишь это яснее прочих, — путники, прекрасно знающие о суровости дороги, но не знающие, где нас ждет ночлег; в этом состоянии находится абсолютно каждый, будь то щетинистый пахарь или косматый пастух, непоседливый купец или недвижный отшельник, просительный нищий или надменный богач, галльский король или римский император и, опять-таки, будь то смиренный священник или важный архидиакон, или более высокий иерарх, или достигший твоей, кардинальской ступени, или, наконец, верховный первосвященник, которому народное поклонение дало имя Папы. Все, говорю я, в равной мере путники, разве что вы стремитесь к цели по высокой и отовсюду заметной дороге, а мы по более смиренной тропе, — однако так, что еще далеко под нашими ногами движется громадное, неисчислимое множество путешествующих: они идут глубокими и темными долинами, вы острыми и каменистыми вершинами, а мы в середине, как бы среди горных склонов — разными путями, но с равной опасностью, все с одинаковой мечтой об одном завершении.

Человек занимает привилегированное положение в смысле возможности понять полноту времен, потому что смертный постоянно и, собственно, в первую очередь, прежде всего имеет дело со своей смертностью, которая не обрыв, а предел или во всяком случае обещание предела, т. е. полноты.

Раньше, чем передо мной окажется неправ преступник, я в самом себе уже раздор. Отличие воли от себя самой означает, что я сам себе другой. Воля есть лицо, которое есть я сам. Другой во мне, так сказать, раньше меня. Он ближе ко мне чем я сам. Я себя пока еще не знаю, и это ПОКА ЕЩЕ — мое всегдашнее исходное состояние. Насколько я себя знаю, я знаю себя в другом. В это Я ДРУГОЙ СЕБЕ заранее включены уже все ДРУГИЕ.

Через тебя проходит решение о величии и малости, ты можешь судить о полноте по своей пустоте. Вещи тайно нуждаются в твоем суде. Ты поэтому не смеешь выносить свой приговор произвольно. Хотя он окончателен и будет молчаливо встречен вещами, решаешь, верен он или нет, не ты.

Не человек придумывает, устраивает событие, а человек существует постольку, поскольку есть светящееся, что-то является — поскольку дает место, пространство событию.

Ужас — с нами. Он только спит. Его сквозное дыхание веет в нашем бытии — меньше всего в склонном «ужасаться»; неприметно — в деловитом с его «да-да», «нет-нет»; раньше всего в затаенном; уверенней всего в потрясенном и дерзновенном человеческом бытии. А последнее осуществляется только через то, на что себя растрачивает, чтобы сохранить таким образом свое последнее величие.(М. Хайдеггер, «Что такое метафизика»; пер. В. Бибихина)

Но вещи, о которых невольно приходится говорить в стихах, издевательски кривляются словно оборотни, оказываются частицами собственной растерзанной души. Эти частицы не легче схватить, чем отражения в зеркале.

Нет причин жизни, которая стала счастливой, служить чему-то другому. Хорошая жизнь самоцель; человек счастлив не ради очередного шага и не для отчета, а чтобы найти и осуществить себя.

Нет ничего более хрупкого и беззащитного, чем тот, кому хватило безрассудства полюбить. Вас могут раздавить не просто одной фразою… достаточно бывает щелчка мыши. Если простой человек — мыслящий тростник, то человек влюбленный — это какой-то одухотворенный карточный домик.Как мы вообще отваживаемся — влюбляться? Силен змей, силен…

- Один из возможных способов обобщить ваш комент: есть люди, которые ищут помехи, и есть люди, которые ищут возможности.- Чтобы искать возможности, нужно иметь цели. Далеко не у всех есть цели. Многие ограничиваются соблюдением определенных запретов, которые они часто называют ценностями, нравственными и эстетическими принципами и т д, полагая их главным фактором в жизни. Ничего плохого в наличии таких запретов нет, но проблема в том, что имея одну только педаль тормоза, далеко не уедешь. Нужна еще и педаль газа

Думать могу только записывая, веря так, что додумался, пришел, а на деле, что записано, то - пропало. Где-то там, в записи что-то может и есть, а в своих руках из этого ничего. Вообще с собой ты – никто, в своих руках только другие руки. И ничего больше. Не обязательно поддерживающие, родные, любимые. Делающие больно тоже. Твое - только прикасание к ним. Или содрогание.

«Субъективность отдельного индивида снимается, смягчается и расширяется субъективностью народа, субъективность народа – предшествующими и нынешними поколениями, а субъективность этих последних – субъективностью человечества вообще»

На грани полного забвения Бытия, отпадения человека от Целого явилась потребность вернуться к нему: «бытие требует человека». Начался последний этап Истории, «открытый как для гибели, так и …для нового небывалого онтологического достоинства человека» (Хайдеггер). В этой ситуации философы и писатели взяли на себя миссию спасения человечества и делали это с чувством нравственной ответственности. Бердяев увидел в «персонализме» возможность спасения всех через спасение каждого.

«Подчинение личности обществу, народу, человечеству, идее – продолжение человеческих жертвоприношений». Всякий вид тоталитаризма, придержащий массу, всякое тоталитарное государство Бердяев называл «царством сатаны» и добавлял: «Государство не смеет касаться духа и духовной жизни». Почему? А потому что духовная жизнь есть святая святых, это тайна человека. Всякая Личность, а каждый человек есть потенциальная Личность, первичнее бытия, ибо в нем есть «духовное начало, не зависимое от мира и не детерминированное им» (вспомните «божью искру» Экхарта, которая есть в каждом человеке). Каждый индивидуально неповторим и включает в себя универсальную человечность, если, конечно, остается собой, а не входит в нее как подчиненная часть.

«Германский символизм в лице своих родоначальников Ницше и Ибсена выдвигал вопрос о роли человека в мироздании, индивидуума в обществе и разрешал его, находя какую-нибудь цель или догмат, которым должно было служить. В этом сказывалось, что германский символизм НЕ ЧУВСТВУЕТ САМОЦЕННОСТИ КАЖДОГО ЯВЛЕНИЯ, не нуждающегося ни в каком оправдании извне. Для нас иерархия в мире явлений – не только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего неизмеримо больше отсутствия веса небытия, и потому перед лицом небытия – все явления братья. Мы не решились бы заставить атом поклониться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас и, в свою очередь, воздействуем сами. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия – ежечасно указывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира, и торопить его приближение. Итак, высшая награда – ни на миг не останавливая нашего внимания, грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда. Бунтовать же во имя иных условий бытия здесь, где есть. смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем напряжении творит общественность… Здесь Бог становится Богом живым, потому что человек почувствовал себя достойным такого Бога. Здесь смерть – занавес, отделяющий нас от актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание – что будет дальше?»

«Личность не вмещается в непрерывный, сплошной процесс мировой жизни, она не может быть моментом или элементом эволюции мира. Существование личности предполагает прерывность… Личность есть прорыв, разрыв в этом мире». Человек, как индивидуальное, неповторимое существо, экзистенциальное человечества, ибо «самый сингуляризм индивидуального проникнут внутренне не индивидуальным, универсальным».

«Космос, человечество, нация и прочее находятся в человеческой личности, как в индивидуализированном универсуме или микрокосме, и выпадение, выбрасывание их во внешние реальности, в объекты, есть результат падшести человека, подчинения его безличной реальности, экстериоризации, отчуждению».

По мнению Ортеги, «у равноправия был один смысл – вырвать человеческие души из внутреннего рабства, внедрить в них собственное достоинство и независимость» [ 104 ]. Может быть, не с того начали (нельзя понять одно через все, но можно понять все через одно). Для Бердяева это «одно», или центральная точка, позволяющая объять все отношения, есть человеческое достоинство – Личность, «мера всех вещей». Если человек – «мера всех вещей», то общество не может быть нормальным, если человек ненормален. Значит, один выход – привести в чувство самого человека. Чтобы стать Свободным, он должен задуматься: то ли он, чем ему предназначено быть? Другого пути нет. Освобождению человека от рабского сознания посвящает Бердяев книгу «О рабстве и свободе человека».

Недаром обаятельными нам кажутся люди вроде бы слабые, не от мира сего, как князь Мышкин Достоевского или Авдий Каллистратов Айтматова. Но это и есть те самые «слабые», которые «побеждают сильных», тот свет, который и во тьме светит («и тьма не объяла его»). Целый человек – в котором все гармонично, одно с другим не борется, и он всегда тот же, меняется лишь фон жизни. Авдию достался мир, вывернутый наизнанку, мир, где волки стали бояться людей-нелюдей, и лишь Человек может им, обездушенным, обезумевшим, сострадать и положить во спасение павших жизнь свою. Эта абсолютная доброта, не избирательная, есть свойство Целого человека, того самого праведника, на котором мир держится. Он является в мир ко спасение – отклик на его зов, на его боль и ради этого идет на плаху. У таких как раз нет выбора, как нет его у совершенного человека. Люди различной моральной высоты, говорил Эрн, страдают различной мерой страданий. Их страдание вселенское, за всех и за все. Своей детской незащищенностью они пробуждают доброе – почти исчезнувший инстинкт защиты слабого – и тем уже очищают души людей. Может быть, это вестники грядущего мира. Человека человечного, сострадающего.

Похоже, молодежь пойдет к спасению не через волю, которой у нее нет, а через Ум, который у нее есть, – все остальное приложится. Не рациональный ум, интеллект, а духовный, целостный. То, что имел в виду Порфирий: «Душа, которая поворачивается к материи, страдает и нищенствует, лишается своей силы. Но если она вернется к разуму, она получит полноту и обретет вновь свою целостность» («Начала», 37). Что и говорить, без воли и Ум не явит себя, но это, в самом деле, особая воля – духовная, воля к мудрости, не «к власти». Если же «волю» абсолютизировать, подменяя ею Целое, тогда искривляется путь, ведет к безволию.

В этом весь Достоевский – «все хорошо», а ведь он не утешал, утверждая, что на земле «все хорошо, все», но только люди не знают этого, живут обманом. А когда поймут, что если «все хорошо», то и «они хороши», и будут они «человекобоги», для которых «времени больше не будет», оно погаснет в уме. «Кто научит, что все хорошо, тот мир закончит» [ 88 ]. (Каждый человек-будда, только не каждый понимает это.) Зло изживает себя «на имманентных путях», – говорит Бердяев, самоистребляется как всякая химера. Злом называется то, «что человек совершает, и то, что он терпит. Первое – это грех, второе – наказание» (Августин. Против манихеев, 26). Значит, терпимость ко злу, как и борьба с ним его же средствами, лишь усугубляет мировое зло. Зло врачуется добром и думанием, как тьма рассеивается светом по мере расширения сознания, внутреннего бытия, когда просыпается

Раньше мешали «высшие ценности» или высшие инстанции, теперь этого нет и, значит, нет оправдания. «Впервые в истории человек на нашей планете противостоит лишь сам себе… Мы живем в мире, настолько измененном человеком, что повсюду, обращаемся ли мы с аппаратами повседневной жизни, принимаем ли приготовленную машинами пищу или пересекаем преображенный человеком ландшафт, мы снова и снова сталкиваемся со структурами, вызванными к жизни человеком, снова и снова встречаем, в известном смысле, лишь сами себя» [ 86 ]. Разве может душа человеческая смириться с превращением общества в «одну большую машину», с человеком в роли сырья? (по Ясперсу). Сама мощь техники толкает человека к самому себе, чтобы не стать ее придатком. Что же мешает – дефицит общения? А если, скажем, перескочить через время, через пару веков хотя бы, или же в нашем веке, но в другое измерение, прикоснуться к вечным мыслям, к высшему Бытию? Ведь жили же и живут рядом те, над которыми время не властно. Иди и смотри!

создается впечатление, что теория контркультуры пока что сама по себе, а молодежь сама по себе, несмотря на общность идеи – поиск Целого человека, освобождение от социальной тирании, переход от «Великого отказа» к «Великому единению». Готова ли молодежь к этому? Похоже, она все еще мечется в безвоздушном пространстве, натыкаясь на новые фетиши и соблазны. Мало разбить яйцо, чтобы вылупился цыпленок. Дать волю неподготовленной душе (как говорят почитатели Востока – «выйти в астрал») – значит загубить душу, лишить ее обиталища. Тяга к духовной жизни может обернуться утратой души, если поспешить, принять самообман, эрзац-свободу. Душа ищет пищи духовной, а нечистая сила, иначе не назовешь, дает камень вместо хлеба, наркотики вместо нектара и будоражит память в дурном, в бесноватом. Мгновенное ощущение кайфа, и провал в кромешную тьму, прямехонько в ад; вместо райского блаженства – физические и душевные муки («Ты повелел ведь – и так и есть, – чтобы всякая неупорядоченная душа сама в себе несла свое наказание»). А Сатана спешит – времени больше нет: вознесется человек, вернется к Бытию и станет недостижим. Сатана работает на низших планах, и все по одной прямой, туда-обратно, надеясь на непробужденных, не успевших опомниться. Но «лучше быть рабом у человека, чем у похоти; ибо самая похоть господствования, чтобы о других не говорить, со страшною жестокостью опустошает души смертных своим господствованием»

человечество стоит «между смертью и трудными родами» [ 79]. Так как Свобода достигается лишь через полноту индивидуального, надежду возлагают на индивидуальное сознание: философская мысль должна апеллировать не к сплошной массе, утверждает Адорно, а к единичному человеку. Отсюда и его концепция антисистематической, «отрицательной диалектики»

«Научная творческая мысль выходит за пределы логики (включая в логику и диалектику в разных ее пониманиях). Личность опирается в своих научных достижениях на явления, логикой (как бы расширенно мы ее ни понимали) не охватываемые.

«…где достигается вершина и глубина исследования, прекращается механическое и логическое действие рассудка, наиболее легко отделимого от каждого своеобразия, и наступает процесс внутреннего восприятия и творчества», ибо «некое живое дыхание овевает целое, в нем открывается внутренний характер – измерено и описано то и другое быть не может».

«То, что предстало мысли и поэзии в ранней греческой древности, еще и сегодня настоящее, до того настоящее, что его сущность, для него самого пока закрытая, повсюду дожидается нашего внимания и задевает нас, больше всего там, где мы меньше всего предполагаем, именно во всевластии современной техники, которая совершенно неведома античности и все равно тоже в ней имеет свой сущностный источник»

«Мир предстает перед нами не как составленный из отдельных «кирпичиков» (атомов), а в виде процессов наподобие вихрей, турбулентностей, волн, солитонов, диссипативных [ 51 ] структур. Вдумайтесь, насколько фундаментальна эта идея. Простейшая среда по некоторым вполне строгим законам пятнается особыми точками, областями, структурами. А хаос в ней играет не только роль «подталкивателя» к свойственным самой среде состояниям, но и роль клея: он согласует между собой отдельные процессы, соединяя простые структуры в сложные, действуя как опытный, хотя и незаметный режиссер».

«Если универсум с астрономической точки зрения нам представляется в состоянии пространственного расширения (от ничтожно малого к безмерно громадному), то таким же образом и еще более отчетливо с физико-химической точки зрения он выступает перед нами как бы в состоянии органического свертывания к самому себе (перехода от очень простых тел к чрезвычайно сложным) – это специфическое свертывание «сложности», как показывает опыт, связано с соответствующим увеличением внутренней сосредоточенности (интерьеризации), т.е. психики (psychi) или сознания»

«Мгновение – единица времени, свойственная опыту нашего поколения. Мы не верим в протяженность, мне по крайней мере кажется, что мы никогда не были, что называется, молодыми и мы, вероятно, никогда не состаримся… Слишком много в нашей жизни было залов ожидания, лагерей, госпиталей, очередей… В таких условиях жизнь, как и сама история, складывается из мгновений, которые лишь в порядке исключения связаны одно с другим: красивое лицо молодой женщины, мелькнувшее в окне проходящего поезда, ребенок, играющий в воронке от бомбы, короткий момент отдыха, когда еле успеваешь выкурить папиросу»

«Я не верю в абсолютный исторический детерминизм. Наоборот, я верю, что всякая жизнь, тем самым историческая, состоит из отдельных моментов, каждый из которых относительно свободен, не предопределен предыдущим моментом; некоторое время он колеблется, «топчется на месте», как бы не зная, какой из вариантов избрать. Вот это метафизическое колебание и придает всему живому ни с чем не сравнимый трепет, вибрацию»

«Людей можно призвать следовать за собой, но нельзя объяснить для чего»

«Человек массы – это тот, кто не ощущает в себе никакого особого дара или отличия от всех, хорошего или дурного, кто чувствует, что он – «точь-в-точь как все остальные» и притом нисколько этим не огорчен, наоборот, счастлив чувствовать себя таким же, как все».

Если верна мысль, что человечество и человек – одно, то и «человек массы» есть тоже человек, присутствует в каждом, как его возможность, – только один преодолевает низшее, другой нет. Если «все есть во всем», «это есть ты», значит, в каждом, в психике, в подсознании, присутствует весь исторический, и даже доисторический, ход, все пережитые фазы и «формации» (и первобытнообщинная, и рабская, и феодальная, и буржуазная, и социалистическая). Ничто не исчезает в абсолютном смысле, все хранит в себе человеческая память, и время от времени, в зависимости от обстоятельств, дает о себе знать то одно, то другое. Все связано между собой не только в последовательном, причинно-следственном порядке (одно сменяется другим), но и в одновременном, параллельном – одно присутствует в другом.

«Душа в своих грехах, в гордой, извращенной и рабской свободе, стремится уподобиться Богу. Так и прародителей наших оказалось возможным склонить на грех только словами: «Будьте, как боги»

Людям не стало бы лучше, если бы исполнились все их желания. (Гераклит) Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего. (Рим., 12, 2)

«Омрачение мира, уход богов, разрушение земли, превращение человека в массу, ненависть и подозрение ко всему свободному и творческому достигли такого размаха по всему миру, что такие ребяческие категории, как пессимизм и оптимизм, давно уже стали абсурдными»

«Раньше я имел обыкновение погружаться в какую-либо индивидуальность, как бы концентрируя на ней весь мир; теперь же мне кажется, что все индивиды растворяются в человечестве, и единственное, чего мне недостает, так это точного определения конечной сущности. Фихтеанское абсолютное «я»… всегда было мне неприятно и непонятно, ибо оно, как я понимаю, снимало истинное «я»… Я чувствую теперь в столь многообразных видах несовершенство существа, наделенного человеческим интеллектом, и точно в таком же многообразии единство всех индивидов, что это наводит меня на мысль не о всеединстве, ибо это опять-таки неверное понятие, а о единстве, в котором исчезает любое представление о числе, любое противопоставление единства и множественности… Это единство – человечество, а человечество есть не что иное, как само «я». Я и ты, как любит говорить Якоби [ 140 ] – это совершенно одно и то же, точно так же, как я и он, я и она и все люди. Нам только кажется, будто каждая грань искусно отшлифованного зеркала представляет собой отдельное зеркальце. Когда-нибудь произойдет перемена, и это заблуждение исчезнет, и пелена упадет с глаз» [ 141 ]. С тех пор минуло почти 200 лет, а заблуждение не исчезло. Забвение оказывается сильнее памяти, если ум настроен на вечное отрицание. Но рядом пробивала себе дорогу, обходя пороги, Идея живительной мысли, способная открыть им глаза, если люди захотят увидеть ее. Сартр, как и Ницше, не верил в этот исход: «Человеческая реальность в своем бытии – реальность страдания, потому что она возникает к бытию, постоянно преследуемая прообразом полноты; она есть эта полпота и вместе с тем не может ею быть, ибо не может быть бытием-в-себе, не теряя себя как бытие-для-себя. Но природе своей реальность человека – это несчастное сознание, без всякой надежды выйти из состояния несчастья» [ 142 ]. Отсюда неверие и экзистенциальный страх, страх заглянуть в себя, и этот страх толкал к другому, лишь бы не оставаться наедине с собой, не смотреть в свои глаза.

для Сартра «проблема в том, что мы не в состоянии принять в отношении Другого внутренне непротиворечивую установку, такую, при которой Другой был бы нам открыт одновременно как субъект и как объект». И это действительно невозможно при данном типе мышления; оно, однако, не единственно возможное. Сартр подходит, наконец, к изначальной причине раздвоенного сознании, но и это делает по-своему, выделяя то, что ближе, возвращаясь на круги своя: «Из этой-то странной ситуации и проистекает, по-видимому, понятие вины и греха. Я виновен, потому что я существую перед лицом другого. Я виновен, во-первых, потому, что, будучи под взглядом другого, я претерпеваю отчуждение, я претерпеваю свою наготу как потерю, за которую мне надо нести ответственность; в том-то и состоит смысл знаменитых слов Писания: «…и узнали они, что наги». Я виновен, далее, потому, что я, в свою очередь, устремляю взгляд на другого, ибо в силу одного своего самоутверждения я конституирую другого как объект и орудие, я насылаю на него отчуждение, за которое он должен будет нести ответственность. Первородный грех, таким образом, – само мое возникновение в мире, где наличествует другой, и какими бы в конце концов ни были мои отношения с ним, они всегда будут вариацией на одну и ту же тему – тему моей виновности»

Сартр, не преодолевший привычку к анализу, разделяет и экстаз на три вида: а) временной (в трех измерениях – прошлого, настоящего и будущего); б) рефлексивный (попытки бытия-для-себя мыслить себя со стороны); в) бытие-для-другого. Естественно, что при этом Истина ускользает. Если ум не свободен от привычки делить и противопоставлять, зациклен на феноменальном, на сансаре, ему не откроется Истина Бытия (Целое доступно целостному Уму). Потому и обречен дробящий ум на безысходность, что нет конца дроблению. Сартр не видит выхода из круга побед и поражений, не подозревая, что ум человеческий может его разомкнуть.

Экстаз открывает Ничто, освобождая сознание от всяких, логических и нелогических, уловок – он есть полнота переживания, доступная целостному Уму. Ничто избегает дефиниций, оно неуловимо, как эфир, – то самое бесформенное, которое таит в себе возможность всех форм. «А что если сама эта неуловимость призвана стать высшим и суровейшим откровением бытия?»

Чжуан-цзы говорит: «На другого смотрит тот, кто не видит себя». В основании субъектно-объектных отношений лежит все тот же извечный страх заглянуть в себя, в собственную бездну, потому и ищут опору и оправдание в другом. Но, притязая на другого, притязаешь на себя, и нет этому конца.

Сартр сам доказывает это, загоняя субъект в замкнутый круг, так что «я» и «ты» – «связанные одной цепью», как поет наша молодежь, чуткая к проявлениям не-свободы, – в принципе не могут быть свободны. Система взглядов Сартра естественно смыкается с категориальным набором, свидетельствующим о живучести закона господства-подчинения, властвования (архе), владения, неизбежно ведущего к отчуждению, которое лишь возрастает от борьбы с ним. «Пока я пытаюсь освободиться от засилья другого, другой пытается освободиться от моего засилья; в то время, когда я пытаюсь покорить другого, он старается покорить меня. Тут не односторонние отношения с неким объектом-в-себе, но взаимообразные и подвижные отношения… Конфликт – изначальный смысл бытия-для-другого».

«Воспоминание», сущностно изначальное и тем самым ближе к будущему, чем всепонимание «гражданина мира»

Сперматические логосы пронизали землю. Хайдеггер творил, не на пустом месте, хотя опору находил не столько в философии, с ее метафизическими пристрастиями, сколько в искусстве, литературе, где Истина присутствовала в чистом виде. И недаром Хайдеггер называл именно язык «Домом бытия», а дом языка – поэзия и проза, а также та философия, которая говорила языком поэзии

«Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее»

В этом дереве Есть дерево Небытия, Его ветви колышутся от ветра. В полоске синего неба Есть полоска Небытия. Ее пересекла птица. В лике женщины Есть лик Небытия, В нем сочится живая кровь. В этом городе есть город Небытия, Его площадь шумит, как обычно.

«Не думай, что божество есть и что оно не может быть познано. Но думай, что оно не есть. Поистине таково знание в незнании… Надо понять так же, что Бог – ничто: он не есть ничто из того, что есть сущее»

Если Ницше апеллировал к стихия Земли, то Хайдеггер – к «стихии» Мысли, что и сближает его с восточной мудростью, с «доверяющим умом», когда мысль течет свободно, повинуясь лишь собственному ритму. И это возможно, когда «отпускаешь свой ум», в состоянии «не-я», «не-думания» (яп. муга, мусин), полного преодоления вторичного «я», эго. Тогда и приходит ощущение изначальной Просветленности (хонгаку). Хайдеггер потому и отрицал «техническое истолкование» мышления, идущее еще от Платона и Аристотеля: «Само мышление расценивается у них как «технэ», процесс размышления на службе у действия и делания. На размышление при этом глядят уже в свете «праксиса» и «пойэсиса»" (в отличие от восточных мудрецов, которые «доверяли» уму, не эксплуатировали мысль, преследуя практическую цель, а высвобождали ее, пробуждая, побуждая к действию изначальное сознание, праджню, пра-память, благо которого не сравнить ни с какими богатствами мира).

Так состояние постмодерна, начав с деконструкции больших нарративов и утверждения равенства дискурсов, приходит к выработке в массовом сознании безразличия к любым нарративам и дискурсам, фактически, к провалу в домодерное, не рефлектирующее состояние.

Я где-то читал, что после Тридцатилетней войны во время Вестфальской конференции целый год ушёл только на то, чтобы выяснить, как началась война и какие цели перед собой ставили её первоначальные участники. Просто оказалось, что никто толком и не помнит, с чего началась война, даже те немногие кто дожил до мира.

Если война — это изменения, то победа — это изменившийся мир. Победа или проигрыш одной или всех сторон войны не является при этом обязательной. Победа в войне — это создание более сложного послевоенного мира с более сложной гармонией.

Бессобытийность, конечно, хороша тем, что на её фоне события воспринимаются острее и вообще чувствуются значительнее (а человеку нужен опыт значительного, да, - для внутренней крупности, да хотя бы просто для того, чтобы быть человеком, - это человекообразующий опыт), - но хороша она и сама по себе. Всё менее хочется (всё более не хочется) того, что звоном и грохотом – да хоть бы и музыкой – отвлекает от внутренней тишины.

А вообще ведь обычное дело ещё вот в каком плане. Аксиомы и определения в математике — это не то же, что принципы и определения в философии. В математике это чисто рабочий инструмент: удобное место для начала дедукций, придающих зданию твёрдость, не более. Весь смысл понятий — не в них. Поскольку философских определений математики давать не умеют (и то: ведь тяжело давать определения чему-то такому, что скорее делается или воспринимается, чем мыслится), то в математической книжке смысл понятия надо искать под параграфом "Основные свойства" либо (что почти то же самое в этом плане — то бишь снова выборка важнейшего, из которой и можно восстановить мысль автора) "Примеры". К сожалению, многие люди переносят эту привычку и вообще на чтение любых текстов, не только математических, а потому на каждую мысль требуют примера, иначе им непонятно. Математика мало кому понятна и известна, однако на многих влияет… Высокое, высокое дело

Он ел и пил алмазы слов,и дух его окреп,не помнил, что он прах земной,и план его нелеп.Он танцевал наперекорбеде и крыльев двухразмах – лишь книга – так летитраскрепощенный дух.

Любовь — это мать смерти, лекарство от стыда и повод научиться отличать самца сороки от самки (потому что для ритуала нужен мозг обоих!)

Служа захватывающему, ты делаешь то, чем захвачен: как можешь делать иное, если захвачен по-настоящему? Поэтому служа ты достигаешь наибольшей свободы, а если действительно свободен, то не можешь не служить. Ты любишь и свободу, служишь ей и опять же свободен в меру своего служения. Поскольку свободен, свободен служить свободе. Как может быть, чтобы захватывающее не захватило? Ничто другое и занять нас не может. Значит, всего больше ты будешь служить своей свободе. 29.12.1973

На улице страшно. Страшно что раздавит машина. Страшно что остановят власти. Страшно что увидишь хамство. Трудно освободиться от этого страха. Страх и похоть составляют душу толпы. Может, они сами по себе хорошие люди, но отпадают от себя отдаваясь суете. Поймешь сжигание городов. В эпоху костров, печей и пожаров было теплее на душе, человек помнил себя выше. Теперь он отдал ведение за знание, знание за информацию, страшно окостенел, иссох и измельчал. Некая мертвящая сила, цепко хватающая за горло. И вместо восстания человек присмиревает, покоряется. Хотя не всякий. Есть две крайности. Ребенок божествен, пока не смотрит на себя. И светлый человек божествен, пока смотрит на себя.

Иногда думая о чужом покое приходишь к своему. Для σχολή мало надо: кусок хлеба, средняя одежда, хоть какое-то здоровье. А ведь σχολή самое высокое благо. Надо думать, σχολή не социологическое, а философское явление, оно может возникнуть среди любой занятости.

Легко быть вдали, трудно вблизи. Легко падать. Страшно высок человек и может долго падать. Но отпасть от самого себя, когда ищешь себя и не находишь, разве не ужасно? И как трудно потом восстановиться. Труднее чем удержаться от падения. Мысль, сознание это и есть хранение себя, тот мед, которым сберегают мумию. Сладостное раздумие о глубинах, оно и хранит.

Человек tool-making animal, животное, изготовляющее орудия, но цели он достигает, когда сделает орудием сам себя и свое орудие самим собой.

Жизнь мудрая ищет беспристрастной цели, в ней нет соперничества и никакой серьезной вражды. Единение, которого она ищет, беспредельно: она желает знать все, любить все и служить всему. Поэтому ее дом везде и ничто не может ограничить ее развитие. В знании она не делает различий между полезным и бесполезным, в любви - между другом и врагом, в служении - между достойным и недостойным.Животная часть человека, понимая, что жизнь коротка и бессильна, страшится смерти и, не желая признавать, что борьба безнадежна, требует другой жизни, в которой ее неудачи обернулись бы триумфами. Божественная его часть, чувствуя незначительность отдельной жизни, думает о смерти мало, и надежды ее не связаны с личным бессмертием.Для животной части человека, преисполненной важности собственных желаний, нестерпима мысль, что вселенной нет до нее дела; полнейшее равнодушие к надеждам и опасениям людей слишком болезненно для самолюбия и потому считается неприемлемым. Божественная часть человека не требует, чтобы мир укладывался в схемы: она принимает его таким, какой он есть, и обнаруживает мудрое согласие, которое ни на что не притязает. Ее энергия не сдерживается враждебными силами, она проникает в них и с ними объединяется. Не сила наших идеалов, а их слабость заставляет нас страшиться признания, что это именно наши идеалы, а не идеалы мира. Мы с нашими идеалами одиноки, и мы должны устоять перед этим мировым безразличием. Инстинкту это кажется трудным, он содрогается при мысли об одиночестве, которое его ожидает. Мудрость не чувствует одиночества и поэтому может достигнуть согласия даже с тем, что кажется совершенно чуждым.

Я не знаю, как объяснить моему коту, что я не могу сделать «снаружи» менее холодным. Я не могу исправить тот факт, что сейчас зима. Он постоянно просит выпустить его на улицу, но, как только я открываю дверь, он меняет решение и кидает на меня взгляд, который говорит:— Нет, не эту дверь. Я имею в виду дверь, которая открывается в лето и веселье. Попытайся ещё раз, человек. Раньше ты её открывал, я видел.

В своих попытках описать бесконечность с помощью конечного человеческого языка суфии разработали по крайней мере три лингвистические стратегии: использование (1) поэзии, которая включает в себя метафоры, символы и образы, чтобы указать по аналогии, чем что-то похоже на нечто другое; (2) парадоксы и противоречия, в которых суфии одновременно утверждают и отрицают качества Бога (coincidentia oppositorum); и (3) отрицание (апофазис), то есть описание Бога, указывая на то, чем Он не является, подчеркивая трансцендентность или несравнимость Бога (танзих).

в то время как (в идеале) наука есть верная настройка мышления, а религия есть верная настройка воли, искусство есть верная настройка восприятия.

Лет 10 назад, когда я ещё работала в универе, к нам приходил с лекцией некий могучий старикан. Который в молодости, будучи геологом и занимаясь разведкой, официально себе прикупил землицы с месторождениями, все честно. Он просто уже 50 лет назад неплохо понимал будущие нужды промышленности. И в золотишке разбирался В результате в 50 лет сколотил себе состояние, сколько там миллионов не говорил. Но потратил около 12 из них на домашнюю лабораторию по изучению химии атмосферы (органических компонентов), включая вышку с зондом на тросах, который мог подниматься весьма высоко и нести связку приборов и пробосборники. Дома же стояли газоанализаторы и прочие хроматографы. И они с женой долгие годы собирали данные, публиковали статьи, ездили на конференции, все за свой счёт. И очень были уважаемы в сообществе, ибо наука была первый сорт. А в конце лекции он нам сказал: remember young people, land and gold, gold and land, this is what you need to do good science! Вот у него было все в порядке с интересом, и никакой бюрократии.

Соблазн интерпретации – сильный соблазн, один из сильнейших. Интерпретируя, толкуя, препарируя, объясняя текст, человек получает сладчайшую иллюзию (не факт, что соответствующую хоть какой-нибудь истине) если и не прямо власти своей над ним, то хотя бы того, что он сильнее текста, ну по крайней мере равномощен ему (о, самообольщенье), а тем самым, значит, сколько-нибудь сопоставим и с самим автором текста – если опять же не сильнее его, который сам себя не понимает, а ты вот пришёл и объяснил. Соблазн интерпретации – это соблазн самоутверждения, суетный и злой (по крайней мере, потенциально), как и всякое самоутверждение. По идее, не сопровождать бы текст (любой!) своими комментариями (тем самым паразитируя ведь на нём) да ещё и придумывая всяческие объяснения и оправдания этому занятию, а отпустить бы его, каждый, на свободу, позволяя ему самому распорядиться тем, как он будет воспринят и понят, - в каждом тексте (включая самые тёмные) предостаточно возможностей к тому, чтобы быть воспринятым самостоятельно, без опор на внешние костыли.

Возможность читать и писать по ночам – это победа над временем в той мере, в какой она вообще возможна, лучшее из не то что достижений, но – щедрых (и да, незаслуженных) подарков жизни.

С человеком сложно, с Богом и с богами прямее. Потому что человек колеблется, сомневается, подозревает, терзается, терзает, а Бог в худшем случае только оставляет (да ведь же и человек может оставить, еще скорее!), пусть без объяснений, внезапно, но потом может вернуться, счастливо, как ни в чем не бывало, не как подмоченный человек возвращается, и с ним, с Богом, станет легче, чем прежде. То есть хотя Бог не знает для себя никакой нравственности, не придерживается договоров, хотя его не свяжешь обязательствами, с ним все-таки лучше потому, что он не треплет по мелочам, ровен, великодушен. Мораль отсюда: так и человеку не остается по-честному ничего, кроме как быть ровным, нехитрым, несомневающимся, всегда уверенным, дарящим, во всяком случае уж не входящим в разбирательство, не доискивающимся до правды, не допытывающимся до подноготной. Нашедшим себя? Можно сказать и бросившим себя наконец.

Веру мне интереснее видеть как механизм переноса себя в новое будущее. По логике, индуктивно или дедуктивно можно перенести себя только в предсказуемое будущее. А вот в новое — нет, опоры на логику будут работать плохо. Когда нет опыта, а нужно действовать как раз возникает особый психический механизм. Можно сказать вера это способность вытащить себя за волосы из болота. Ты вчера был в болоте, ты сто лет в болоте, твой опыт — болото. Дедукция или индукция однозначно говорят, что твоё будущее — болото. Между тем это может быть не так, мир может измениться. В это можно поверить и действовать в соответствии с этой новой парадоксальной опорой. При этом вера это дар, её нельзя в себе вызвать усилием. "Верю" и "не верю" это, в общем ощущения, как "вижу" и "не вижу". На этом фундаменте уже вырастает некоторая новая конструкция из рассуждений, мышления, тех самых силлогизмов. Итого — дарованная внутренняя опора для прохождения неожиданных трансформаций.

Я впервые за много лет начал задумываться, в какие стереотипные образы хорошо попадаю я. Уже две недели смотрю на себя в зеркало и не понимаю, да что это за человек-то такой? Кто он?Когда-то давно, когда ещё занимался бизнесом и жестко не попадал в шаблон делового человека, выработал стратегию игнорирования. Не обращай внимание, кем тебя видят, просто делай своё дело и всё. Сработало, я потом так и жил. Но вот в импровизации как будто мешает. Начал замечать, что имидж у меня запущен, визуально я довольно блеклый тип. Меня видят как фигуру, только когда я начинаю говорить. Завтра у нас занятие о поиске образа, надеюсь на какое-то откровение.

Одной из основных методологических ошибок искателей духовных приключений является, если так можно выразиться, иллюзия самосовершенствования. Суть иллюзии в ошибке наблюдателя, ментальном оптическом обмане. «Само-» не нуждается в совершенствовании, так как «Я» это архетип, потолок, эталон, который стимулирует развитие формы. По факту человек не совершенствует «себя», он совершенствует ту форму, которая ограничивает и скрывает «Я» от ума. Из-за данного ограничения возникает отождествление низшего ума с тройственной  формой существования (физической-астральной-ментальной), что и приводит к идее самосовершенствования, а так же пути познания, хотя фактически мыслитель ничего не познаёт кроме материи, которая скрывает от него полноту осведомленности. Ошибка естественно имеет последствия. Искусство пути требует жертв (трансформаций), но  отождествление с формой (несовершенством) инстинктивно вынуждает охранять и оберегать эту форму от изменений. Как результат известное парадоксальное состояние, когда мыслитель и деятель постоянно пытается адаптировать «истину» под себя, а не наоборот. Происходит процесс негативного отбора смыслов и методов, что ведёт только к усилению «лунного владыки» (самости), а не его развитию. Реальный путь эволюции негативен (тут ещё одна инверсия сознания), то есть он ведёт не к познанию и накоплению положительных качеств (как это кажется на внешней стороне) а к ликвидации неведения и искоренению «грехов». Разница принципиальная, но она проявляется тогда, когда искоренение несовершенства начинает уничтожать (изживать) самость — иллюзию ума. Это естественное следствие (если смотреть на реальный процесс), но оно вызывает протест, восстание и «отступничество». Так называемый «страж порога» (мнимая сущность) в символическом смысле не выпускает путника из убежища его самомнения.

Если ученик предпринял необходимые шаги и необратимо движется вперед, отклик Ангела будет неизбежным, спонтанным и всеобъемлющим. Непосредственным и нормальным следствием будет полное стирание личного “я” в три этапа. Именно об этом говорил Иоанн Креститель: “Ему должно расти, а мне умаляться”. Когда он произносил эти слова, он говорил как ученик в преддверии Второго посвящения порога. Это оккультное возрастание и убывание изображают нам фазы Луны и, для этой планеты в целом, знак Близнецов, в котором свет одного из близнецов медленно гаснет, а интенсивность Света другого растет.

Из древних тайников памяти, из глубоко укорененного прошлого, воспоминание о котором определённым образом сохраняется, из расового и индивидуального подсознания (или устойчивых резервуаров мысли и желаний, внутренне присущих и унаследованных), из прошлых индивидуальных жизней и опыта возникает совокупность всех инстинктивных тенденций, всех унаследованных наваждений и всех ложных стадий мыслительного процесса; их соединение образует некую целостность, которую мы называем Стражем Порога. Этот Страж представляет собой совокупность всех личностных характеристик, оставшихся непобежденными и непокоренными, которые необходимо окончательно победить, перед тем как принять посвящение. Каждое воплощение свидетельствует об определённом прогрессе; исправляются те или иные дефекты личности и достигается реальное продвижение. Однако неукрощённое наследие и древние задолженности ещё слишком многочисленны и велики, и вот — когда установлен адекватный контакт с душой — приходит воплощение, в котором высокоразвитая и могучая личность сама становится Стражем Порога. Ангел Присутствия и Страж Порога встречаются лицом к лицу, и тогда необходимо действие. В конце концов свет личного «я» угасает в сиянии славы, эманирующей от Ангела. Бóльшая слава затмевает меньшую. Однако это возможно только в том случае, когда личность с готовностью входит в связь с Ангелом, осознаёт себя Стражем и — в качестве ученика — начинает битву между парами противоположностей, проходя испытания в Скорпионе. Эти испытания ученик всегда инициирует сам, помещая себя в позитивную, или обуславливающую, среду, где испытания и дисциплина неизбежны.

Это последнее чувство –опыт – как дар могил –будущего пустыня –когда уже все забыл.Смелая выставка смерти –увидишь, кто ты такой.В вечности сделаешь вывод,сам – а не кто другой.

Говорят, что мир — это театр, а люди — актёры в нём… Подчас бывает и так; часто бывает и напротив — человек не сводится не только к своей текущей роли, но и к тому самому розыгрышу ролей, в котором человек свои роли непременно со временем и по собственному решению переменяет; смею, однако, добавить: само отличие человека от персонажа состоит в том, что персонаж связан волей автора, тогда как человек — свободен. В этом же, если подумать, состоит и отличие человека от эльфа: ибо эльф — это персонаж Божий, вечная идея в созерцающем уме… Эльф свободен в неком высшем смысле, в том самом смысле, по которому ему ничто не препятствует делать, мыслить и творить наилучшее по собственному разумению; тогда как человек своим смыслом не связан, он может и должен быть свободен от себя самого; его свобода совершенна, ибо сотворена вместе с ним самим. Осуществление этой его свободы, принцип его существования — вот вопрос о его собственной природе.

Слабость атеистическаго міровоззрѣнія — въ томъ, что оно ничего объяснить не въ состояніи; слабость религіознаго — въ томъ, что оно слишкомъ легко объясняетъ все.

стиль Амели Нотомб: очень помпезный, вычурный, снобский, со множеством слов, которые никогда в жизни не то что на улице, в нормальной книге не встретишь. *Transir — буквально от латинского «уходить за некий предел», и первый смысл у него — умирать. Но потом появился смысл «впадать в ступор», затем смысл расширился до любого сильного чувства. Наверное, корректнее переводить «переполнять». У Нотомб героиня переполняется счастьем (transissait de bonheur)* Derechef — снова. Корень chef в редком смысле: конец, не как у фильма, а как у верёвки, то есть тот, который может быть и началом* Guilleret — первоначально «обманывающий / изменяющий», но постепенно сменил смысл на «соблазнительная» (именно в женском роде), после чего пришли к современному смыслу «весёлый»

...с описанием идей де Регта о понимании в физике:'Его основная идея проста и естественна: в отличие от донаучных форм понимания, в науке понимание как наблюдаемых, так и ненаблюдаемых объектов и процессов всегда достигается с помощью теорий. Но чтобы теория могла быть средством понимания, она сама должна быть понятной ученому. Этот ключевой пункт де Регт называет «интеллигибельностью теории». Данная характеристика не является внутренним свойством теории, в конечном счете все научные теории умопостигаемы. Это реляционное свойство заключается в способности ученого или группы ученых работать с теорией, владеть навыками, необходимыми для применения теории к конкретным проблемам. Де Регт предлагает достаточно объективный, с его точки зрения, критерий интеллигибельности теорий: «Научная теория T (в одной или нескольких своих формулировках) интеллигибельна для ученых (в контексте C), если они могут качественно распознавать характерные последствия T без проведения точных вычислений».'

Интересно это выглядит в угаритском сказании об Адамму. Злой змеебог Хоррану пал с горы богов [Арарат], потерпев поражение от верховного бога Илу. Но решил отомстить, отравив Древо жизни, которое дарует богам бессмертие. Добить его отправляют бога Адамму. Адамму поражает змея, но сам ужален. Он спасает бессмертие собратьев, но сам теперь смертен. В качестве компенсации боги посылают Адамму Еву, чтоб он мог быть бессмертным в своём потомстве. Так и возник человеческий род

«Правильным» называется такое системное действие, которое согласовано с суперсистемным намерением. В видимой нам природе на такое действие способен только человек, так как только он имеет определённый ресурс свободы воли и индивидуального сознания, чтобы самостоятельно принимать решения.«Грехом», соответственно, называется системное действие, противоречащее суперсистемному, в простонародье гордыня и все производные. Что же касается греха именно «первородного», тот тут прежде всё та же проблема методологии: иррациональна сама идея возможности свести сложные абстракции какого-то предмета до уровня простой конкретики, если вы не учите соответствующую матчасть. На выходе будет каша из суеверий и догадок. Впрочем, как генератор цитат вполне годится.Немного вынужденной профанации: характеристика «первородный» говорит о грехе, совершённом единицами сознания (индивидуальными или групповыми) до «сотворения мира». В «прошлой жизни», если хотите, только речь идёт об инкарнациях Сущностей в масштабах планет. Более того, как и в случае с «комарами и клещами», само сотворение мира было кармическим следствием этих доисторических причин, с целью их исправления. Поэтому с макрокосмической точки зрения всё происходящее тут «естественно», то есть детерминировано законом и не подлежит обсуждению, нет никакой проблемы теодицеи. А вот с микрокосмической точки зрения «мразей» — решайте сами. Вы свободны в своих пределах выбора. Вот в чём самый главный «прикол» бытия. Две стороны выбора сегодня контрастны как никогда со времён Курукшетры. В этом смысле наиболее простой и адекватный комментарий выше сделал Эдвард mozgosteb Нортон: «Само нахождение в человеческом мире всегда либо соучастие, либо попустительство» — перефразируя фундаментальный для человечества евангельский постулат: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает». Все разговоры о «грехе» можно свести к этому закону метафизической природы, вы либо его понимаете, или хотя бы имеете намерение вникнуть, либо... как в анекдоте: «Штирлиц стоял на своём»

Мир полон чудес для гуманитариев и подслеповатых, а у меня оба козыря.

Вылетев из Африки в апреле К берегам отеческой земли, Длинным треугольником летели, Утопая в небе, журавли. Вытянув серебряные крылья Через весь широкий небосвод, Вел вожак в долину изобилья Свой немногочисленный народ. Но когда под крыльями блеснуло Озеро, прозрачное насквозь, Черное зияющее дуло Из кустов навстречу поднялось. Луч огня ударил в сердце птичье, Быстрый пламень вспыхнул и погас, И частица дивного величья С высоты обрушилась на нас. Два крыла, как два огромных горя, Обняли холодную волну, И, рыданью горестному вторя, Журавли рванулись в вышину. Только там, где движутся светила, В искупленье собственного зла Им природа снова возвратила То, что смерть с собою унесла: Гордый дух, высокое стремленье, Волю непреклонную к борьбе — Все, что от былого поколенья Переходит, молодость, к тебе. А вожак в рубашке из металла Погружался медленно на дно, И заря над ним образовала Золотого зарева пятно.

Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она,- Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна. Их речь уже немногословна, Без слов понятен каждый взгляд, Но души их светло и ровно Об очень многом говорят. В неясной мгле существованья Был неприметен их удел, И животворный свет страданья Над ними медленно горел. Изнемогая, как калеки, Под гнетом слабостей своих, В одно единое навеки Слились живые души их. И знанья малая частица Открылась им на склоне лет, Что счастье наше — лишь зарница, Лишь отдаленный слабый свет. Оно так редко нам мелькает, Такого требует труда! Оно так быстро потухает И исчезает навсегда! Как ни лелей его в ладонях И как к груди ни прижимай,- Дитя зари, на светлых конях Оно умчится в дальний край! Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она,- Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна. Теперь уж им, наверно, легче, Теперь всё страшное ушло, И только души их, как свечи, Струят последнее тепло.

1 В краю чудес, в краю живых растений, Несовершенной мудростью дыша, Зачем ты просишь новых впечатлений И новых бурь, пытливая душа? Не обольщайся призраком покоя: Бывает жизнь обманчива на вид. Настанет час, и утро роковое Твои мечты, сверкая, ослепит. 2 Лодейников, закрыв лицо руками, Лежал в саду. Уж вечер наступал. Внизу, постукивая тонкими звонками, Шел скот домой тихо лопотал Невнятные свои воспоминанья. Травы холодное дыханье Струилось вдоль дороги. Жук летел. Лодейников открыл лицо и поглядел В траву. Трава пред ним предстала Стеной сосудов. И любой сосуд Светился жилками и плотью. Трепетала Вся эта плоть и вверх росла, и гуд Шел по земле. Прищелкивая по суставам Пришлепывая, странно шевелясь, Огромный лес травы вытягивался вправо, Туда, где солнце падало, светясь, И то был бой травы, растений молчаливый бой. Одни, вытягиваясь жирною трубой И распустив листы, других собою мяли, И напряженные их сочлененья выделяли Густую слизь. Другие лезли в щель Между чужих листов. А третьи, как в постель, Ложились на соседа и тянули Его назад, чтоб выбился из сил. И в этот миг жук в дудку задудил, Лодейников очнулся. Над селеньем Всходил туманный рог луны, И постепенно превращалось в пенье Шуршанье трав и тишины. Природа пела. Лес, подняв лицо, Пел вместе с лугом. Речка чистым телом Звенела вся, как звонкое кольцо. В тумане белом Трясли кузнечики сухими лапками, Жуки стояли черными охапками, Их голоса казалися сучками. Блестя прозрачными очками, По лугу шел красавец Соколов, Играя на задумчивой гитаре. Цветы его касались сапогов И наклонялись. Маленькие твари С размаху шлепались ему на грудь И, бешено подпрыгивая, падали, Но Соколов ступал по падали И равномерно продолжал свой путь, Лодейников заплакал. Светляки Вокруг него зажгли свои лампадки, Но мысль его, увы, играла в прятки Сама с собой, рассудку вопреки. 3 В своей избушке, сидя за столом, Он размышлял, исполненный печали, Уже сгустились сумерки. Кругом Ночные птицы жалобно кричали. Из окон хаты шел дрожащий свет, И в полосе неверного сиянья Стояли яблони, как будто изваянья, Возникшие из мрака древних лет. Дрожащий свет из окон проливался И падал так, что каждый лепесток Среди туманных листьев выделялся Прозрачной чашечкой, открытой на восток. И всё чудесное и милое растенье Напоминало каждому из нас Природы совершенное творенье, Для совершенных вытканное глаз. Лодейников склонился над листами, И в этот миг привиделся ему Огромный червь, железными зубами Схвативший лист и прянувший во тьму. Так вот она, гармония природы, Так вот они, ночные голоса! Так вот о чем шумят во мраке воды, О чем, вздыхая, шепчутся леса! Лодейников прислушался. Над садом Шел смутный шорох тысячи смертей. Природа, обернувшаяся адом, Свои дела вершила без затей. Жук ел траву, жука клевала птица, Хорек пил мозг из птичьей головы, И страхом перекошенные лица Ночных существ смотрели из травы. Приводы вековечная давильня Соединяла смерть и бытие В один клубок, но мысль была бессильна Соединить два таинства ее. А свет луны летел из-за карниза, И, нарумянив серое лицо, Наследница хозяйская Лариса В суконной шляпке вышла на крыльцо. Лодейников ей был неинтересен: Хотелось ей веселья, счастья, песен, я Он был угрюм и скучен. За рекой Плясал девиц многообразный рой. Там Соколов ходил с своей гитарой. К нему, к нему! Он песни распевал, Он издевался над любою парой И, словно бог, красоток целовал. 4 Суровой осени печален поздний вид. Уныло спят безмолвные растенья. Над крышами пустынного селенья Заря небес болезненно горит. Закрылись двери маленьких избушек, Сад опустел, безжизненны поля, Вокруг деревьев мерзлая земля Покрыта ворохом блестящих завитушек, И небо хмурится, и мчится ветер к нам, Рубаху дерева сгибая пополам. О, слушай, слушай хлопанье рубах! Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах, И в каждом камне Ганнибал таится… И вот Лодейникову по ночам не спится: В оркестрах бурь он слышит пред собой Напев лесов, тоскующий и страстный… На станции однажды в день ненастный Простился, он с Ларисой молодой. Как изменилась бедная Лариса! Всё, чем прекрасна молодость была, Она по воле странного каприза Случайному знакомцу отдала. Еще в душе холодной Соколова Не высох след ее последних слез,— Осенний вихрь ворвался в мир былого, Разбил его, развеял и унес. Ах, Лара, Лара, глупенькая Лара, Кто мог тебе, краса моя, помочь? Сквозь жизнь твою прошла его гитара И этот голос, медленный, как ночь. Дубы в ту ночь так сладко шелестели, Цвела сирень, черемуха цвела, И так тебе певцы ночные пели, Как будто впрямь невестой ты была. Как будто впрямь серебряной фатою Был этот сад сверкающий покрыт… И только выпь кричала за рекою Вплоть до зари и плакала навзрыд. Из глубины безмолвного вагона, Весь сгорбившись, как немощный старик, В последний раз печально и влюбленно Лодейников взглянул на милый лик. И поезд тронулся. Но голоса растений Неслись вослед, качаясь и дрожа, И сквозь тяжелый мрак миротворенья Рвалась вперед бессмертная душа Растительного мира. Час за часом Бежало время. И среди полей Огромный город, возникая разом, Зажегся вдруг миллионами огней. Разрозненного мира элементы Теперь слились в один согласный хор, Как будто, пробуя лесные инструменты, Вступал в природу новый дирижер. Органам скал давал он вид забоев, Оркестрам рек — железный бег турбин И, хищника отвадив от разбоев, Торжествовал, как мудрый исполин. И в голоса нестройные природы Уже вплетался первый стройный звук, Как будто вдруг почувствовали воды, Что не смертелен тяжкий их недуг. Как будто вдруг почувствовали травы, Что есть на свете солнце вечных дней, Что не они во всей вселенной правы, Но только он — великий чародей. Суровой осени печален поздний вид, Но посреди ночного небосвода Она горит, твоя звезда, природа, И вместе с ней душа моя горит.

Не могу вспомнить, откуда это, что время всегда направлено в сторону оттока энергии (или возрастающей энтропии). Если так, получается, время ускоряется там, откуда уходит энергия - устремляется туда, как вода в выемку. А где энергии прибавляется, там оно может менять направление, идти по другому. Может, наверное, и отступать.

Ощущение расщеплённости после ядерного взрыва. Мы - люди, - как атомы разлетелись ментально, психически и даже физически. Нет. Ни одноклассников, ни друзей, да что там,- ни родственников.Ни взаимопонимания, ни взаимопритяжения, лишь отталкивание.

Он быстро спал, как тот, кто взял хороший посох – и идет сказать о том, как он искал, и не нашел, и снова ждет; что он следит, как пыль стоит, не окружая никого, что небо, круглое на вид, не свод, а куб – и он гремит, и сердце есть внутри него. Он спал и спал, зажав в руке едва надкушенный кусок пространств, гремящих вдалеке, и тьмы, бегущей на восток. Другие жили, как поток. А он не мог сглотнуть глоток от новостей – и спал, как мог, спал исчезая, спал в песке, спал, рассыпаясь, как песок, – и Бог, который ждать не мог, изнемогая падал в нем, охваченный внезапным сном.

Слащавый «лад». С нами часто происходит что-то неладное как раз тогда, когда мы начинаем говорить слишком складно. От растерянности нам иногда очень хочется связать концы с концами в нашей картине мира, словно мы связываем так что-то и в самих вещах. Заштопанный чулок лучше разорванного, с сознанием дело обстоит наоборот (Гегель). Если мы не допустим миру быть самим собой, невидимым, непонятным, если не дадим ему такому места в нашей мысли, ему уже не будет места нигде.

Человек (Ницше) мучительно угадывает движение духа, ему нужна для этого вся свобода, он в пророческом бреду, молит близких о понимании — нельзя, молчи: в твоих словах выходит безнравственность, кайся, молись. Говори притчами, иносказаниями, художествуй: блюди смирение. Заговорил всё же? Не слушаем, затыкаем уши. …Хранят себя, как в нераспечатанной банке. Боятся, что их неправильно откроют. Завязав себе глаза, думают, что их не видят. Ленивое срединное сонное царство. Но есть очень ранние автобусы и поезда, есть никому не видимые прямые ходы. Есть минуты открытости и этих душ.

Философия спрашивает не о том, как всё устроено, а о том, что это значит, что есть мир, что он целое, что всё именно такое, какое есть, что бытие существует, а не нет его.

Только свободный рискует отдаться самому делу, не думая о посторонних вещах, к каким относится и плата, не потому что свободный всегда обеспечен. Богатый не обязательно тем самым и свободен, как и наоборот, для свободы нужно не богатство, а поступок. Свободная мысль не сбита оглядкой на выгоду. Всё сделает негодным, между прочим, и оглядка на воображаемую или духовную выгоду.

Слишком быстро, сразу вокруг нас мир. Он уже во взгляде младенца, который не умеет говорить и думать. Философия о том, вокруг того мира. Мир появляется быстрее, чем в нём вырисовываются вещи. Мысль «быстрее всего»: настолько быстрее всего, что, может быть, имеет шанс успеть к появлению мира — чего не может и никогда не сможет успеть расчет, гордящийся тем, как он ловко и успешно оперирует вещами.

Как возникает эта слепота к сути вещей — к тому, что они спроецированы, «назначены», что в них мы должны были бы встретить нас самих в нашем первом, непознанном отношении к миру? Слепота возникает сразу, в момент беспроблемного, размашистого, «оптимистического» нападения нашего на мир (допустим, пляж, сияющее солнце, вино, сигареты, купанье, броситься в воду, загорать — только почему вдруг пустота и скука, да еще какие, и неудовлетворенность, и желание чего-то другого? и вообще всякое бездумное захватывание мира); от якобы непосредственной возможности ринуться в вещи мира — вот они, такие доступные, так нас ожидают, — взять их в руки, они сами просятся, они такие близкие: живи непосредственной жизнью, не рефлексируй, бери вещи. К чему теории, они только иссушают, вот, прямо: владей, чем можно владеть; в конце концов, мир у твоих ног. В напрашивающейся самопонятности, в доступности такого подхода, который и есть «руина», проваливание в вещи мира, — механизм слепоты, которая не постепенно развивается, а наступает так мгновенно.

В отношении мира всегда будет верно сказать: оставьте его в покое. Узнавание себя в нём не разведка и не наступление, а скорее отпускание мира с миром. Важнее всякого познания здесь попытка расслышать, что пытается нам сказать в своем слове МИР наш же собственный язык.

В общем деле правая и левая рука должны остаться разными; в «религиозной философии», если такая возможна, эти части должны без смешения вернуться к своей чистоте. Обычно вместо работы двумя руками, как у Филона, строители «религиозной философии» заняты абсурдным конструированием из правой и левой руки одной, усредненной — слабой и ненужной.

Чужой, другой всегда скрытая частица меня, и мне нет способа вернее потерять себя чем отгородиться от него, очертив себя обозримым «своим».

К другому нет проложенных путей. Пути к нему тоже ДРУГИЕ, не одноразово, а всегда. Философия, дружественная мудрость, бросает себя на то, чтобы найти их, с риском потерять.

Всё без исключения открыто для ПРЫЖКА, для танца захваченности. «Здесь Родос», т. е. везде понимание открыто для захваченности СВОИМ, родным. От слияния с родным в «бесконечной массе предметов» отгораживает только мнение с его конструкциями. Они подлежат разбору, расчистке. Понимание готово к своему прыжку всегда.

Доверительная интимность, какою нас трогает произведение искусства, есть вместе с тем загадочным образом сотрясение и крушение привычного. Оно не только открывает, среди радостного и грозного ужаса, старую истину ЭТО ТЫ, — оно еще и говорит нам: ТЫ ДОЛЖЕН ИЗМЕНИТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ! Я узнаю́ себя в чужой поэзии и мысли, как куколка могла бы узнать себя в бабочке: но это же я на самом деле и есть, это мои ночные видения, страхи и догадки, в которых себе самому страшно признаться, предчувствия, которым я сам еще не решился довериться, чтобы не показаться смешным, нелепым, далеким от реальности. Я узнаю́ себя в другом не каким себя знаю, а каким себя еще не видал; узнаю́ там себя не привычного, а другого. Я сам оказываюсь другой.

Не замеченное, не прекращающееся молчание мира будет отменять всё, что о нём наговорено.

Я смог узнать себя другого в другом потому, что мне что-то шепнуло: tad tvam asi, это и есть ты. Я себя отныне оставляю: другому мне показали меня, что я другой. Tad tvam asi не тождество, а неравенство меня себе самому или неравенство того другого, которого я думал что знаю, ему же, которого я теперь узнал.Я узнаю́ себя в другом такого, каким себя не знал, пока некий голос не сказал мне: это ты.

Когда мы были с детьми на нашей земле, я гадал на ромашке: построим – не построим. Любит – не любит. Он-то любит. Настоящий вопрос: люблю – не люблю. Не то что можно принять меры, любить не заставишь, но чтобы не принять безлюбовное за нормальное.

Ожидаемое, неважно даже какое, хорошее или плохое, отвлекает на себя силы, которых так не хватает для переживания неожиданного.

Мысль о несовершенстве мира радует и успокаивает, мысль о своём несоответствии глубинному идеалу возбуждает к действию и наводит на приятные ожидания к будущему, тогда как мысль о собственном глубинном несовершенстве огорчает и томит. Возможно, отсюда следует, что от человека требуется иногда способность огорчаться, не предаваясь отчаянию…

Из «Монадологии», небольшого текста — 90 нумерованных тезисов (Это №№  10-12): «Я также принимаю за бесспорную истину, что всякое сотворенное сущее подвержено изменению – а следовательно, и сотворенная монада, а также что это изменение в каждой монаде непрерывно. Из сказанного следует, что естественные изменения монад происходят в силу внутреннего принципа, поскольку внешняя причина не может оказывать влияния внутри монады. Но, кроме принципа изменения, должна существовать еще некая деталь того, что меняется (un detail de ce qui change), которая производит, так сказать, видовую определенность и разнообразие простых субстанций. Эта деталь должна обнимать множество в единстве или в простом». Почтеннейший Василий Петрович Преображенский, явно смущенный загадочной «деталью», заменил ее на «многоразличие» (что так и осталось в советском 4-томнике), потеряв, как мне кажется, важный лейбницевский смысл (да и смысл вообще): «Но кроме начала изменения необходимо должно существовать многоразличие того, что изменяется». Куно Фишер поступил тоньше: он заменил «деталь» на «субъект изменения»: «кроме принципа изменения, должен быть дан также и особенный субъект изменения» (и в скобках привел по-французски «деталь»). В помощь ему было то, что и у Лейбница в предыдущем тезисе «подвержено изменению» в оригинале звучит как «est sujet au changement».  К тому же, добросовестный Фишер сопроводил это место примечанием: Я не считаю выражение «détail de ce qui se change» смутным. Оно говорит о большем, чем об автономном изменении, и его нельзя переводить, как «особенное изменение». Ибо «ce qui se change» обозначает не изменение, а то, что изменяется, или субъект изменения. Следовательно, «détail de ce qui se change» есть особенное содержание этого субъекта, или изначальная особенность каждой монады, которая как таковая отличается от всех остальных. Выражение это обозначает, стало быть, изменяющегося индивида, или индивида, который развивается и потому соединяет в себе множество различных состояний. То, что Лейбниц именно так понимал употребленное им выражение, явствует из непосредственно следующего выражения Монадологии: «Эта деталь должна заключать множественность в единице или в простом (ce détail doit envelopper une multitude dans l’unité ou dans le simple)» Но смотрите, как интересно. Есть меняющаяся, развивающаяся монада – субъект изменения. Но Лейбниц зачем-то выделяет в ее составе особую «деталь», отвечающую за особость монады, ее субъектность и автономию. Суверенность. И никак нельзя видеть в этой «детали» свойство или отождествлять ее с самой монадой. Деталь – многоговорящее слово. У него интересная этимология: от франц. tailler – кроить, резать (тут и tailor, и талер – резаный, как на «рубль»), там и латинский корень: talea – стержень, черенок, давший в позднелатинском talio (режу). Короче: деталь Лейбница – это что-то особенное внутри монады. Что-то, дерзну сказать, вроде ее Я, эго…

в словах Антония содержатся удивительные вещи, о которых в дальнейшей традиции, может быть, никогда не вспоминали с такой силой.Одна из них – его постоянная мысль о познании себя как о познании божественного в себе, «бессмертного начала»; с этого, повторяет он многократно, начинается духовная жизнь. «Тот, кто познал себя, познал Бога». И поэтому «тот, кто может любить себя, любит всех».В дальнейшем о «познании себя» или «внимании себе» думали преимущественно как о распознавании и обличении в себе греховных движений. Антоний говорит и об этом, о «духе различения» и о необходимости видеть «свой позор» («Ибо тот, кто знает собственный позор, тот и стремится вновь к своей высокой чести; и кто знает свою смерть, знает и свою вечную жизнь») – но начинает с другого: с узнавания в себе первоначальной «умной сущности», «начала без конца», с необходимости «знать, что всякий грех и вина чужды природе нашей умной сущности». Тот, кто ее не узнал («не узнал себя»), и может утверждать еретические вещи (говорит он в связи с Арием) и совершать злые дела.

если есть хоть малейшая возможность медлить – её надо немедленно и жадно использовать, а если её нет – её непременно надо создавать.(Для чего-для чего. Самоочевидно же: для полноты жизни.)

Мне кажется, цель земной жизни - ничего не делать.Ведь нельзя же принять за смысл наши нелепые переставления копыт по поверхности планеты? Или прыжки вверх, или наклоны, или не знаю - кто там чем ещё на работе занимается? А вот качественно настояться, как некачественная водка на лимонной цедре, и не сдохнуть раньше времени - похоже на задачу. Сложновыполнимую, и не каждому посильную, но мне в ней хоть какой-то смысл видится.

Ели мы рассмотрим дуализм "физика — лирика" как корпускулярно-волновой, или как пару координаты-импульс принципа неопределённости, то можно увидеть, что такая крайняя формализация и детерминизм как "объяснение" имеет место только в физике, то есть на левом краю спектра познания, а если мы смещаемся по спектру в сторону лирики (позитивизма) то и в науках начинает преобладать необъяснимое, неопределённость.Нужно понимать разницу в науках. "Физика" и "биология" не одно и тоже. Центральной точкой в спектре познания является "психология", она же точка наибольшей вероятности или "правды жизни". По краям от неё физика (голые координаты, логика, факты) и метафизика (голый импульс, интуиция, откровения).

Мера всему человек? Но он был бы не в большей степени мера всему чем всё было бы ему мерой, если бы эта мерность не опиралась на его безмерность. Человек мерит всё потому что сам безмерен. Темное и светлое, странное и свое, малое и большое, правое и левое, внутреннее и внешнее, всякие противоположности, дающие различение, ниже неразличенного единства, которое их намеряет, само оставаясь неизменным. Всё, что не наш ребенок, жутко, всё теснит; на волю успевает вырваться лишь любовь, где опять снимаются все двуделения и исчезает страх. Судит и делит не любовь. Любовь слепа, а если зряча, то не судит и не делит, а движется не судя, делает необходимое без расчета. Что такое необходимое, что такое расчет. Необходимое есть такое движение, которое оставляет нетронутой свободу. Необходимость другая сторона свободы; это способ осуществления свободы, потому что если бы в свободном жесте не было необходимости, не было бы свободы. А человеческая свобода, как мы говорили, есть свобода выражать свое трансцендентное мерное единство. Так значит и нет ничего внешнего, а есть льющаяся, воплощающаяся свобода, любовь и вечность. Знать душа не знает, не хочет и не принимает ничего, везде ей неловко и страшно, чудовищно и непонятно — так? Значит она смотрит не туда, загляделась налево, а не направо; направо просторный и неожиданный мир, где она может жить.

Свобода не для того чтобы просто всегда спутывать карту будня, порядок природной детерминации; тогда в самой свободе оказалась бы детерминация — обязательность произвола, законодательство случайности. С другой стороны, свобода и не для того чтобы раз навсегда воспарить в вечность и в ней остаться. Это опять же было бы признанием своей принужденности, пониманием всей жизни как просто бегства от несвободы; да и наконец прямым отказом от предоставленной нам свободы, признанием, что Божий мир тюрьма. Свобода постоянного восхищения и невозможна, потому что обожение не может не воплотиться, Бог хочет творить, полнота переполняется. Так что свобода осуществляется, во-первых, лишь там где она действительно дана, т.е. в вещественном, частном, определенном, и она осуществляется, во-вторых, лишь постольку, поскольку в этом определенном воплощается единое, абсолютное и вечное. Способ существования свободы поэтому создание. Везде, в любое время, любой материал, любые средства человек может выстроить вокруг себя так, что в них отразится высшее начало. Человек призван к этому, таков Божий замысел о нем. Человек не накладывает на мир неких специфических свойственных ему форм, он лишь недостижимым образом высветляет в материи мира такой же неуловимый лик, не ему принадлежащий и не от него зависящий, но им любимый и им непостижимо постигаемый, раз он сам его образ. Только втянутая в круг этого человеческого создания материя покажет свои образы. Она нуждается в свидетеле, который бы рассказал о ней. 29.10.1973

Стоит только посмотреть, где действительная причина страстных и тяжких привязанностей человека. Она всегда за горизонтом самих по себе влекущих вещей, хотя это не всегда видно страстному взгляду. Бог идет впереди всех влечений, без Него не было бы их, хотя Он же страдает от слепых промахов человека. Что ценнее любви? Ум и сердце, проснувшись, теплеют вдруг участием к обожаемому и ко всему в мире, каждая вещь приобретает смысл, прежняя черствая замкнутость куда-то девается и с сочувствием ко всякому чувству, с горечью от всякого горя и с тревогой от собственной открытости и беззащитности душа раскрывается. Тело тончает, делается звонким и послушным, еда и сон забыты, и первое, от природы выученное воздержание ново и сладостно. Ум, память, воображение обостряются, появляется сила без однобокой уродливости вундеркинда или успешного карьериста: всё просвечено и всё направлено одним лучом, утренней звездой, от которой вся надежда. А отношение к обожаемому существу? Оно бережно; мы не осмеливаемся даже открыть ему свою тайну, чтобы не потревожить его покоя, готовы вечно служить ему, жить для него не требуя ничего взамен. Жизнь бездонна и сладко тревожна, растет что-то больше нас, захватывающее нас. Скоро наше молчание становится яснее слов, теплота загорается огнем, который начинает зримо жечь тело, почти совсем отказывающееся от еды. Для обостренного чувства все образы бытия от самых мирных до самых кошмарных и страшных, словно просвечивая сквозь охранительный покров природы, расширяют смиренное сознание; at the margins of precision the Universe wavers, шатаются основания земли. Смех и слезы рядом, кромкой прежнего сознания человек еще успевает заметить, что его видения, его состояния давно шагнули за ту меру, которую он еще недавно уверенно признал бы границей безумия и, кажется, еще немного и он потонет в водовороте и захлебнется. Каждый проходит такое, любая школьница, всякий подросток бывали так захвачены, обычно бессловесно, часто бессознательно. Когда наконец всё в огне, прошлое и настоящее ждут решения и под ногами нет почвы, в любимом остается единственная опора и спасение, надежда, избавление. Человек бросается к любимому, и если не найдет в ответ полного понимания, безусловного принятия всего себя со всем своим безумием, то надломится. А этого не найдет ни в одном человеке. Найдет слабость, осторожность, самолюбие или такой же огонь, ищущий сохранения. Порыв вел к тому, чтобы в крайнем напряжении всех сил утвердиться в середине истины и света; а вынужден выбирать один из мучащих душу образов, будто в этом выборе всё дело. Между тем любовный порыв вел душу к тому, чтобы в крайнем напряжении всех сил выйти из всех частных образов и утвердиться в средоточии мира, истины и света; только он был слепо направлен. Разве душа не чувствует заранее свою ошибку? Ведь она видит что обожает человека. Да, но она знает и то, что ее порыв хорош и хочет спасти несовершенное. Земное манит нас небесным, телесное — океаном бытия. Духу мерещится в подобиях образ, всякий лес заколдован. Отвернуться от земного вполне? дух грешит, когда клонится к осязаемому? Змий есть умный дух, говорит Николай Кузанский в одной из своих проповедей, и либо поднят над землей либо льнет к ней; отделенный от земли он исцеляет, льнущий к земле ранит; дух спасающий входит во внутреннего человека, вознесенного над землей тела, дух обольщающий проникает в извивы внешнего человека путями чувственного восприятия. Кто прежде созерцания несозданного света, пишет иеромонах Софроний в книге о старце Силуане, дерзко своим умом пробивается к созерцанию тайн духа, не только не увидит их, но и путь к ним преградит себе. Он разглядит только маски и призраки истины, создаваемые им самим или противной силой демонических мечтаний. Созерцание подлинное приходит сверху беструдно, тихо. Духовное созерцание качественно иное чем интеллектуальное, и органический путь к нему не рассуждение, а покаяние. Ты не веришь что любовь сильнее зла. То есть ты не веришь что добро и красота прибавляются в этом мире; но что испорчено, то испорчено и рушится в гибель. Что порченое может кричать к Создателю и получить новую жизнь, ты не веришь; вернее, веришь, но думаешь: зачем же в общей икономии бытия эта чиненая и заплатанная вещь, не лучше ли новая. А новое опять рушится, и чистая вначале река течет потом грязной. Ты видишь торжество насилия и лишь в очень немногих любовь и привыкаешь считаться с насилием больше чем с любовью. А ведь насильник — дьявол. Он вел и хотел толкнуть на ужасное; ты воспротивился, и он от злости показал свои клыки, что видимо не входило в его планы. Его силу и злость ты видишь; тебе нравится показать другим его клыки: вот какова реальность? [начало 1970-х]

Почему так отзывает жизнь? откуда ее таинственная скука? Если жизнь это река, то она то и дело мелеет и выбрасывает нас на песок. Рыба ищет где глубже, человек где лучше. А чтобы сесть на мель, ничего не нужно искать: всё равно рано или поздно на ней окажемся. Что делать? — нас как чесотка мучит этот вопрос. Похожее на ржавчину, на гложущую внутри болезнь пустое надо, надо гонит нас по-разному, но всегда на одну и ту же мель.

Мы слишком легко сдаемся, слишком скоро поддаемся умственному соблазну. Слишком рано в сердце прокрадывается морозец отчаяния. Слишком охотно мы начинаем рассуждать, вместо того чтобы увлекаться. Мы видим, что есть эти два: Божий свет и морока. Но вместо того чтобы всем нутром прилепиться к одному в ущерб другому, мы пытаемся анализировать неанализируемое, выпадая тем самым из бытия в пустоту; потому что ничего кроме этих двух нет, божественный свет ниоткуда объяснить нельзя, не имея другого света, а тьма либо морочит нас, либо — она уже не тьма. Не оглядываться назад! Только так можно выйти из подполья. Но мы, просвещенные горожане, лишены предрассудков. А что? почему бы и не посмотреть, если нам даны глаза и шея? ничего ведь не случится. Нет, случится, и давно уже случилось с нами, заглядевшимися вспять. 13.2.1975

Говорят, что образ мыслей сильно зависит от структуры языка. То есть мысли уже сразу выходят сформированными под соответствующие ячейки. А если вдруг попалась какая-то неподходящая, не влезающая в грамматическую конструкцию мысль, то она просто выкидывается, не может задержаться в голове.

Всю мощь зажав в свою ладоньиду – мне бой милейсо всеми – пусть я не Давид –зато вдвойне смелей.Пращу я раскрутила, носама упала в пыль –мала – а может Голиафогромен слишком был?

Такую бабочку успейувидеть поутрув пампасах – милая – потомисчезну ли, умру?Как звезды, что горят в ночи –как специи легки –доступны только в темноте,а утром – чужаки.

"В основе доктрины катаризма лежало противопоставление духовного, невидимого мира добра, сотворённого «истинным Богом Любви», несправедливому материальному миру, устроенному Люцифером (дьяволом) для заточения ангельских душ в человеческих телах"

Насколько я могу понимать, отличительная черта интеллигента состоит в том, что он по настоятельно поставленному принципу своей жизни, а не по какому-то стороннему и случайному убеждению, отказывается сводить себя к какой-либо социальной функции, стать внутренне её невольником и, стало быть, пренебречь той своей человеческой сутью, которая причиняет его мысли и поступки и в этом смысле над ними возвышается, доминирует, зато он стремится эту суть спасти и привести к высшему благу.Из этого определения — множество следствий, которые и составляют столь характерный портрет: 1. Характерное сочетание эгоизма и альтруизма, проистекающее из того обстоятельства, что хотя принцип жизни интеллигента и направлен на него самого, он привязан к общей человечности; все люди разные, нет одинаковых; однако все люди подобные, всегда обнаруживается некая общность;2. Не менее примечательное сочетание социального и индивидуального начала, зависящее от того положения, что хотя принцип и относится к социальной функции или роли, беря лишь её за начало своего формулирования ("логоса"…), сам характер этого отношения скорее отрицательный; интеллигент действует ради общества в том смысле, что он учит человека, в том числе себя, противостоять ему и его унифицирующему воздействию, и это значит, что он всегда участвует в социальных отношениях, поскольку учит, но всегда критически, поскольку учит самостоятельности; с социальной стороны это проявляется как некая кастовость, а с индивидуальной — как некая духовная самодостаточность;3. Разнообразие интересов, широкий круг чтения — преимущественно о людях, ибо интересы эти служат прежде всего личному пониманию человеческого начала в человеке; по этой же причине — некоторая наклонность к созерцанию, некая внимательность к осуществлению мышления, к его обстоятельствам; по этой же причине — зачастую религиозность или во всяком случае сочувствие к религии;4. Нежелание "быть дураком" и соответствующая скромность, которую можно не без оснований принять и за надменность; вид наш определяется как "человек разумный", следовательно уважение к человечности — это уважение к разуму; а потому интеллигент отказывается быть глупцом в чём бы то ни было, но в особенном смысле: он признаёт, что во всякой области бытия, во всяком жизненном круге есть своя мудрость, свой определяющий принцип; и этот самый принцип при столкновении с таким кругом он стремится по возможности иметь в виду, даже если деталей он и не знает; он старается действовать по этому принципу тогда, когда он постигает его, и признаёт своё невежество тогда, когда этот принцип ему непонятен, но во всяком случае он не отказывается от понимания чего бы то ни было на том лишь неприемлемом для него основании, что это "вообще-то не его дело"; здесь и есть слабое место интеллигента — когда в обществе падают принципы, то и ему уже не за что удержаться, ведь и сама человечность есть не что иное как принцип, как определение;5. Вежливость, аккуратность обращения — как внутреннее требование, исходящее от той самой человечности; эта вежливость отличается по своему характеру и оттенку от вежливости аристократов, потому что в её основе — не общность владычества, а уважение к принципу; аристократ уважает человека, который равен ему по рождению и воспитанию, а интеллигент уважает некий принцип, создающий людей; эти способы обращения при развитии могут сходиться по проявлениям, например аристократ может и не только с равными быть вежливым — из уважения к себе и любви к людям, а интеллигент способен и выходить из мира принципов в реальный мир людей, всё-таки сохраняя уважение к ним; однако происхождение их — разное;6. Большое разнообразие типов социальных взаимодействий — от "наведения мостов" между людьми разного толка до формирования "закрытых анклавов", куда посторонним вход воспрещён.Перечисленное — это не более чем признаки; они логически вытекают из определения, а потому с меньшей обязательностью выполняются, чем оно само, ведь жизнь полна случайностей и сторонних вмешательств. Ещё раз повторю, что это определение выполняется лишь тогда, когда названный принцип — это не инструмент для чего-то иного, от него самого отделённого и более высшего, применяемый стало быть с некоторой отнюдь не случайной обусловленностью, а сам по себе безусловный высший принцип бытия. Это определение называет отличительную черту, а из какого рода эта видовая отличительная черта выделяется?.. "Интеллигент", равно как и "образованный", — это не социальная роль; интеллигент — это человеческий тип; во всяком человеке задействуется как социальное, так и индивидуальное начало…

Мне пробуждаться ни к чему –ведь утро лучших вновьподнять не сможет – вежливостьне прерывает снов.Но остальные – ясно – здесьсобрались под окном,чтоб добрым словом помянутьту, что забылась сном.Однажды видела восход –и захотелось мнесудьбу ушедших разделить,не мелочась в цене.Мир тих и полон до краев –но вздох не смог сдержать,весь день горел один закат,а звону – не мешать.Лишь платье выберу, потоммолитву я прочту,и дальше, пусть не без борьбы,вступаю в землю ту.

В диалектике есть что-то темное, непроясненное, загадочное. Тех, кто были в ней сильны, во все времена было совсем немного, это были единицы. В древности – три или четыре головы, способных к умозрению. В Новое время во всяком случае не больше – по крайней мере таких, которые создали что-нибудь заметное… Определенно существует нечто вроде диалектического дара, который можно развить, но которому нельзя научиться. Примечательно, что и сами диалектически одаренные головы не раскрывают тайну диалектики. Они владеют и пользуются методом, но передать то, как они это делают, они не могут. Наверняка они сами этого не знают. Это – как творчество художника. Сам творящий не ведает закона, по которому творит; но он творит по нему… Гениальные и конгениальные следуют этому закону слепо и безошибочно, как лунатики

Человек. Не будем заранее ограничивать этот феномен привычным представлением. Известная часть это биологический организм с высшей нервной системой. Нервная система суть автомат. Это всякого рода рефлексы, инстинкты. Психика тоже автомат. Эмоции это автоматические реакции на происходящее в физическом мире. Ум это тоже автомат. Этого всего достаточно для организма, но для человека мало. Нужно еще некое дополнительное качество.Можно, чисто для удобства, это необходимое качество обозначить - дух.Предположим древние не ошибались и в недоступном для восприятия организмом мире существует ментальный организм - душа. Душа обладает сознанием также как биологический организм психикой. Сознанию присущи чувства, также как психике эмоции. И дух. Дух это то, что с неизбежностью возникает в душе. В момент жизни человека, когда ментальный и биологический организм объединяются в целое, дух становится обладателем уникальных качеств. Как минимум это объединение получает способность творить - изменять мир.Дух в том числе выражается в воле, которая определенным образом настраивает автоматы биологического и ментального организма для взаимодействия с физическим и ментальным миром.Метафорой феномена человек может послужить электрическая схема. Аккумулятор посчитаем душой, лампочку - биологическим организмом. А сам феномен электричества, без которого эта схема не имеет никакого смысла - духом. Подсоединили лампочку к аккумулятору - стало светло и тепло.

Человеческий мир, а вернее господствующая ныне техническая цивилизация основанная на западной философии, навязывает населению определенную глобальную картину мира. На уровне воспитания, образования, идеологии. С этим ничего не поделаешь, да и не надо, т.к. эффективная коммуникация — важна и необходима. Любой серьезный разговор о серьезных вещах возможен только там, где есть понимание, что эта глобальная картина — одна из многих возможных. И её доминирующее положение продиктовано чем угодно, в рамках исторического процесса, но никак не исключительной и уникальной истинностью. Т.е. от целостных представлений об общих свойствах, сферах, уровнях и закономерностях совершенно необходимо время от времени отступать в сторону

В строгом смысле ничего внедуховного или бездуховного "быть" не может. Буквально. "Быть" — это иметь сущность, хоть атомная она, хоть человеческая, хоть Вселенская. "Пространство — это сущность". Физическое — это «дух в низшей точке своей циклической активности». Человек же, будучи своего рода сердечным двигателем артериально-венозной циркуляции духа, с одной стороны не может не путаться в понятиях и "реальностях", а с другой — не может стоять на месте, эволюция требует все большей и большей материализации духовного и одухотворения материального.

Сегодня по радио услышал,что кто-то назвал сына Накидон.Не взялся бы за психотерапию родителей.

Каждый индивидуум является неотъемлемой частью  человечества; тем не менее, каждый из вас живет своей собственной жизнью, реагирует на свои собственные впечатления, откликается на внешние влияния и импульсы и, в свою очередь, оказывает влияние, излучая определенное качество, или выражая ряд характерных свойств. Таким образом вы также  влияете на своё окружение и на тех, с кем контактируете. Однако  вы остаетесь частью феноменальной сущности, которой мы даем название человечество. Теперь распространите эту идею на бóльшую феноменальную сущность — Солнечную систему, которая, в свою очередь, представляет собой часть ещё большей жизни, выражающей Себя через семь солнечных систем, одна из которых наша. Если вы сможете уловить эту идею, смутная картина великой основополагающей эзотерической истины проявится в вашем сознании. Жизнь и влияния, излучения и эманации этой Сущности и их совокупное воздействие на нашу планетарную жизнь, на царства природы и сменяющиеся человеческие цивилизации — вот неполная картина того, что нам предстоит рассмотреть.

Это не моя область. Но что знаю. Психиатрия - наименее научная область медицины, что мне сами психиатры и говорили. Когда-то давно там было очень интересно. Психиатры работали также философами и писателями, искали ответы и пробовали самые разные вещи (я сейчас про внушения и терапии, а не избиения и электрошоки). Потом пришли фармпрепараты и к сожалению психиатрия сильно деградировала. Есть попытки заглянуть со стороны генетики, но там тоже полета мысли нет. Обезьянья работа по перебору аллелей....Насколько я понимаю, нет никакого общего мнения и даже каких-то школ спорящих. Есть ещё интересные психиатры со своими идеями, но это системно никак не развивается. Победил практический подход - дал таблетку, вывел в ремиссию, отпустил домой.Старые преподаватели говорили, что там конечно спектр - от интересных идей и особенностей поведения до странных идей и маргинальности, а потом и к полноценному отрыву от реальности

Чем дальше, чем всё меньше (тем всё больше не) хочется куда бы то ни было ходить и уж тем более ездить, потому что в этом видится рассеяние, рассредоточение жизни, - сидение же дома и собирание себя вокруг некоторых жёстких программ (особенно при моей-то разбросанности) приводит жизнь в состояние высочайшей, острейшей, терпкой концентрации («Всё настоятельное - терпко», как сказал один давно умерший поэт. Вот и здесь.) Конечно же, это приводит к максимальной полноте её переживания – и чувствуется даже важнее смысла, потому что оказывается его условием и стимулом, прямым, может быть, кратчайшим путём к нему. Вся жизнь собирается в жгучую точку, и это (почему-то) гораздо сильнее и драгоценнее всех, любых внешне получаемых ярких разнообразных впечатлений. И в этом сберегании и усилении – одновременно – жизни, разумеется, мнится что-то родственное (любимой навязчивой идее -) бессмертию.

Ты всё – как сердце после бега, невиданное торжество, ты жизнь, живая до того, что стонешь, глядя из ковчега в пучину гнева самого, и требуешь уничтоженья: движенья в ужасе, вверженья в ликующее вещество. И нет меня, когда не море твоих внушений об одном. И только ищущее горе люблю я в имени твоем. Другие в нем искали света. Мне нет ни брата, ни совета. Я не жалею ни о ком. Пускай любовь по дому шарит, и двери заперты на ключ – мне черный сад в глаза ударит, шатаясь, как фонарный луч. И сад, как дух, когда горели в огне, и землю клятвы ели, и дух, как в древности, дремуч. Ты жить велишь – а я не буду. И ты зовешь – но я молчу. О, смерть – переполненье чуда. Отец, я ужаса хочу. И, видимую отовсюду, пусти ты душу, как Иуду, идти по черному лучу!.. – И, словно в глубине колодца, все звезды вобрались в одну, в одну, тяжелую от сходства. Притягиваемую ко дну так быстро, что она клянется, что выстрадает – и вернется, как тьму, съедая глубину и отражая до конца лицо влюбленного отца.

Человек не свободен ни в рождении, ни в смерти. Что касается рождения, он не волен ни в согласии на него, ни в отказе, ни в выборе момента. Что касается смерти, он не свободен уклониться от нее; не волен он и в выборе момента смерти… Во всяком случае, он не свободен ни в одном из условий двух этих актов: рождение неодолимо ввергает его в круг существования, которое он не выбирал и которого не просил; смерть забирает его из этого круга и неодолимо бросает в другой, предписанный и предусмотренный «Волей Неба», и он ничего не может здесь изменить. Таким образом, земной человек есть раб от рождения до смерти, т. е. по отношению к двум главным актам своей индивидуальной жизни — единственным, которые подводят итог его особой эволюции по отношению к Бесконечному».

Рождение человека — это непосредственный результат смерти (в другом состоянии); смерть человека — это непосредственная причина рождения (также в другом состоянии). Одно из этих обстоятельств никогда не возникает без другого. Поскольку здесь не существует времени, мы можем утверждать, что между значениями, присущими феноменам рождения и смерти, имеется метафизическое тождество.

Можно подразумевать гораздо больше, нежели выражать, и, в конечном счете, в том-то и заключается роль, которую играют здесь внешние формы; все эти формы, идет ли речь о словах или о каких бы то ни было символах, являются лишь поддержкой, точкой опоры для того, чтобы подняться до возможностей концептуального знания, которые их несравненно превосходят.Источник: http://www.aphorisme.ru/by-authors/genon/?q=11613

Среди моих читателей и создателей (даже довольно образованных) комментариев немало тех, кто явно или неявно не признает и не понимает, что без трансцендентных смыслов имманентная жизнь бессмысленна и достаточно скоро превращается в помойку, арену кривляний от отчаяния, безумствующего поиска отвлечений от смеси скуки и страха, потакания главной страсти ( властности или алчности) и пр. духовных невзгод.

у справедливости важнейшая особенность — она носит существенно отрицательный характер: каким не надо быть, чего не надо думать и делать (поступки зависят от мыслей самыми странными путями)

справедливость требует активного позитивного деяния, а не избегания деяний злых. Не мусорить мало, надо сеять. Именно сеяние правды и праведности, и составляет фундамент справедливого общества и справедливых отношений

Справедливость это обнаружить себя несовершенным и с этим несовершенством жить. Закрыть на это глаза, вытеснить, получать тумаки от жизни, десять раз повторять одну историю — вот это справедливость. Выход их этого круга не имеет отношения к справедливости, это что-то другое.

"В методиках преодоления пытки задействуют такие способы, как:- сосредоточенность внимания на ярком ощущении боли с активным стремлением увеличить ее до максимума, при коем она больше не воспринимается ("пережигание нерва");- сосредоточенность на параллельном раздражителе (сдавливание промеж зубов чего-либо);- возбуждение могучей эмоции (ярости, ненависти) способной заблокировать импульсы боли;- обеспечение отключения сознания изысканно-ментальными (посредством концентрации и мантр) или грубо-физическими (удары головой о стену) способами;- "выход в астрал" из своего тела приемами буддийско-даосского транса;- психическая трансформация себя в объект, который не способен к переживанию боли (облако, камень)."Если рассматривать реальность как пытку, то это - основные возможные стратегии взаимодействия с реальностью. Первый и последний способы мне особенно нравятся...

"— Но разве тут есть какое-то отличие? Всё, что мы видим перед собой, непрерывно изменяется. Вы наслаждаетесь созерцанием перемен вокруг вас и не замечаете, что меняетесь сами. Вы увлекаетесь странствиями во внешнем мире и не знаете, что такое созерцание внутреннего. Во внешних странствиях мы ищем то, чего нам не хватает вовне, а посредством внутреннего созерцания мы постигаем изобилие внутри себя. Первое — это несовершенный способ путешествия, а второе — совершенный.С тех пор Ле-цзы больше никуда не выезжал со двора…"

Въ какой-то момент я сталъ замѣчать, что выраженiе "угрызенiя совести" попадается всё реже, а "чувство вины" - чаще. Это, на мой взглядъ, можетъ оказаться очень опасным сvмптомомъ. Дѣло въ томъ, что въ русском языкѣ у "угрызенiй совести" имѣется отчётливая положительная коннотацiя (что никакъ не равнозначно положительнымъ эмоцiямъ), а у "чувства вины" - отрицательная. Грубо говоря, первое есть именно то, что дѣлаетъ человѣка человѣкомъ, тогда как второе - штампъ изъ арсенала псvхотерапевтовъ, обозначающiй нѣкую псvхическую аберрацiю, что-то такое, отъ чего необходимо избавиться.

в будущем люди всегда могут работать как инопланетянин Константин у Стругацких - дегустаторами-потребителями-маркерами самых разных сфер. То есть находить человеческие смыслы в потенциально бесконечных активностях ИИ. Другими словами, задавать цели и устанавливать критерии. ИИ инструментам совершенно все равно чем заниматься, и вот для их наведения и нужны будут люди которые лучше знают чего они хотят. Тот факт что на самом деле они этого не знают ничего не меняет. То есть в будущем основная профессия людей таки будет называться - "человек". Мы будет работать людьми.

Слезами одари живых –не расточай на тех,кто мертв и больше не придет,скрываясь в темноте –с презреньем смерти неземнымони спокойно ждут,пока заботой окружишь,тех, кто остался тут.

Психиатрические болезни, исключая нарушения развития, (ПБ) обладают двумя интересными особенностями:1.Заболеваемость ПБ начала расти, и довольно резко, в последнее десятилетия или столетие (в зависимости от конкретной болезни).2.ПБ имеют очень значительный генетический компонент, то есть у родителей с ПБ с большой долей вероятности рождаются дети с ПБ....мы сталкиваемся с огромным количеством соблазнов, их намного большего, чем была возможность выбирать несколько столетий назад. Ребенок видит вокруг себя разнообразную еду, игрушки, одежду: огромное количества вариантов, которых никогда ранее не существовало. И у некоторой детей необходимость справится с этим изобилием и со своими желаниями (например, через подавление или способностью отвлечься) может привести к неправильному развитию мозга, которое выражается в возникновении психиатрических болезней.

- А не слишком ли ограничивает тайну предположение, что мы её не знаем?..- Свобода познать тайну и есть наша свобода. Другой нет, другой и не требуется. Стать равным себе, разве нет?- Помнится, я писал этой осенью пост о различии жизнеощущения между мужчиной и женщиной. Когда этот пост мы обсуждали, то я мельком упомянул, что мужчина строится по внутреннему, тогда как женщина — по внешнему. К этому надо приплюсовать то соображение, что сознанию мужчины внутреннее менее доступно, чем сознанию женщины, аналогично со внешним в обратную сторону. Если это как следует обдумать и выписать, то, возможно, получится удачная отправная точка… Со временем попробую, вдруг получится удачно.Кстати, моя интуиция: мы всегда себе неравны и не должны пытаться стать себе равными. Это своего рода "двуглавость": я-сегодняшний, я-идеальный. Эти два "я" неравны, не должны быть для нас равны (иначе — пропали; иначе — ошиблись). Именно это неравенство и создаёт для нас стрелку устремления. Иная сторона этой двуглавости — разделение между тем, что я раньше — может быть, не совсем удачно — назвал "внутренним разумом" и "внешним" (он — тоже наш личный, а чей же ещё…).

Какие прекрасные названия рангов были у чиновников империи Тан!Командующий, выказывающий грозность / Срединный молодец-командующий, который обратился к добродетели...Ведающий лестницей, который лелеет приобщение к цивилизации...Великий муж исчерпывающих увещеваний...Великий муж блистательного преуспевания с золотой печатью и пурпурным шнуром...Начальствующий пристав, человечный и отважный

Из интервью Ю. Арабова запрещенному в РФ СМИ: "...Моя драматургическая идея "Фауста" заключена в том, что не Дьявол соблазняет человека, а человек соблазняет Дьявола для того, чтобы иметь некую свободу зла. Вот как-то мне режиссер сказал о глазах Сталина: "Посмотри, какие у Сталина абсолютно черные глаза абсолютно свободного человека". Эту свободу рождает полная безнаказанность, всесилие зла, которое внутри этого человека. И я писал "Фауста" как соблазнение человеком черта. Это современная история в современной России, в современном мире. Другое дело, что все это облечено в некие, так сказать, мифологические одежды. Сейчас не черт гоняется за человеческой душой, а человек гоняется за душой черта. Более того, к черту стоит очень длинная очередь из различных людей различных званий и достоинств, а черт не принимает".

Не скажет никогданам будущее, чтоглубинное грядущееостанется мечтой.Но если срок настал,то новость – как закон,его принятиесвершилось высоко –владычица судьбалишь телеграммы шлет,и в будущем ни в жизньне уклониться от.

Насколько я могу судить, женщина более глубоко обобщает себя, расширяя своё "я" до "я/мы" включением в него ребёнка, мужа или любого иного (даже кошку). Происходит более глубокий, чем у мужчин, отказ от первоначального, основного своего "я" и образование "я/мы", в котором составные части (включая своё начальное "я") более деперсонифицированы — лишены субъектности, "самости", права на свои частные интересы (та самая "женская жертвенность"). В отличие от мужчин, женщина ко всем (включая себя), входящим в свой ближний круг (в "я/мы") относится, как к частям единого организма, его несамостоятельным "органам". На этом основании мать семейства может пожертвовать любым его членом (мужем, ребёнком, собой) для сохранения большего-целого, "я/мы". Работает "иерархия органов".Мужчина же обобщает не в единый организм, а в "стаю-договор", в которой каждый сохраняет свою субъектность, своё полноценное "я". У мужчин "я/мы" основано не на биологии, а на абстракции, на некой идее. И иерархия в данном случае не "органическая", а договорная (общаяя цель, ценности и т.п.). (Кроме само-расширительного обобщения до "я/мы", есть, конечно, и "присвоение" ("моё"), включение другого в свой круг как (неживой) вещи, с полным расчеловечиванием, отказом ему в самой возможности иметь "я", "самость".)Однако, обратной стороной женского более глубокого "органического" само-обобщения является более жёсткое деление на "свой — чужой/враг" и более полярное к ним отношение.Огрубляя: женщина проявляет милосердие расширительно, "переваривая", (эмпатически) включая в свой круг, а мужчина, милосердствуя, может стороннего и не включать в свой круг, просто помочь, в т.ч. снисходительно.Женское милосердие — более глубокое, но и более обязующее одариваемого.С жестокостью схожая картина: для женщины — если чужак/враг, то "враг должен быть уничтожен" именно как чужеродный орган/организм, а для мужчины чужак/враг — возможный партнёр в будущем, его "я" имеет ценность, и для проявления жёсткости к нему его надо предварительно "расчеловечить", обезличить до вещи, лишить права на иметь собственное "я".Женщина более глубока как в милосердии, так и в жестокости. И оба эти чувства у неё — личностные, она не проявит их походя, снисходительно, легко или отстранённо-"чёрство"

Для меня ум это в общем тоже орган чувств, просто не мира форм, а мира... духов, скажем так. Образов действия. Образов мышления. Наш ум не наш, это камера Вильсона для мира духов, или коллективного бессознательного, или ноосферы, или сферы мышления, как угодно. Наши там только какие-то привычные траектории

Федорова принято поминать, когда речь заходит об иммортализме. При этом ни ссылок на его труды, ни цитат из него в обсуждениях имморталистов не найти. Великий библиотекарь писал мало, путано - и тексты его на 99% состоят из рассуждений, мало кому сегодня интересных. Что же остается? Постановка ключевых задач: 1. Заново придумать человеческое общество как "союз бессмертных существ"2. Заново придумать науку, чтобы "воскрешение всех прежде живших поколений" стало нормальным исследовательским проектом.

это можно назвать эффектом развивающегося флага. Смотришь на то, как он колышется на ветру, и понимаешь, что для того чтобы он двигался именно так, нужна была «подготовительная работа» длинной в миллиарды лет с момента возникновения вселенной. То есть, нет причины у именно такого движения ткани. Точнее есть, но она размазана по всему времени и всему пространству.

Любовь "не за что" — это чаще всего всего лишь незнание себя самого и подсознательно происходящих в себе процессов, инстинктов, желаний, неудовлетворённых эмоциональных и(или) физических потребностей, психологических проблем и пр. В общем обычная земная суета и ставить на пьедестал "настоящего" там по-моему абсолютно нечего.Когда выясняется, что в действительности любить не за что или ни к чему, когда вступают в столкновение эгоистические интересы, когда наступают скука, пресыщение, иногда неприязнь или даже ненависть, когда находятся более интересные возможности удовлетворения своих психологических и прочих потребностей, такая "любовь" быстро уходит.Не проходит лишь влечение душ — божественных сущностей. Но обычно души находятся в плену материи, погребённые под грудой эгоизма, тщеславия, ментального, эмоционального и прочего мусора, поэтому их контакт крайне затруднён."Благородство души" — это высокая степень её очищенности от всего наносного. Влечение между такими душами приводит к настоящему контакту с Богом в другом человеке, а это наверное и есть Любовь.

"Я вижу союз мужчины и женщины как союз двух интеллектуально развитых людей, а не самца и самки. Я не брутальный самец, который хочет доминировать. Груз материальной ответственности, возложенный на мужчин как на добытчиков, меня напрягает. Просмотрев по этой теме много видео в Ютюбе понял, что этот подход преобладает в развитых западных странах. Видимо это следующая ступенька в эволюции отношений, до которой некоторые общества ещё не доросли. Но слушая другую сторону, слышу, что как бы мы головой не развивались, внутри нас на уровне древнего животного мозга сидят инстинкты, благодаря которым мы все равно остаёмся самцами и самками и счастливая по-настоящему жизнь может быть только если эти природные инстинкты удовлетворены. И тут мы подходим к моему вопросу: женщины, которые заявляют о своем равноправии с мужчинами, глубоко в душе хотят быть слабыми самками, о которых заботится и содержит самец? Мужчины, которые хотят равноправия, просто слабые самцы, у которых бы в животном мире уже давно бы отбили из самок более сильные самцы? Возможно ли счастливая семейная жизнь вот в таких равных отношениях? Нет ли конфликта между животной древней частью нашего я и новой эволюционной более человечной?"

В контексте блага я тут не могу это себе представить, в принципе не очень это понятие понимаю.Там же гм не просто ущерб, там конкретный ущерб - мучение, страдания жертвы, которую мучает другой человек. Энергетическая разница очень видна по себе, из себя внутри очень хорошо различается, с какой интенцией к тебе применяют воздействие. Как между сексом и изнасилованием, извините, хотя процесс физически тот же, и насильник уж точно это делает для минимизации ущерба себе. А потом жертва живет с отравленной изнутри этим действием душой, несет это в себе, как черный сгусток, и он просится наружу - отомстить кому-то, разделить свое ощущение с другими. Очень трудно в этом случае представить, что ЕЩЕ можно сделать для себя. И так один запускает цепочку зла.И это такая особая черная энергия, отличимая от всего, от всех ситуаций просто заблуждения и просто страдания.Типа как тот известный пост ИП про Синюю бороду. Он тыщу младенчиков замучил, потому что точно знал, что Богу это не понравится. Откуда знал? Ну, чувствовал. Интуитивно.

- У меня был интересный опыт... Лет в 35, или 30, уже не помню. Помню само ощущение. Вдруг я осознал, что перестал бояться небытия, которого страшился всю жизнь. То есть это ни в коем случае не что-то суицидальное было - жизнь прекрасна, и жить прекрасно, но ничего страшного в том, что меня в какой-то неожиданный момент вдруг не станет, нет. Я это ощутил всецело, даже ощутил как-то само это небытие. Кажется, параллельно (или вследствие этого осознания) был подъем творческих сил, драйва, но точно не помню. Что-то, в общем, поменялось.Где-то полгода-год спустя я это ощущение полностью потерял (опять же, заметил случайно), и все вернулось точно, как было до.А уже сильно позже, когда с возрастом пришли проблемы с шейным кровообращением, я несколько раз проощущал что такое есть животный, физиологический страх смерти. В первый раз был уверен — инфаркт-инсульт, сейчас умру, ощущал всем телом, как любят писать — каждой клеточкой, хотя это длилось всего секунд 10. Недостаток кровоснабжения мозга запускает паническую атаку, вреда мало, но страшно. Последующие приступы уже воспринимались куда легче, и уже скоро вместо страха смерти остались только раздражение и досада, мол, только с трудом заснул, и вот опять трудиться засыпать. Все легче, когда знаешь, что нужно просто перетерпеть.- Однажды в юности, лет в двадцать испытал сильный приступ деперсонализации. Это было страшно — чувствовать, как твоё Я исчезает. Изо всех сили цеплялся за него, но безрезультатно. Тогда перестал сосредотачиваться на своих ощущениях и переключился на внешний мир, сосредоточившись на вывеске магазина поблизости — и Я вернулось. Может совпадение, а может действительно помогло.